Текст книги "Дневник Великого поста"

Третья декада февраля. Холодно, ветер и грипп. Еду в Москву на недельные курсы повышения квалификации, и в голове у меня кружится все один и тот же вопрос: кто тот, который догадался устроить курсы в самый разгар эпидемии свиного гриппа?

В столицу добираюсь электричкой. Еду и читаю «Москва – Петушки», книжку нашего знаменитого земляка Венедикта Ерофеева. Стыдно признаться, я впервые читал книгу, благодаря которой о Петушках узнала вся огромная страна. То и дело слышишь:

– Вы собираетесь к нам приехать? Проще всего с Курского вокзала, электричкой Москва – Петушки. Вы ничего не знаете о наших местах?! Постойте, вы хотите сказать, что не читали одноименной поэмы Венички Ерофеева?!

И тогда пристыженный собеседник, спохватываясь, восклицает:

– Ах да, что же это я! Ну, конечно, Ерофеев, классика!

Тридцать лет мы живем рядом с городом с таким поэтическим названием – Петушки. Здесь когда-то, будучи еще совсем молодым человеком, я женился, здесь же случились главные события моей жизни. За эти годы я поседел, состарился, дважды успел стать дедушкой и ни разу не удосужился поинтересоваться, о чем писал классик.

О том факте, что Ерофеев – литературный классик, свидетельствует единственная мемориальная табличка, установленная на одном из корпусов Владимирского университета. В ней сообщается, что здесь, в стенах университета, учился сам Венедикт Ерофеев, но скромно умалчивается причина, по которой его вышибли из этого уважаемого учебного заведения.

Пушкин, Грибоедов, Чехов – это все те, кто проезжал мимо будущего административного центра нашего района и ничего о нем не написал, а Ерофеев написал и тем в веках обессмертил свое имя. Что раньше люди знали о нашем райцентре? Только то, что по легенде здесь орудовала лихая шайка, грабившая честной народ, и то, что условным сигналом нападения был для них петушиный крик.

Однажды ехал в троллейбусе по Липецку. От нас это прилично, полдня езды на автомобиле. Рядом со мной стоят несколько школьников лет по двенадцати. Один из них сидит и держит на коленках портфели остальных своих товарищей. Троллейбус подъезжает к остановке, одна из девочек-школьниц хватает свою сумку и, собираясь выходить, кричит остальным:

– Станция Петушки! Отдавай свои мешки!

Не скрою, приятно было это услышать, тем более вдали от мест, ставших тебе практически родными.

Итак, третья декада февраля. Я еду в Москву на курсы повышения квалификации. И тоже досадую – автор начинает свою поэму от Курского вокзала и пытается добраться до Петушков, а я, наоборот, все той же электричкой мчусь из Петушков в сторону Курского вокзала. Хоть бери книжку, переворачивай ее и читай по-китайски, задом наперед. Из всей поэмы, во всяком случае, из того, что успел прочитать, больше всего мне понравился Веничкин пассаж про Петушки. Он пишет, что это город, где днем и ночью не умолкая поют птицы, и еще там никогда не перестает цвести жасмин. Я очень расчувствовался, читая это место про наш районный центр.

В вагоне народу немного, но на всякий случай я уже приготовил медицинскую маску и был готов в любой момент ею воспользоваться. Зная заранее, что мне предстоит спускаться в подземку и пересекаться в метро со множеством пассажиров, я купил целую упаковку таких масок. Кстати, в метро я и был тем единственным, кто, нацепив на себя маску, держался за поручень, не снимая с руки перчатку. К моему ужасу, никто из москвичей не соблюдал элементарных правил предосторожности. Я смотрел на людей и ломал голову: одно из двух – они или уже переболели, или успели сделать прививку от гриппа. Или третье – они просто устали бояться и не обращают на эпидемию никакого внимания. Тогда непонятно, почему народ именно от меня старался держаться как можно дальше? Выходило, я защищаюсь от них, а они – от меня. Ничего не понимая, бросил думать о психологии москвичей, тем более что мне, провинциалу, их все равно не понять.

Пять дней, проведенных в Москве, сделали меня немного другим, во всяком случае, спускаясь в метро, я перестал надевать медицинскую маску. В конце концов, ничего страшного, если и заболею, потому как от того, повышу я свою квалификацию или нет, в мире ничего принципиально не поменяется.

К тому же вспомнил, что я из тех, кто в некотором роде из «ряда вон выходящий». Много лет назад, еще совсем молодым человеком, в одной из лабораторий я целый год работал с вирусом парагриппа птиц и с тех пор гриппом не заболеваю. Странно, почему я об этом забыл?

Все дни, кроме сидения на лекциях, только и делал, что ходил по улицам, периодически спускался в метро и катался на «чудо-лестнице». Находясь в постоянном окружении людей, тем не менее я ни с кем из них не разговаривал и даже не делал попыток с кем-то заговорить. Просто ходил и смотрел на лица встречных прохожих. Хотя нет, вру, однажды в крошечном кафе мне подали удивительно вкусный кофе, почти как в Италии. Желая сделать комплимент, сказал официантке:

– У вас здесь так уютно, словно я не в Москве, а у себя в Петушках. Это там, – я махнул рукой в сторону Курского вокзала, – за сто первый километр по Горьковскому направлению…

Оказалось, официантка не читала поэму «Москва – Петушки», потому и не в курсе, что в нашем райцентре никогда не замолкают птицы и круглогодично цветет жасмин. Еще Веничка утверждал, будто именно в Петушках живут самые красивые девушки на свете, но, увы, она не читала Ерофеева, потому на мой комплимент только презрительно хмыкнула и отвернулась. А я дал себе зарок говорить комплименты только людям своего поколения. Потому что мы еще что-то читаем и умеем ценить хорошие книги. Мы из тех, кто ночами стоял в очередях за ежегодной «огоньковской» подпиской на собрания сочинений классиков и даже сдавал макулатуру в обмен на «Трех мушкетеров» и «Королеву Марго».

Москва сама словно большая книга, наполненная страницами жизненных историй, запечатленных на лицах людей, идущих мне навстречу. Человек напротив – очередная страничка из этой бесконечной книги судеб. Она такая же древняя, как и сама Москва. В ней давным-давно, словно в ветхом, пропахшем плесенью старинном фолианте, недостает первых страниц. Они истерлись от времени, потерялись, канули в Лету. Последние – те еще не написаны, потому читать приходится только из настоящего.

В больших городах люди недоверчивы и часто подозрительны к тем, кто, замедляя шаг, всматривается в их лица. Всматривается, пытаясь прочитать историю их жизни. Что там написано, на этой одинокой спешащей странице? По себе знаю. В метро откроешь книжку и читаешь. А краем глаза замечаешь, что сосед, не важно, слева от тебя или справа, заглядывает в твою книжку и пытается разобрать, что именно ты читаешь. Ты и книга – это часть твоего пространства, твоего личного «я», и неприятно, когда кто-то еще на него претендует.

Только священник – единственный человек, к которому идущие навстречу приходят сами, по доброй воле. Приходят и делятся частью своих историй. Приходят все больше, когда догоняет беда и, кроме как на Бога, надеяться больше не на кого. Листок за листком, так и рождаются книги жизни для одного читателя. И чем дольше на свете живет и служит священник, тем толще его книга.

В один из дней ушел с занятий немного раньше. Специально, чтобы еще засветло попасть к дочери и успеть пообщаться со своими внучками. Я знал, что к ним приехала матушка. Что все в сборе и не хватает только меня. Спешил, предвкушая, как сейчас приеду и позвоню к ним в дверь. Дверь откроется, и девчонки бросятся мне на шею. Я опущусь на колени, и мы обнимемся все втроем. Кружил мелкий мокрый снег. Я шел по улице Широкой. Странное название для улицы с таким узким тротуаром. А она шла мне навстречу. Пытаясь уступить ей дорогу, я уходил сперва влево, потом вправо. А она все равно вставала и вставала у меня на пути. Хотя в руках у нее не было букетика желтых цветов, меня осенило: а что, если она принимает меня за своего Мастера? Только, хоть я и пишу это, но, в отличие от булгаковского Мастера, я человек счастливый. Свою Маргариту встретил тридцать лет назад, там у себя, недалеко от Петушков, и продолжаю любить. Потому, отойдя в сторону, уступил ей дорогу, а она пошла дальше, не оборачиваясь. Зато я остановился и долго смотрел ей вслед. Прости, но я счастливый человек и не в состоянии помочь твоему одиночеству. Твоя судьба остается тебе самой, а я продолжу идти своей дорогой, несмотря на то что мне тебя безумно жалко.

А может, я все это себе просто нафантазировал, спеша по узкому тротуару вдоль по улице со странным названием Широкая.

Много лет мы знаем друг друга и хорошо друг к другу относимся. Все эти годы мы, находясь в одной епархии, встречались на общеепархиальных мероприятиях и на совещаниях у владыки. И за все это время мы ни разу с ним не поговорили. Так, чтобы по душам. Нужно было дождаться, когда нашу прежнюю большую епархию сперва разделят на две части, а потом от каждой половины командируют его и меня в Москву на курсы повышения квалификации. Пять долгих лекционных дней мы сидели с ним рядом, и наконец в один из этих дней, отправляясь на обед, я его спросил:

– Бать, а как ты священником стал?

Наше с ним поколение батюшек большей частью пришло в священство, не заканчивая духовных училищ или семинарий. Сперва мы выпускались из институтов или военных училищ, работали на производстве, служили в армейских частях, некоторые из нас воевали. Кто-то кидал уголек в топку общественной котельной, а кто-то, будучи профессором, преподавал студентам в европейском университете. Наши пути, такие разные, сошлись в одном – когда каждый из нас услышал призыв и согласился принять крест. Нас не нужно жалеть, мы отдавали себе отчет, на что идем. Учиться богословской премудрости начинали потом, уже становясь настоятелями, как правило, полуразрушенных храмов. Потому вопрос, как ты стал священником, – это вопрос о всей твоей предшествующей жизни, и не каждый захочет, оглядываясь назад, ворошить прошлое.

Отец Александр – поджарый, небольшого роста, но сильный и уверенный в себе человек. Еще он очень добродушный и легко идет на контакт.

– Как я стал священником? Тогда нужно спросить, почему я вообще начал ходить в храм.

– Да, почему ты уверовал в Бога?

– Ты не поверишь, но я скажу: от непонимания, связанного с этим раздражения и желания во всем разобраться. В детстве я был подвижным и очень досужим. Ни одно мероприятие или уличная драка не обходились без моего участия. Отец, желая направить мою энергию в мирное русло, привел меня в секцию борьбы. Еще учась в школе, я выполнил норматив мастера спорта. Но хотелось не просто выполнить норматив, а стать настоящим мастером. Было интересно достигать результата. Изучал восточные единоборства и приемы русского рукопашного боя. Мне казалось, что я в совершенстве научился владеть собственным телом. Служить меня призвали в спецназ. Мне нравились постоянные тренировки и возможность узнавать что-то новое. В каких только боевых операциях я не участвовал! Несколько раз за время службы мне делали какие-то уколы, что было после, я не помню. Приходил в себя со сбитыми кулаками, и еще болело все тело, словно после хорошей драки. А командир хвалил, говоря, что я все сделал правильно. Много лет спустя, уже будучи священником, я дважды получал приглашения на какие-нибудь торжественные районные мероприятия, где мне вручали боевые медали. Конечно, получать награды приятно, но за что? И почему через двадцать лет после службы? Не понимаю.

Отслужив в армии, чем я только не занимался, был даже каскадером. Снимался в фильмах. И еще стал замечать, что, взяв карандаш, могу в точности изобразить любой предмет, скопировать сложнейший узор или рисунок. Однажды в свободное время сижу за столом и что-то копирую, чувствую, за спиной кто-то стоит. Поворачиваюсь – мой товарищ. Внимательно за мной наблюдает. Потом спрашивает:

– А сам писать не пробовал?

– Тебе-то что?

– Я заслуженный художник России. Могу научить работать красками.

Этот человек научил меня многому, а дальше, как и любой художник, я постоянно занимался самообразованием.

Пришло время, женился, окончательно переехав в город, где сейчас и живу. Моя жена заканчивала музыкальное училище по классу пения. Теорию к тому времени она уже освоила, нужна была практика. Один из наставников посоветовал ей на время летних каникул пристать к какому-нибудь церковному хору, из тех, что поют по нотам. Нам подсказали съездить в храм, который находился в пятнадцати километрах от нашего дома. У меня был мотоцикл, и я согласился возить ее в храм по субботам и воскресеньям. Обычно приезжал, оставлял жену и отправлялся по своим делам. Однажды мне не нужно было никуда спешить и я остался в церкви на всенощное бдение. Зашел в храм и стою, они поют. Час поют, два часа поют, чувствую, устал. А они все поют. Служба продолжалась три часа. От усталости я просто валился с ног. Смотрю на церковных бабушек. Кажется, будто они и не стояли здесь трех часов подряд. И лица у них благостные. Вот певчие спускаются с хоров, бодрые, улыбаются. Из алтаря, опираясь на палочку, выходит старенький батюшка. Идет после трехчасовой службы – и хоть бы что! А я устал! Я, в совершенстве владеющий телом, знающий множество приемов борьбы, способный весь день без отдыха бежать по пересеченной местности, проигрываю этим старушкам и дедушке-инвалиду с палочкой в руках. Чем они здесь занимаются, какой техникой владеют? Почему я о ней ничего не знаю?

Вернувшись домой, я был зол на весь окружающий мир, зол на моих отцов-командиров, которые утаили от меня секреты этой неизвестной мне доселе техники владения телом. Поддавшись порыву, сжег свои армейские фотографии. Когда потом мне вручали боевые медали и журналисты хотели разместить мое фото армейской поры, я ничего не смог им предложить.

Со временем познакомился с тем стареньким батюшкой. Узнал, что он не простой священник, а из тех, кого в народе называют старцами. Через его наставления мы с женой пришли к вере, и я крестился. Мне нравилось бывать в этом храме. Пятнадцать километров на службу и домой я предпочитал не ездить, а бегать. Зимой иногда через лес по пояс в снегу. Дополнительная тренировка – меня это только дисциплинировало.

Батюшка, узнав, что я умею работать с красками, попросил переписать огромный шестиметровый образ Покрова Пресвятой Богородицы, писанный маслом по металлу. Образ находится снаружи храма, металл от сырости проржавел, и ржавчина проступила наружу. Я согласился. Сделал леса, подготовил краски, кисти. Собираюсь начинать и вижу внизу отца Алексия.

– Как настроение, боевое? Ну, давай, с Богом. За день управишься.

Только из уважения к священнику, стоя высоко на лесах, я не расхохотался над его словами. «За день управишься». Да здесь на неделю работы! Ладно, перекрестился и приступил. Дело спорилось. Наступает время обеда, а мне есть не хочется и кисть оставлять тоже не хочется. Я работаю, словно машина, без устали и без остановок. К вечеру закончил переписывать шестиметровый образ. Спустился с лесов и только тогда ощутил, как устал. На землю опустился и сижу. Батюшка подошел и говорит:

– Ночевать будешь у нас. Домой не езди. На будущее знай: великая сила – благословение священника.

Потом уже в храме ведет меня отец Алексий под самый купол и показывает наверх.

– Ты видишь, у Господа Саваофа лик осыпается? Не мог бы ты его поправить?

– Могу, конечно. Только леса нужны, без лесов не добраться.

– Лесов у меня нет. Может, сам чего придумаешь?

Стал расспрашивать и узнал, что прошлой зимой в совхозном телятнике разморозили систему отопления. Потому летом старые трубы срезали и заменили новыми, а те, что полопались, так и лежат невостребованными. Сходил к директору, объяснил, зачем прошу у него эти трубы, и тот мне их пожертвовал. С друзьями сделали леса, поставили. Забрался я под самый купол и понял, почему краска облетает. Вода протекает, крышу нужно чинить. Полез на крышу и заделал дыру. Вернулся к основной работе, смотрю, а стены из-за копоти грязные. Провел пальцем, словно в печке поковырялся. Что делать? Не могу я по копоти писать, рука не поднимается. Снова прошу друзей, и вместе мы в течение недели отмывали стены храма. Только после этого приступил к работе.

Поскольку утрат оказалось достаточно, писать приходилось и во время служб. Вот я под самым куполом. Передо мной Господь в окружении ангельских чинов и сонмов святых. Я самым отчетливым образом слышу все происходящее в храме. Слышу доносящиеся слова молитв, слышу, как кто-то плачет, и здесь же голос, рассказывающий про козу. Кто о чем. Подумал, что и на небесах точно так же ангелы Божий слышат и наши молитвы, и наше пустословие.

Когда вымыли стены, старинные фрески открылись и засияли. Матушка отца Алексия подходит ко мне и говорит:

– Ой, что-то ярко ты пишешь. Батюшке, боюсь, не понравится.

А я к ним даже не прикасался. Через час снова приходит и опять слово в слово: «Батюшка будет недоволен». Пошла за отцом Алексием. Тот посмотрел и тоже:

– Да, Саша, матушка права. Наверное, слишком ярко.

Я смеюсь и объясняю, что это их родные цвета.

– А в этом месте, – и показываю на ангелов (мой предшественник вместо того, чтобы отмывать стены, переписал ангелов прямо по копоти, добавив в краску темных тонов; оттого сейчас рядом со светлыми фигурами они совсем не походили на ангелов света), – этих чумазых так оставим или перепишем?

Матушка с батюшкой в один голос:

– Перепишем!

Больше мне уже никто не мешал. Поправил купол, дописал кое-где на стенах и перешел работать в алтарь. Он огромный, и площади под роспись тоже немалые. Работа кропотливая. Бывает, тянешься мазок сделать, думаешь, вот сейчас на выдохе линию проведу. Только начнешь, и на самый кончик, как специально, усядется муха. И давай все сначала. Расписываю потолок, внизу престол. Кисточка выскальзывает из рук и падает точно на Евангелие. Слезаю и иду за отцом Алексием.

– Батюшка, подайте кисточку с престола.

Старчик встает, ищет палку и, тяжело на нее опираясь, идет за мной в алтарь. Подал мне кисточку и ушел. А у меня – вот искушение! – она снова падает и вновь на престол. Без этой кисточки мне никак.

– Отец Алексий! Выручайте!

Батюшка вздыхает:

– Эх, Сашка, стал бы ты диаконом, не было бы у меня с тобою проблем.

Я этих его разговоров не поддерживал, потому как о священстве в то время даже не задумывался.

Однажды мы со старостой зачем-то приехали в епархиальное управление. Она ушла, а я остался ее ждать. Мимо идет мужчина. Это потом я узнал, что это епархиальный секретарь.

– Ты кто и что тут стоишь?

Я рассказал, кто я и откуда. Он выслушал и говорит:

– Мне отец Алексий о тебе говорил. Пойдем.

Заводит меня в приемную, там очередь. Велел ждать, а сам ушел. Сидим. Передо мной четыре человека. Спрашиваю:

– Чего ждем?

– Собеседования. Владыка испытывать будет. Годимся мы на священников или нет.

Про собеседование рассказывать не стану. Только всех кандидатов, что передо мной сидели, владыка забраковал. Прошел я один. Секретарь дает бумагу:

– Пиши рапорт.

– Какой?

– Что ты хочешь стать священником.

Я подумал и написал. Вернулись мы со старостой домой. Работаю дальше, из епархии никаких новостей. Прошло четыре месяца. Снова мы в том же составе отправились в епархию за товаром для храма. Зашел в храм, что рядом с епархиальным управлением, и стал рассматривать росписи. Появляется староста:

– Там тебя зовут.

Кто зовет, зачем? Подхожу к дверям управления, а меня уже ждут. Незнакомый священник, увидев, что я подхожу, сделал знак следовать за ним. Идем в ту же самую приемную. На стульях вдоль стены сидят несколько человек. Спрашиваю их:

– Кандидаты на священство?

Те молча кивают головами. Я обращаюсь к священнику, который меня привел:

– Я уже здесь был. Разговаривал с владыкой, и тот велел мне писать заявление.

Батюшка все так же без слов заходит в кабинет к владыке. И уже через минуту выходит.

– Оставайтесь. Завтра у вас рукоположение.

Назавтра меня рукоположили в диакона, а через месяц – в священники. К отцу Алексию я уже не вернулся…

– Знаешь, мне кажется, твой старчик все эти события провидел. И знал, что ты уже не вернешься и что алтарь так и останется нерасписанным. А все равно толкал тебя в священство.

– Самое интересное, что алтарь я все-таки расписал. Через четыре года, когда меня назначили в этот храм настоятелем после отца Алексия. И до сегодняшнего дня я продолжаю в нем служить…