Текст книги "Дневник Великого поста"

Читая житие преподобной Марии Египетской, узнаем, что из двадцати девяти лет своей жизни в миру семнадцать из них она предавалась необузданному блуду. Причем делала это не по бедности из-за куска хлеба, а, что называется, «из спортивного интереса». То, чем она занималась, даже нельзя назвать проституцией – ей не нужны были деньги. На жизнь она зарабатывала прядением. Марию увлекал сам процесс соблазна и связанные с ним удовольствия.

Это ее состояние сродни любой другой греховной страсти, что берет человека за горло и уже не отпускает до тех пор, пока не погубит его окончательно. Грехом нельзя пресытиться. Обжора ходит постоянно голодным, пьяница никак не может напиться, а блудник, словно вампир, все ищет очередную жертву. Что касается похотливого сластолюбия, складывается впечатление, будто это нечто способное существовать независимо от самого тела. Если человек молод, его кровь кипит и тело жаждет любви, это нормально, пришло время рожать детей.

Но если – а обычно это женщины – человеку хорошо за семьдесят и тела там просто нет? Скелет, обтянутый кожей, при всем при том испытывает непрекращающиеся многодневные приступы похоти. Это страдание уже не тела, а самой души, и посты – первейшее для такой души лекарство.

Интересно, что среди множества народа, прибывшего в Иерусалим на поклонение Животворящему Кресту Господню, какая-то неведомая сила всякий раз отбрасывала от святыни именно Марию. Другие проходили свободно.

Еще до того, как стать священником, я неоднократно слышал о таком явлении. Человек пытается войти в храм, а его словно кто-то не пускает. И сейчас вижу, что это работает. Последний раз – в воскресенье попросили меня освятить машину. Выхожу на стоянку, готовлюсь читать молитву – подъезжает еще один автомобиль. Из него выходят двое: мужчина и женщина. Мужчина идет в церковь, а женщина остается стоять рядом с авто. Я интересуюсь:

– А вы почему в храм не идете? Хоть служба уже и закончилась, но все равно пойдите, помолитесь. Хотя бы свечку поставьте.

Та шутит:

– Пусть муж молится, а я машину постерегу.

– Не беспокойтесь, я сам пригляжу.

Тогда она и объяснила причину:

– Я не могу войти в церковь. Дохожу до притвора – и все, как ни пытаюсь дальше пройти, не получается.

На вид обычная женщина, лицо без явно выраженных признаков страстей. Почему она не может преодолеть порога храма? Расспрашивать неудобно – если человек не расположен говорить на такую щепетильную тему, то и я не начинаю.

Вчера, во вторник, служили в часовне святителя Луки, после молебна знакомая женщина рассказала, как ее родственница вот так же вместе с женихом хотела зайти в церковь. Она-то прошла, а он встал как вкопанный – и ни шагу.

Его спутница вошла в церковь, в это время как раз заканчивалась всенощная. Она еще успела поставить свечу, а потом вместе со всеми отправилась на выход и увидела алтарника, раздававшего литию. Она тоже взяла несколько кусочков освященного хлеба, пропитанного освященным вином. Вынесла своему жениху и велела ему все это съесть. Он проглотил литию и тут же побежал в сторону от храма. Она за ним. Он еще бежит, а его всего начинает выворачивать наружу: «Ой, как жжет! Как жжет!» Та его за грудки: «Сознавайся, такой-сякой, что натворил?!» Он признался, что много лет назад участвовал в убийстве.

– Хорошо, что в церковь пошли, – заключает знакомая, – а то бы за убийцу замуж вышла!

Конечно, хорошо, что все раскрылось, но так бывает далеко не всегда. Сколько людей едет куда-нибудь в деревню подальше от больших городов, чтобы единственный раз в жизни покаяться незнакомому священнику в совершенных ими грехах. Порой очень страшных. И ничего, заходят, и никакая сила их не останавливает. А сколько проходящих через храм, кто живет во грехе и не собирается ни каяться, ни менять образ жизни!

Может, тот факт, что именно тебя не пускают к святыне, для человека спасителен? Преподобная Мария вон как испугалась и, вразумившись, ушла в пустыню на покаяние. Если чувствуешь, что тебя отвергают, задумайся, почему отвергают и что ты в этом случае должен делать? Испугайся и начинай искать выход. Видимо, не все для тебя потеряно и кто-то из духовного мира еще надеется на твое покаяние.

В прошлом году, уже поздней осенью, ко мне обратилась женщина лет тридцати и стала напоминать мне о моем разговоре с ее другом:

– Батюшка, он еще вам сказал, что не может войти в церковь, а если и зайдет, то чувствует себя очень плохо. Вы ему еще крестик освятили и на грудь повесили. Помните?

Оказалось, что она ошиблась и спутала меня с другим священником. Но мы все равно с ней поговорили. Женщина чуть не плачет:

– Ведь как было хорошо. Жили мы с ним спокойно и мирно. И ни о чем таком он даже не помышлял! Занесла же его «нечистая» в церковь! Спрашивается, зачем?! Смотрите, что наделал ваш крестик, – достает телефон и показывает фото.

Крест, словно раскаленный, отпечатался у него на груди и выжег на коже свою точную копию.

Мне и раньше люди рассказывали, что крестик на шее часто не дает им покоя, иногда «душит», а лягут спать, так крест и вовсе становится тяжелым, словно булыжник, и все норовит переломать им ребра. Но чтобы, раскалившись, будто бы это сковородка или утюг, крест оставил на коже ожог – такое я видел впервые.

– А теперь он страдает, и я страдаю вместе с ним. Эх, зачем он пошел в храм? Мы так хорошо жили.

Есть в моем синодике имя человека, о котором я молюсь уже много лет. Прошу о том, чтобы Господь однажды его помиловал и дал ему прийти к покаянию. Время от времени узнаю, что этот человек все еще живет и здравствует, и не перестаю надеяться, что когда-нибудь он все-таки переступит порог храма. Не поверите – столько лет молюсь о нем и даже не представляю, как он выглядит. Поселок у нас небольшой, наверняка мы где-нибудь да пересекались, может, даже каждый день с ним видимся, но то, что этот пожилой мужчина и есть тот самый, о котором я молюсь, этого не знаю.

Никто никогда не заказывал мне о нем сорокоустов, никто никогда не желал ему здоровья, тем не менее уже много лет на молебнах каждый раз я повторяю и повторяю его имя. В надежде, что небеса о нем услышат. Но пока, увы, небеса о нем молчат.

Впервые о Владимире Ивановиче лично я узнал от незнакомой мне женщины. Русская, к нам она переехала из Средней Азии. Ее родители много лет прожили в Узбекистане, там же она и родилась. Когда Советский Союз распался, она получила узбекский паспорт. Такой же, с какими к нам приезжают этнические узбеки. И то, что она по крови русская, ничего не значит – для всех эта женщина такой же гастарбайтер, а вернее, гастарбайтерша. В свое время она приходила к нам в церковь и просила помочь с жильем. Обосновавшись, принялась искать работу. Снова появилась в храме и радостно объявила, что устроилась продавщицей в магазин к Владимиру Ивановичу.

– Такой внимательный и обходительный человек. Узнал, что я ищу работу, посмотрел мой паспорт и согласился взять на работу по трудовой книжке. Представляете, батюшка, это значит, я буду иметь законный отпуск и даже пенсионные отчисления! И зарплату обещает такую, что я не только сниму себе комнату в общежитии, но смогу еще и кое-что отложить.

Я так за нее обрадовался, что даже специально ходил к ней в магазин, посмотреть на ее рабочее место. Слегка удивился, заприметив несколько видеокамер, направленных непосредственно в сторону продавца.

Моя знакомая работала с удовольствием, потому что знала, за что она работает. Правда, снова мне не понравилось, что хозяин во время ее законных выходных посылает продавщицу помогать строить коттедж своему сыну. Вроде заставлять не заставляют, но и отказать, когда тебя просят, причем по-дружески, тоже неудобно.

Отработав месяц, обещанных денег она не получила. Владимир Иванович выдал женщине аванс и попросил ее немножко подождать, сославшись на скопившиеся долги за взятый на реализацию товар.

– Батюшка, я уверена, он обязательно все заплатит!

Прошел еще один месяц, и снова Владимир Иванович задерживает заработанные деньги.

– Что ты так волнуешься? – убеждает он работницу. – Еще целее будут, не успеешь потратить на разную ерунду.

Прошел третий месяц – денег нет.

– Я бы ушла, – говорит русская узбечка, – но заработанного жалко. Уйдешь, тогда точно ничего не получишь.

– Боюсь, ты и так ничего не получишь. Мой совет: смиряйся и уходи. Запомни, ты гастарбайтер, и с тобой можно делать все что угодно.

– Не может такого быть! Вы просто его не знаете, он такой вежливый. И еще, за эти месяцы почти все свои выходные я провела на стройке у его сына. Хотя бы за это должен же человек меня отблагодарить!

И Владимир Иванович отблагодарил, устроив внезапную ревизию в магазине. Она пришла ко мне вся зареванная:

– Батюшка, хозяин обвинил меня в недостаче. Проверка выявила гигантскую растрату. Вся моя зарплата за три месяца ушла на покрытие убытков, но и этого мало. Он еще требует денег, или мне все оставшееся лето работать у него на стройке. Пугает милицией. Говорит, пока не возмещу всего, трудовую книжку мне не отдаст. Что делать, батюшка?

Я слушал женщину и понимал, что, к сожалению, мои наихудшие опасения подтвердились. Еще когда я увидел все эти камеры, направленные исключительно в сторону продавца, тогда появилось недоверие к работодателю. Как ловко он закабалил человека! Это ее он закабалил, со мной ему будет сложнее!

– Иди к хозяину, скажи, что ты была в храме и что я знаю всю твою историю. И если он не отдаст тебе трудовую книжку, я пойду в прокуратуру.

Владимир Иванович молча ее выслушал. Ушел в подсобку, вынес трудовую книжку и также молча бросил ей под ноги. Денег за работу, разумеется, не отдал. Тогда я и записал к себе в помянник имя Владимира Ивановича, человека, чье лицо мне до сих пор незнакомо.

Я искренне молился о рабе Божием Владимире в надежде подвигнуть того к покаянию. Человек он уже немолодой, пенсионер, глядишь, со дня на день поволокут к ответу. Не дождался и решил сам к нему сходить, просто внешним видом напомнить о себе. Известно: священник и покаяние – понятия неразделимые. Может, увидит батюшку с крестом на шее и задумается. Пришел, а магазин закрыт. Стал расспрашивать – оказалось, хозяин обанкротился. Расстроился, где мне теперь его искать, но вскоре вновь услышал о Владимире Ивановиче.

Одна из наших прихожанок в то время работала у нас на почте. Разносила письма, газеты, разные уведомления и пенсию. Повторюсь, поселок у нас небольшой, все друг дружку знают. Разумеется, знают своего кормильца-почтальона, а почтальон знает всех своих подопечных. Случается, придет она в семью, где муж и жена оба пенсионеры, принесет деньги, а кого-то одного в тот момент дома нету. И начинается:

– Марь Сергевна! Где твой Владимир Иванович?

– За хлебом ушел. Сейчас подойдет.

– Марь Сергевна, мне его ждать некогда. Давай так: я тебе обе пенсии выдам, а ты мне в ведомости за мужа распишешься.

Мария Сергеевна расписывается, получает деньги, а на следующий день Владимир Иванович идет на почту и заявляет, что он своих денег не получал. Потому пускай почтальонша отдаст ему его пенсию. Та в панику – как же так?! Я же вот Марии Сергеевне вашу пенсию отдала всю до копеечки – и показывает на закорючку, оставленную в ведомости. Владимир Иванович – ни в какую: мол, ничего не знаю, это не моя подпись. Почтальонша бежит к Марь Сергевне, та только плечами пожимает. Ничего не знаю, чужого не брала. Женщина – в слезы.

Не знаю, какие зарплаты у почтальонов в городах, а у наших… Пенсия Владимира Ивановича, пожалуй, больше будет, чем почтальонская зарплата. Еще нужно иметь в виду, что в обязанности почтальона входит не только своевременная доставка адресатам поступающей корреспонденции. Наши почтальоны выполняют еще и функцию автолавки. Таскают за собой сумки с продуктовыми товарами. В сумке чай, печенье, конфеты, консервы. За месяц работник почты обязан реализовать этих товаров на определенную сумму. Попробуй походи так с месяц, ноги побей. Молодежь на такую работу не затащишь, а старик пойдет – надо же как-то старику выживать.

Конечно, может, Мария Сергеевна на самом деле забыла, что получала мужнину пенсию. Только и я по старикам хожу постоянно. Однажды причащал старушку девяноста девяти лет. Слепая, почти ничего не слышит. С утра встанет, помолится, сядет и весь день сидит. Сиделку только и просит, чтобы та ей новости из газет читала. Сиделка мне рассказала, как бабушка обращается с деньгами:

– Ты не смотри, что она слепая. Пенсию получает – пальчиками каждую купюру прощупает и все посчитает. Знает все, сколько платить за коммунальные услуги, за воду и газ. Все посчитает и потом всю информацию держит у себя в голове.

Старики деньги хранят всегда в одном и том же определенном месте. Заначек не делают и считают каждую копеечку. У них все сочтено, но и доказать ничего не докажешь. Под общее сочувствие пришлось почтальонше отдать Владимиру Ивановичу собственную зарплату.

Услышал я эту историю – еще страшнее стало:

– Господи, что будет с этой душой? Господи, приведи Ты ее к покаянию, сил нет молиться за таких людей.

Прошел год или два. Не помню. Время летит быстро. Разговариваю с одной из наших деревенских женщин. Та зевает, прикрывая рот рукою. Я ей сочувственно:

– Не выспалась?

– Выспишься тут. Всю ночь сын Владимира Ивановича колобродил.

Я вспомнил про коттедж, что строил сын Владимира Ивановича, где принудительно-добровольно трудилась русская гастарбайтерша из Узбекистана.

– И что, хулиганил? Надо было участкового вызвать!

– Батюшка, какой участковый? Беда у человека! Столько лет с женой дитя ждали. Наконец родилось. Радости было, не передать. Неделю гуляли – как же, наследник родился! И что ты думаешь, стали врачи младенчика проверять – а он слепой! У отца крыша-то и съехала. А ты говоришь, «участковый»! Мужик ходит вокруг дома, кричит и плачет. Крики его слышишь, так и самой бы впору вместе с ним плакать. Да только разве слезами горю поможешь!

– Так скажи ему, пусть в храм идут. Всей семьей, с Владимиром Ивановичем и Марь Сергеевной.

– Ладно, передам.

Тишина. Пожалуй, вычеркну я это имя из моего синодика.

Как правило, в каждом храме среди недели назначается такой день, который посвящается своим внутренним делам. Иногда его называют «санитарным». Раз он санитарный, то и понятно – достаются щетки, веники, чистящие средства, и начинается уборка. Но храм – это не просто дом и уж тем более не квартира. В храме даже простая уборка превращается в нечто возвышенное – и даже священное. Где двое или трое верующих во Христа собираются для молитвы, там Христос. Где Христос, там и церковь, а церковь всегда начинается с молитвы.

За полтора десятка лет моего священнического опыта я пришел к одному очень важному выводу. Все, что делается в храме, призвано к единению общины. За пятнадцать лет мы своими силами восстановили в деревне наш храм, самый большой и самый величественный на всю округу. В свое время, две сотни лет тому назад, деревня принадлежала древнему княжескому роду, а наш храм строился иждивением московского генерал-губернатора. Еще мы построили церковный дом, две часовни – крестильную рядом с храмом и больничную в самом поселке. И все, что мы делали, делали только тогда, когда между нами был лад и мирное настроение. Если в общине начинались распри, порой доходящие до криков и выяснения отношений, я немедленно сворачивал все дела, отправлялся в храм и начинал служить молебен с каноном и акафистом нашему храмовому образу Пресвятой Богородицы.

Если священник идет молиться, значит, за батюшкой последуют и все остальные. Помолившись, просили друг у друга прощения, мирно приходили к нужному решению и продолжали работать. Ерош цена тому храму или часовне, чье строительство или восстановление сопровождается сплошными раздорами. Проще простого уложить камни в соответствии с чертежами. Построить церковь из людей – вот задача из задач. Бывает, здание построили, а церковь из людей так и не сложилась. Вот и стоит оно потом пустым.

Храм мы восстановили, а традиция собираться среди недели, служить молебен храмовому образу осталась. Всякий раз помолимся и начинаем убираться. Порядок навели – отправляемся в трапезную. Беседа за столом, как говорил наш бывший духовник, «дело важнейшее, она есть литургия после литургии». Часто ради беседы люди и отправляются в этот день в церковь, чтобы, помолившись, вместе потрудиться и пообщаться друг с другом. Потому на службу в этот день приходят только свои, чужаков практически не бывает, а если кто и появляется, то сразу обращает на себя внимание.

Года два назад, в один из таких дней, когда мы уже начали читать канон, в храм зашла незнакомая женщина лет тридцати пяти, хорошо одетая, с мальчиком-подростком. На вид я бы дал ему лет двенадцать. Хотя нынешние дети развиваются совершенно непредсказуемо, потому браться угадывать чей-то возраст – дело бесперспективное. Еще я обратил внимание, что вошедший мальчик, вопреки юному возрасту, шел, словно он не подросток, а древний старик. Едва передвигая и шаркая по полу ногами. Мама подвела сына к стене и усадила на лавочку. Он сел и, словно старичок, ручки положил на коленки и застыл. Мы продолжаем служить молебен. Подходит время читать обычное на молебнах Пресвятой Богородице место из Евангелия от Луки. Наши верующие – в основном это старушки – обступив меня полукругом, собираются слушать чтение из Евангелия. В этот момент я накрываю их епитрахилью и начинаю читать. Но, вспомнив о ребенке, делаю паузу и показываю знаками маме, чтобы она подвела мальчика ближе ко мне, под епитрахиль. Бабушки потеснились и пропустили его вперед. Читаю до этого уже множество раз слышанные всеми нами слова: «Во дни оны восставши же Мариам иде в горняя со тщанием во град Иудов: и вниде в дом Захариин, и целова Елисавет…» Все как обычно, только мальчик в это время, теряя сознание, медленно опускается на пол храма. Служба продолжается, мальчика оттаскивают в сторону и вновь усаживают на скамейку.

Потом мы сидим все на той же скамейке и разговариваем с его мамой. Теперь я смог рассмотреть ее внимательнее. В наших местах практически не встретить женщину с такими ухоженными руками и лицом.

– Батюшка, с мальчиком творится что-то страшное. Раньше это был жизнерадостный, веселый ребенок. Гонял в футбол, бегал с друзьями на речку. А сейчас – посмотрите на него – это просто живой мертвец! От того, каким он был раньше, осталась только прежняя оболочка. Ребенок ничего не ест; если что-то проглотит, его тут же начинает выворачивать наружу. К кому мы только не обращались, даже в лучших московских клиниках врачи разводят руками. Никто не находит никакой патологии, и не знают, от чего его лечить. А еще его мучают сны, – она перешла на шепот, – к нему постоянно являются черти. Скоро у мальчика будет день рождения, так сегодня ночью главный из чертей взял его за руку, подвел к вырытой могиле и сказал: «Это мой тебе подарок ко дню твоего рождения. В этот день мы тебя закопаем». Теперь мой мальчик еще и спать боится. Батюшка, мы к вам приехали из Москвы. На вас только и надежда.

Думаю, ничего себе задачка. Почему именно ко мне? Что я ей, старец или подвижник?! Начинаю думать, куда бы им обратиться. Предложил один адрес, другой.

– Батюшка, у нас здесь дача поблизости. Потому, кроме вас, больше никого из священников мы не знаем. Да и ехать еще куда-то ему не по силам. Вы же видите, как он слаб.

– Скажите, как давно с ним все это случилось?

Два месяца назад. На следующий день после крещения его маленькой племянницы. Вспомните, мы же у вас ее и крестили. Два месяца назад, вы с нами еще беседу проводили.

И я вспомнил этого мальчика. Вспомнил, как он постоянно раздражал меня во время крещения. Когда я предложил крестным «дунуть и плюнуть» на сатану, вместо этого он рассмеялся в голос. После чего я и решил, что больше подростков в качестве крестных допускать не буду. И раньше я старался этого не делать, но в тот раз меня упросили и я согласился. За что потом себя корил.

Получается, вернувшись домой после крещения, мальчик и заболел. Почему? Только ли из-за того, что ребенок дурно вел себя во время таинства? Но он еще ребенок и не всегда контролирует собственные поступки. Должно быть что-то большее.

– Скажите, чем вы занимаетесь? Кем где-то работаете?

– Нет, я нигде не работаю и никогда не работала.

– Кто же вас кормит?

– Мужья. Я выбираю людей состоятельных, знакомлюсь и увожу их из семей.

Ее ответ поразил меня своей откровенностью или, правильнее сказать, цинизмом. Она говорила об этом так, словно все на свете только этим и занимаются. И даже не сразу нашелся, что ей сказать.

– А почему вы говорите о мужьях во множественном числе?

– Потому что их было несколько, и все они уже умерли.

– Простите, как, сами умерли?

– Разумеется, сами, скоропостижно, чаще ударом. Один вообще на глазах. Разговаривал со мной, потом вдруг упал на пол и умер. Я думала, шутит. Толкаю его, а он мертвый.

– Значит, сейчас вы опять одна. Сейчас-то вы на что живете?

– Сейчас я снова дружу с одним мужчиной.

– Тоже состоятельный и тоже семейный?

– Да, семейный. Как правило, такие люди одинокими не бывают. Приходится потрудиться.

– Вы знаете, мне кажется, вам не надо обращаться к врачам. Причина болезни вашего мальчика кроется в вас самой. Вам нужно покаяться и перестать жить так, как вы жили до сегодняшнего дня. Начинайте работать собственными руками. Боюсь, иначе вам не спасти вашего ребенка. Давайте договоримся. У вас есть два дня. В субботу вечером жду вас с сыном на исповедь, в воскресенье мальчик будет причащаться.

В субботу они приехали. Я обратил внимание на разительную перемену, произошедшую с подростком.

– Батюшка, я не знаю, что вы с ним сделали, но после посещения храма он стал принимать пищу и успел поправиться почти на два килограмма. Надеюсь, теперь его здоровью уже ничто не угрожает. Еще я думала над вашими словами и решила, что каяться я не буду и образ жизни не поменяю. Работать собственными руками – это не для меня.

В воскресный день в храм на службу они не пришли. Больше я никогда их не встречал.