Текст книги "Дневник Великого поста"

Сегодня пересматривал записки Надежды Ивановны, внучки рачейского старца Андрея Кузьмича Логинова. Эти дневники, особенно то, что касается ее воспоминаний о дедушке, составило значительную часть моих «Схолий», книги, вышедшей в издательстве «Никея».

Читал и обнаружил, что в книгу не полностью попало самое начало этих записок. И очень об этом пожалел. В нем так много интересного об истории их простого крестьянского рода и любви к нашей с вами русской земле. Исправляя это упущение, помещаю отрывок целиком у себя в дневнике.

«Я, Шишова Надежда Ивановна, родилась в селе Старая Рачейка, Сызраньского района, Куйбышевской (ныне Самарской) области, 7-го января 1932 года. По национальности я русская.

Село наше большое, в нем есть все для нормальной жизни: больница, аптека, школа, клубы (один из них находится в здании бывшей церкви), детские сады, библиотека, хлебопекарня, магазины, лесозавод, заготзерно; железная дорога проходит через центр села. На нашей станции останавливались поезда и дальнего следования.

Почему наше село назвали Рачейкой, точно никто не знает, но мне отец как-то рассказывал, что село раньше было маленькое, лес подступал вплотную. Речка Башарка, как ее звали в нашу бытность, протекала в непролазных зарослях ольхи (или, как у нас в селе звали, „елхи“, отваром из ее коры женщины красили холсты в ярко-желтый цвет). Была эта речка не широка и не глубока и порой в засушливое время сильно пересыхала и была, как ручеек. Отсюда и назвали наше село. Ручейка от слова „ручей“, а постепенно букву „у“ заменили на „а“ и получилось „Рачейка“.

А почему „старая“, потому что на левом берегу Волги было выстроено другое село, которое получило название „Новая Рачейка“. При мне, когда я уже подросла и ходила в школу, наша река Башарка тоже была в зарослях ольхи, ветел, ивы. Сейчас все повырубили и речушка совсем обмелела.

Меня всегда занимало, кто был родоначальником нашей фамилии, так сказать, патриархом. Откуда наша фамилия „стала есть“. Узнать теперь, увы, невозможно. Далекие предки наши были людьми неграмотными и записей никаких не вели. Не сохранилось об этом и изустных сказаний. Одно только можно сказать с полной вероятностью, что фамилия наша так же стара, как и сама Рачейка, а может быть, даже и старше. Вполне возможно, что далекий предок наш был одним из первых насельников, которые положили начало новой деревне. Это очень распространенная фамилия в нашем селе, чуть ли не половина жителей Рачейки являются потомками мифического „Шиша“.

По рассказам стариков возраст нашего села перевалил уже на четвертую, а может, и на пятую сотню лет. О почтенном его возрасте свидетельствует следующее предание. Старики рассказывают: давным-давно, при царе Алексее Михайловиче, гулял по Волге славный атаман Степан Тимофеевич. Поднимал атаман голытьбу на бояр, на самого царя-батюшку замахивался. Шел атаман с войском своим на Москву белокаменную, и получилось ему в нашем селе остановиться. Встречали его крестьяне ласково, с хлебом-солью, угощали от всей души, ничего для своего радетеля не жалели.

Переночевал атаман ночь, а наутро ушел со своими добрыми молодцами дальше, да и сгинул вскоре. Сложил буйну голову на плахе. Ушел Степан Тимофеевич, а память о себе оставил. Стали люди замечать, что хозяйская дочка, где он ночевал, вроде как пухнуть начала и с лица подурнела. Стали люди между собой судачить да посмеиваться. Пришло время, и родила девица мальчонку. Вырос он бедовый да остроглазый, ну прямо весь в батюшку Разина! Подрос, стал в селе всеми мальчишками верховодить да командовать, даже теми, которые постарше его были. И все его слушались. „Разинское племя, – дивились люди, – весь в батюшку Степана Тимофеевича!“ И сейчас у нас в Рачейке есть Разины, потомки славного атамана Стеньки.

Может, это на самом деле было так, а может, просто поэтический вымысел, но лично мне эта легенда нравится.

Знаю я о своих предках, начиная с прадеда нашего Ивана Ефимовича Шишова, которого и сейчас еще помнят древние старики. Семья Шишовых была большая, одних только братьев – шесть человек. Иван Ефимович был из них старшим, и его прозвали „большаком“ – это и есть мой прадедушка. Его сын – Степан Иванович – мой дедушка, а его сын Иван Степанович – мой отец.

Иван Ефимович был самым сильным из всех братьев, кулаком он легко мог убить человека, но и остальные братья тоже были очень сильными. Вот из-за прадедушки Ивана Большака мы и получили прозвище „Большаковы“. Как я уже говорила, в Рачейке многие семьи носили фамилию Шишовы, и кто, например, скажет: „Была Надюшка Шишова“, – а таких „Надюшек“, может, с десяток. Вот и думай, кто это? А как скажут: „Надюшка Большакова“, – так всем сразу ясно становится. Потому у всех нас были еще и уличные прозвища.

Раньше на большие праздники устраивали кулачные бои. Прадедушка Иван не дрался – больно уж он был силен. Но иногда, бывает, идет бой и наша улица начинает сдавать, тогда бежали за Иваном Большаком: „Выручай!“ Он степенно направлялся к дерущимся и просто разбрасывал противников. Наши побеждали.

Зимой прадедушка занимался извозом. И вот рассказывают такой случай. Однажды поздно вечером заехал он на постоялый двор в Сызрани, а телегу с лошадью поставить некуда, все забито. Он попросил одного, чтобы тот подвинул свои сани, а мужику лень было выходить, вот и ответил, что некуда, мол, двигать-то. Ну, прадедушка все-таки поставил свои сани, зашел в дом, выпил, поел, все легли спать.

Когда народ заснул, прадедушка вышел, взял сани несговорчивого мужика и забросил их на поветь (это соломенная крыша над двором). Утром все проснулись, напились чаю и пошли запрягать лошадей. И как были удивлены, что пропали сани! А когда начали искать, то долго не могли найти, пока не задрали головы и не глянули на поветь. И никак не могли понять, как они туда попали? Вот какой был силач!

Однажды прадедушка рубил дрова, колун слетел, и он рубанул себя по коленке. Потекла кровь. Он задрал штанину, взял горсть земли и затер рану, кровь остановилась, и никакого заражения не было. А прабабушка Степанида бегает кругами и причитает: „Ах, беда-то какая! Нога-то, бог с ней, портку-то жалко!“

Вот еще был случай. Зимой группа односельчан отправилась в лес, чтобы разделить делянку, отведенную для порубки. Прадед почему-то задержался дома, и ехать ему пришлось в одиночку. На опушке леса ему повстречался обоз. Ехали из Сызрани торговцы-татары.

Прадед шел и не обращал на проезжающих никакого внимания, как вдруг какой-то озорной возница стеганул его кнутом по спине. Сделал он это, конечно, в шутку, да в другое время и прадед расценил бы этот поступок так же, тем более что через овчинный полушубок он удара даже не почувствовал. Но в это утро он почему-то был сердит, и шутка возницы его еще больше рассердила.

Ни слова не говоря, он подошел к коням и, взяв татарина за воротник чапана, выбросил беднягу в снег. Перевернувшись, тот свечкой воткнулся в сугроб и завяз в нем до пояса. Может, этим бы все и кончилось, если бы татары не заметили.

Но на беду свою они все это увидели и побежали к прадеду с обоих концов обоза. „Ай-ай, русский нашего бьет!“ – кричали татары. Они всей ватагой наскочили на прадеда Ивана, и зрелище было замечательное, когда они один за другим летели от него в сугроб. Но и на этом их злоключения не кончилось. Прадед всех обидчиков, а их было 12 человек, доставил в волостное управление. Они пытались жаловаться, что их русский побил, но жалоба принята не была, поскольку где же такое видано, чтобы один мужик побил целых двенадцать, и они уходили осмеянными.

У Никольского помещика Насакина был кучер – известный в округе силач и любитель подраться. Побить этого Никольского Голиафа никому еще не удавалось. Однажды на ярмарке, а ярмарка в Рачейке была всегда на Тихвинскую, помещик расхвастался удалью своего кучера. И стал вызывать охотников подраться, обещая победителю в награду рубль, деньги в то время немалые.

Случилось при этом быть и нашему прадеду. Ему не понравилось бахвальство помещика и его насмешки над рачейскими мужиками, над их робостью. Да и друзья-приятели стали его уговаривать, чтобы он подрался и утер нос Никольскому барину. Наконец прадед согласился.

Барин недоверчиво посмотрел на смельчака и усмехнулся:

„Так и быть, – сказал он насмешливо, – получишь и ты полтину, хоть и будешь бит!“

Прадед смолчал, хоть слова эти его и уязвили. Бросили жребий, кому первому бить, выпало кучеру. Нагловатый, самоуверенный, он, закатав до локтей рукава своей новой малиновой рубахи, в предвкушении знатной выпивки смело скалил зубы.

Ударил сильно, безжалостно, и будь на месте прадеда кто-то другой, менее крепкий человек, от такого удара он свалился бы замертво. Но прадед не упал, он только зашатался от удара. Теперь наступил его черед бить. Силач кучер заметно оробел, и самоуверенность его тут же пропала. Он с опаской поглядывал на бородатого рачейского мужика, который выстоял и не свалился от его до сих пор неотразимого удара, и теперь собирался ударить сам. Кучер пошире расставил ноги и весь напрягся, как струна, готовясь принять удар противника. То, что произошло через минуту, изумило не только барина, но и приятелей прадеда, хотя они и знали его недюжинную силу. Удар был коротким, но силы столь неимоверной, что кучер свалился замертво как подкошенный и его отнесли в повозку. Полученный в награду целковый прадед с друзьями тут же на ярмарке и прогуляли».

5-я седмица
(11–17 апреля)

На следующей неделе я собираюсь рассказать об итальянских приключениях двух наших русских девушек, вынужденных дожидаться своего поезда ночью на вокзале города Пескара. Кстати, с населением в сто тридцать тысяч человек. До этого я ее уже рассказывал некоторым своим знакомым. Им она почему-то показалась страшной. Но я, имея значительный опыт общения с людьми, научился отличать страшное от забавного. Потому, предваряя предстоящую итальянскую историю, которую отношу к разряду скорее забавных, хочу на этой седмице рассказать вам несколько по-настоящему страшных историй.

* * *

Одна моя хорошая знакомая, Жанна Константиновна, женщина пожилая и потому очень болезненная, став совсем старенькой, понимая, что жить ей остается недолго, решила свою однокомнатную квартиру подарить младшему сыну.

Была у нее еще и старшая дочь, женщина нестарая, тем не менее тоже страдавшая многими болезнями. Дочери повезло, в юности ей встретился порядочный человек, с кем в любви и согласии они прожили всю жизнь и дождались внуков. В свое время, когда еще был жив муж, Жанна Константиновна сделала все, чтобы у молодых появилась своя квартира. Дети у старшей дочери выучились, создали собственные семьи и хорошо устроились в жизни. Каждый имел отдельное жилье и один на всех большой загородный дом, куда приезжали отдохнуть всей большой и дружной семьей.

Младший сын Жанны Константиновны, в отличие от сестры, вырос каким-то неудалым. Всю жизнь работал и неплохо зарабатывал. Был дважды женат, и все как-то неудачно. Всякий раз понимая, что жизни не будет, уходил из семьи сам. Уходя, все нажитое оставлял женам и начинал сначала. Под старость остался один. Не имея собственного угла, скитался по друзьям, благо друзей у него было много. Еще он часто болел почками.

Видимо, болезненность была родовой особенностью этой семьи. Жанна Константиновна болела часто, но жила долго. Старшая дочь, сколько помню, постоянно чем-нибудь страдала, и мама всякий раз звонила мне и просила молиться о болящей. Однажды ей даже оперировали злокачественную опухоль. Операция была очень сложная, Жанна Константиновна, а вместе с ней и все ее знакомые батюшки в те дни не вставали с колен.

На удивление, дочка не только осталась жить, но даже и пошла на поправку. Правда, такая тяжелая болячка часто о себе напоминала, потому Жанна Константиновна постоянно передавала нам в храм огромные – больше я таких нигде не видел – восковые свечи и просила молитв о здравии дочечки. Мамино сердце болело и за дочь, и за сына. Несмотря на то что дети сами уже имели собственных внуков, для нее они продолжали оставаться детьми.

– За дочь у меня душа спокойна, – говаривала Жанна Константиновна, – дай Бог, чтобы все так жили. Ей бы здоровья немного, всего остального у нее с избытком. А сын – тот да… Слишком гордый и очень уж совестливый, потому и скитается по чужим дачам. Я умру, он последнего угла лишится. Сестра не мать, она его не пожалеет.

Думала-думала Жанна Константиновна, ночей не спала и в один прекрасный день отписала ему квартиру. После чего известила обоих своих детей о принятом ею решении. Первой откликнулась дочь. Мать подняла трубку и услышала душераздирающий вопль:

– Мама, как ты могла?! Чем я тебя обидела, что ты меня так ненавидишь?

Кричала долго. Потом, успокоившись, сказала:

– Запомни. Больше ты для меня не существуешь.

– Почему, дочка? – всхлипнула потрясенная старушка.

– Потому, что мать так поступить не может, на такое способна только гадина, – и бросила трубку.

Жанна Константиновна звонит мне и со слезами умоляет помолиться Пресвятой Богородице о смягчении сердца обиженной ею дочери. Я помолился. Вскоре дочь слегла, да так, что врачи даже предупредили родных, чтобы те готовились к худшему. Мать не отходила от постели умирающей. Откуда у старой женщины брались силы, не понимаю. Иногда больная приходила в себя. Тогда она умоляющими глазами смотрела на Жанну Константиновну и еле слышно шептала:

– Спаси меня, мамочка!

Я все это знаю, потому что старушка звонила мне чуть ли не каждый день и всякий раз просила только одного – молиться. Почему-то она очень верила в силу моей молитвы.

Она вымолила свою дочь, и та хоть и медленно, но пошла на поправку. Сперва старая мама кормила ее из ложечки, потом дочь ела самостоятельно, стала вставать и с маминой помощью доходила до туалета. Выписываясь из больницы, дочь, уже садясь в машину, увидев, что и мама собирается сесть рядом с нею, отчетливо произнесла:

– А ты куда? Больше я не собираюсь с тобою общаться. – И на немой вопрос матери продолжила: – Потому что ты – гадина!

Когда Жанна Константиновна рассказывала мне об этом разговоре, она не плакала и голос ее казался спокойным. Самое страшное, она больше не просила меня молиться о ее дочери.

Прошел месяц, я сам решил позвонить старушке, узнать, как она там себя чувствует. На звонок никто не ответил. На следующий день телефон тоже молчал. Наведя справки, узнал, что вскоре после последнего нашего с ней разговора Жанна Константиновна умерла.

Дочери снова стало плохо. На то время она еще лежала в больнице. Ее дальнейшая судьба мне неизвестна.

Еще одна небольшая история. Можно сказать, зарисовка. Заранее приношу извинения за ее натуралистичность. То, о чем обычно не говорят, здесь пропустить никак нельзя.

Люди, которых я раньше не знал, обратились ко мне с просьбой совершить на дому отпевание пожилого мужчины. Я согласился и назначил службу на восемь вечера. На дворе стояла поздняя осень, моросил нудный мелкий дождик. Когда я пришел к ним домой, уже было темно. Я удивился: новый дом, а планировка однокомнатной квартиры, точно из шестидесятых. Крошечная прихожая, из нее узенький коридорчик на кухню. Вход в комнату приходится как раз напротив входа в совмещенный санузел. Комната всего метров четырнадцать. Кое-какая мебель сдвинута к правой стенке, а слева прямо у входа в комнату стоял открытый гроб с покойником. Встречали меня двое пожилых людей, мужчина и женщина. Какие-то родственники усопшего, приехавшие на похороны. Они же меня и просили об отпевании.

Отпевать я предпочитаю в полумраке, обходясь светом от зажженных свечей. В темноте слышно не только каждое слово из чина отпевания, слышна каждая произносимая священником буква. А само действие становится торжественным и очень проникновенным. Служба закончится, смотришь, а расходиться никому не хочется. Так бы стоять еще и молиться, молиться…

Молимся. Свет горит только в прихожей. Мой приглушенный голос, вокруг тишина. Неожиданно открывается дверь. В квартиру входит крупный мужчина лет сорока. Мельком я на него глянул и продолжаю отпевать. Помню, на нем была зеленая куртка, на голове кепка. В руках борсетка и сложенная вчетверо газета. Мужчина разделся, влез в тапочки. Я думал, сейчас он присоединится к нам, и даже отошел в сторонку, давая ему возможность протиснуться в комнату, но вместо этого он прошел на кухню. Слышу, открывает кран и наливает воду в чайник. Зажигает газ, ставит чайник на огонь. Я продолжаю отпевать. Теперь он снова идет по коридору, но уже в нашу сторону. Открывает дверь в туалет, включает свет и проходит внутрь. Дверь за собой он не закрывает. Я со своим столиком расположился на самом входе в комнату. Между мной и открытой дверью туалета пространство сантиметров двадцать.

Тишина полная, слышно все, что делает этот человек. Слышно, как он расстегивает молнию на штанах и справляет малую нужду. И в этот момент испускает воздух, да так громко, что от неожиданности я чуть не роняю кадило. Я не ханжа. Сам прошел серьезную армейскую школу, много месяцев прожил в солдатской казарме на сто пятьдесят бойцов. Знаю, что такое ротный нужник с десятью кабинками и как это бывает, когда сто пятьдесят молодых здоровых мужиков, прежде чем бежать на зарядку, спешат отметиться в одной из кабинок. Но никогда не сталкивался с таким: чтобы кто-то рядом с гробом вел себя подобным образом, да еще и во время отпевания. Не зная, как реагировать, смотрю на пожилых людей, что молятся рядом. На их лицах совершенный покой.

Продолжаем отпевание.

Сделав свои дела, не обращая на нас внимания, мужчина снова идет на кухню и заваривает чай. Слышу, он, громко стуча ложкой, размешивает сахар и потом так же громко отхлебывает чай из чашки. Человек на кухне шелестит газетой, что-то ест и снова громко отхлебывает чай.

После отпевания, собирая в коридоре свой саквояж, сумел прочитать название газеты: «Спорт-экспресс». Уходя, обращаюсь к пожилому дядечке, тому, что просил об отпевании, чтобы тот проводил меня немного. Мы вышли.

– Скажите, кто этот мужчина, что сидит сейчас на кухне?

– Это сын усопшего.

– Он что, душевно нездоров?

– Нет, – удивляется человек, – он абсолютно здоров.

– Тогда, может, он какой-нибудь сектант, или они при жизни отца друг с другом не ладили?

– С чего вы это взяли? Нормальный человек, нормальные отношения.

Извинившись и снова повторив слова соболезнования, я возвращаюсь домой.

Поздняя осень, слякоть, разбитые фонари…

Сегодня после молебна в часовне святителя Луки отправился по домам причащать болящих. Иду, и на память приходит, как попросили меня однажды освятить огромный американский трейлер «Индепендент». Машина на самом деле очень большая и очень красивая и вся напичкана электроникой. Управляется, как самолет, при помощи множества разных кнопок и тумблеров. Когда машина исправна, так и хлопот с ней никаких. Но стоит только вовремя не протереть где-нибудь контакт в какой-нибудь релюшке, и все, встанет этакая умная махина как вкопанная и будет стоять, пока не сообразишь, где искать окислившийся контакт.

В этом трейлере забарахлил автомобильный компьютер, через который направляются команды на все остальные узлы и агрегаты. Каким-то непонятным образом в компьютер проник вредоносный вирус. Проник он раньше, еще у прежних хозяев «Индепендента». Те каким-то образом вышли из ситуации и, пока бензовоз был на ходу – а этот трейлер занимался тем, что развозил бензин по автозаправкам, – избавились от него, реализовав с большими скидками. Оказавшись в других руках, машина еще какое-то время продолжала возить бензин, до тех пор пока не просыпался вирус. Тогда автомобиль, подобно заболевшему человеку, тоже начинал чихать и хрипеть и вскоре уже совсем отказался работать. Освятили. Потом при случае у ребят поинтересовался. Говорили, будто помогло, но и они, в свою очередь, поспешили избавиться от красивого американца.

Подумал: чего я только не освящал! И фабрики, и рабочие цеха, и отдельные технологические линии. Освящал автозаправки, многочисленные кафешки, рестораны, стройки и просто участки земли. Освящал домашний скот перед выгоном на пастбище, трактора, легковушки, автобусы и грузовики. Разумеется, жилые дома, квартиры, гаражи и конечно же бани.

Однажды просит меня одна наша прихожанка, хорошая верующая бабушка, освятить им баню:

– Зять у меня большой любитель париться в русской бане. Надо бы ее, батюшка, освятить.

– Зачем, Петровна? Это же не дом и не квартира, где люди живут.

– Нет, батюшка. Вот как раз баню надо освящать в первую очередь. А как же? В бане человек отдыхает, тело у него от пара млеет, и душа раскрепощается. Вот чтобы в эту раскрепощенную душу не лезли всякие глупые мысли, баньку и надо бы посвятить. У нас ведь как: где баня – там и водка, а где водка – там и грех!

Договорились мы с Петровной, что приду я к ним в такой-то день. Раз пять она еще после этого ко мне подходила и всякий раз напоминала:

– Не забыл, батюшка?

– Не волнуйся, Петровна, все сделаем как надо.

Буквально за день до назначенного времени звонит мне Петровна и просит перенести освящение на несколько дней позже:

– У подруги, – тоже нашей прихожанки, – беда. Племянник помер. Просит поехать с ней на похороны.

– Что же, никуда не денешься, надо ехать. Вернешься, тогда и освятим.

Через несколько дней Петровна снова объявилась, и я наконец отправился к ним на освящение бани. Баня мне понравилась. Хорошо сделана, со вкусом. Сразу видно, что хозяин – большой любитель и знаток банного дела.

Освятили, и приглашает Петровна меня к себе в дом.

– Пойдем, батюшка, я чайник поставила. Хочу тебе рассказать, как мы с подругой моей побывали на похоронах ее племянника. Мы-то думали, – продолжает Петровна, – что племянник умер собственной смертью, а он, оказывается, удавился. Знала бы я, что такое дело, так ни в жисть бы не поехала!

Слушаю мою собеседницу, а про себя отмечаю, что самоубийство в наших местах становится явлением чуть ли не обыденным. С одним человеком поговоришь, с другим – там, слышишь, застрелился, там вздернулся. Начинаю интересоваться обстоятельствами – кругом одно и то же. Жизненная неустроенность, невнимание близких, нередко развод. Отсюда депрессия, и как способ решения всех проблем – пуля или веревка. Поначалу человек и не думает решаться на столь радикальный поступок. Но мысль, однажды подброшенная невидимым собеседником, становится все более и более привлекательной, захватывает сознание, подчиняет себе и приводит к трагедии.

Помню одного ветерана боевых действий в Чечне. Всякий раз, узнавая, что тот или иной его сослуживец свел счеты с жизнью, очень переживал. Порой возмущался: «Ну что же он так-то, а? Можно же было пойти в храм, поговорить со священником или, в конце концов, просто надраться в стельку, проспаться и как-то по-другому посмотреть на свои проблемы. Главное, что все эти проблемы больше надуманы. И при желании все можно преодолеть». На самом деле человек, впавший в такое состояние, слишком все преувеличивает, потому и отчаивается. Потом однажды ко мне пришли родители этого ветерана и сообщили, что и их сын не избежал страшного конца. А ведь со стороны ясно: не все зависит от самого несчастного. Обратись бы вовремя к специалистам – и не было бы никакой трагедии…

Петровна продолжает:

– Мы остановились в доме матери этого самоубийцы. И вот что она нам рассказала. Накануне, прежде чем свести счеты с жизнью, сын пришел домой к матери и весь день безвылазно просидел на кухне.

Мать его человек от веры далекий, а вот бабушка – та была молящейся, всю жизнь верила и ходила в церковь. Буквально год или два, как она преставилась. После нее в доме на той же кухне сохранился небольшой молитвенный уголок. Даже лампадку, наполненную маслом, мать не стала убирать, так все и стояло. Сама она никогда не молилась и лампадку, понятно, не зажигала.

Сын целый день просидел под иконами, словно пытался спрятаться под ними от преследующих его мыслей. Вечером с наступлением сумерек вдруг вскочил и стал собираться. Мать ему:

– Звони, не забывай.

Он в ответ:

– Завтра утром позвонят.

И ушел. Мать ложится спать. Кругом тишина, район у них спокойный, соседи тоже тихие. Утром часа в четыре ее разбудил странный шум. Складывалось впечатление, будто кто-то справляет свадьбу. Народищу – тьма, и вся эта тьма одновременно поет у них под окошком и пляшет. Думает: странно, с вечера все тихо было. Кому это там под утро плясать приспичило? Встает и выглядывает в окошко. Никого, а свадьба пляшет! Вышла из комнаты и начала прислушиваться. Плясали явно на кухне. Только из-за закрытой двери то, что происходило на кухне, она не видела. Но плясали так, что полы даже в коридоре ходили под ней ходуном.

Мать испугалась. Кто же это может быть? Кто это, пока она спала, проник безбоязненно к ней в квартиру и устроил такую гулянку? Может, в полицию обратиться? Или лучше позвонить свояченице? Позвонила и упросила ту приехать. Свояченица появилась где-то через час. Пока она добиралась, на кухне все продолжали веселиться.

Прибывшая родственница, как и покойная бабушка, тоже верила в Бога и ходила молиться в церковь. Она подошла к двери на кухню, прислушалась, о чем поет честная компания, и, перекрестившись, принялась читать девяностый псалом и молитву «Да воскреснет Бог…». Танцы немедленно прекратились, словно отрезало. Свояченица толкнула дверь на кухню. Та открылась, и женщины прошли внутрь. Странно, но после такого лихого застолья должны были оставаться хоть какие-то следы. Но все вещи на кухне продолжали стоять или лежать на своих обычных местах. Единственным нарушением была перевернутая лампадка. Она валялась на полу, внизу, под иконами, в лужице от растекшегося масла. Недоумевающая мать отправилась досыпать к себе в комнату. Родственница устроилась в гостиной на диване.

Утром их разбудил звонок. Звонили из полиции и сообщили матери о самоубийстве сына. По заключению судмедэкспертов, трагедия произошла между четырьмя и пятью утра.

– Да, батюшка, – заключила свой рассказ Петровна, – а ты говоришь, зачем мне понадобилось баню освящать. Понадобилось, и еще как понадобилось! Кстати, и дом неплохо бы покропить. А, как думаешь, батюшка?