Текст книги "Историки железного века"

«Кесарево кесарю» – поиски Гуревича в исторической антропологии были безусловно неортодоксальными и наталкивались потому на активное сопротивление. И не только со стороны людей, подобных А.И. Данилову или А.Н. Чистозвонову. Критически относился к ним даже С.Д. Сказкин, который некогда вторгался своими исследованиями в сферу средневековой культуры и должен был понимать специфику таких исследований.

Отстаивая – в противовес традиционно господствовавшей в корпорации медиевистов сфокусированности на элитарной культуре – самоценность бытия народной культуры, Гуревич безусловно внес значительный вклад в разработку проблемы[614]614
  См.: Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М.: Искусство, 1981.


[Закрыть]. И притом обеднил свое толкование, отказавшись от рассмотрения аграрно-календарной обрядовости, и его критика концепции народного праздника у М.М. Бахтина выглядит в этом отношении показательной.

В общем, противопоставляя историко-психологической концепции Поршнева корпоративно-медиевистский поход, Гуревич, на мой взгляд, обнажил узость последнего в понимании феноменов массовой культуры и массового сознания. В этой сфере уже нельзя было обойтись без обращения к социальной антропологии, развивавшейся в Штатах, или к наследию так называемой формальной школы отечественного литературоведения – к работам В.Я. Проппа, О.М. Фрейденберг, В.Н. Топорова, к изучению мифологического (Е.М. Мелетинский и др.).

Так что противопоставление Гуревича Поршневу с точки зрения абсолютного превосходства первого в работе с источниками меня лично не устраивает. Нет слов, Гуревич основательней и, насколько могу судить по этюду Уварова, безупречно пахал свою «делянку»-аллод, да только она не захватывала всю сферу народной культуры и массового, в ту пору преимущественно крестьянского сознания, а, значит, и упрощала проблематику крестьянских восстаний[615]615
  Был у меня в 90-х годах разговор с Юрием Львовичем Бессмертным. Спрашивал, почему они не дали в своей коллективной истории европейского крестьянства типологическое определение самой социальной категории. Ю.Л. ответил, что он с коллегами (включая Арона Яковлевича) собирались дать и вроде в каком-то месте даже сделали это. Легко могу понять и посочувствовать. Знаю не только от него, какому разгрому подвергался этот коллективный труд, а уже на своем опыте испытал, как трудно было продвигать крестьяноведение через идеологические рогатки (см.: Гордон А.В., Никулин А.М. «От “человека общины” я вышел к хозяйствующему на земле субъекту» // Крестьяноведение. 2017. Т. 2. № 2. С. 33–52 (интервью А.В. Гордона А.М. Никулину).


[Закрыть]. Возможно, это и ощущал Поршнев.

Не в его власти было опровергнуть постулат, что бытие определяет сознание, но он стремился раскрыть значение субъективной или, точнее, субъектной стороны исторического процесса. Он никогда не прекращал борьбу против «экономического материализма», «величайшим» пороком которого провозглашая «претензию описать человеческую историю без всего субъективного». «История без психики – это история без живых людей»[616]616
  Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. С. 8.


[Закрыть], – утверждал Поршнев, обосновывая необходимость обращения историков к социальной психологии. А непосредственным толчком оказывалась и здесь проблематика социальных движений.

Отталкиваясь от их изучения, ученый выдвигал задачу «реконструкции психики и идеологии масс простых людей той или иной эпохи». Его интересовало, как «объективные законы общественного развития воплощаются в жизнь через субъективно мотивированные действия и поступки огромных масс»[617]617
  Поршнев Б.Ф. Книга о религии и морали угнетенных классов Римской империи. Рец. на: Штаерман Е.М. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи (Италия и Западные провинции). М., 1961 // Вестник древней истории. 1963. № 1. С. 87.


[Закрыть]. Он понимал, что постулат о «решающей роли народных масс в истории» оказывается формальным без умения проникнуть во внутренний мир простых людей, представить их с такой же ясностью, как «героев» истории.

Социальная психология мыслилась Поршневым как междисциплинарное направление исследований, объединяющее психологов, социологов, историков. «Нужны, – считал он, – исследования и по современности, и по историческому прошлому … по психологии разных социальных слоев в различные эпохи … Такие частные проблемы … впишутся, как своего рода экспериментальный материал, во всемирно-историческую шкалу, которая дает понимание, от чего и к чему совершается совокупный процесс развития психики»[618]618
  Поршнев Б.Ф. Состояние пограничных проблем биологических и общественно-исторических наук // Вопросы философии. М., 1962. № 5. С. 129.


[Закрыть].

Но прежде всего требовалось идеологическое обоснование науки «социальная психология», завоевание для нее права на существование в СССР. «Изучение психических явлений в истории, в общественной жизни, – доказывал Поршнев, – неправильно оставлять во владении буржуазных антинаучных школ “исторической психологии”, “психологической социологии” и т. д… Это как бы микропроцессы, включенные в гигантский макропроцесс развития психики в филогенезе и совокупном ходе всемирной истории»[619]619
  Там же.


[Закрыть].

Когда было объявлено о переходе в СССР к непосредственному строительству коммунизма, Поршнев публикует в журнале «Коммунист» статью «Общественная психология и формирование нового человека» (1963), где подчеркивает связь науки с решением политических задач. Поршнев обращается к авторитету основателя партии и советского государства. В докладе на Всесоюзной научной сессии «В.И. Ленин и историческая наука» (1965 г.) он доказывает, что важнейшей причиной успеха вождя большевиков как политика было понимание им психологических особенностей различных национальных и социальных групп в России.

Первая глава вышедшей в 1966 г. книги «Социальная психология и история» (занимала треть объема) повторяла название доклада «Ленинская наука революции и социальная психология». И это обращение к идеологическим авторитетам было воспринято негативно частью профессионального сообщества. Гуревич оценил такой «заход» как порок всей концепции книги[620]620
  См.: Гуревич А.Я. «Быть дольше в стороне мне казалось невозможным…».


[Закрыть].

Между тем, обосновав социальную психологию идеологически, Поршнев продвигается теоретически. В докладе на VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук (Москва, 1964) он сформулировал центральное понятие своей парадигмы: «Субъективная психическая сторона всякой общности людей… конституируется путем двуединого психического явления: оно резюмируется выражением “мы и они”»[621]621
  Поршнев Б.Ф. Принципы социально-этнической психологии. М., 1964. С. 6.


[Закрыть].

После включения в круг научных интересов реликтовых палеоантропов этнографические данные, известные Поршневу с 20-х годов, стали обнаруживать перед его взором не только древнейшие отношения между группами людей, но и еще более древние отношения между людьми и окружавшими их троглодитами.

Так возникла гипотеза, что бинарная оппозиция «мы – они» есть перенесение исходного восприятия людьми окружающих троглодитов («не-люди») на восприятие друг друга группами людей: «Первое человеческое психологическое отношение – это не самосознание первобытной родовой общины, а отношение людей к своим близким животнообразным предкам и тем самым ощущение ими себя именно как людей, а не как членов своей общины… По мере вымирания и истребления палеоантропов та же психологическая схема стала распространяться на отношения между группами, общинами, племенами, а там и всякими иными общностями внутри единого биологического вида современных людей»[622]622
  Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. С. 83.


[Закрыть].

Поршнев увидел в оппозиции «мы и они» универсальный принцип, наиболее общее выражение движущих сил истории, по отношению к которому классовый антагонизм выступает важнейшим, но частным случаем. «Вся огромная человеческая история – это тоже “они и мы”, – утверждал он. – Противоположный нам конец истории… – это “они”. Исторический прогресс от доисторического времени до эпохи коммунизма все более формирует в сознании антитезу нашей цивилизации и их дикости, нашего высокочеловеческого состояния и их предчеловеческого»[623]623
  Там же. С. 210.


[Закрыть].

Припоминается полемика на каком-то заседании. Оппонент Поршнева по поводу патетического акцентирования Б.Ф. антитезы «мы и они» задал ему каверзный вопрос. А какая антитеза Человечеству? История – не задумываясь, ответил Поршнев. Поршнев был до крайности увлечен познавательным ресурсом бинарной оппозиции: «Чем далее разрабатывается этот вывод, тем более он представляется поистине всеобщим, универсальным и помогающим анализу самых разнообразных общественных фактов… Диапазон этих “мы и они” простирается от сопоставления самых гигантских общественно-исторических систем и классов до самых второстепенных, узких, эфемерных»[624]624
  ОР РГБ, 684/25/10. Л. 14–15.


[Закрыть].

В качестве всеобщего закона эту оппозицию, наряду с «законом противоборства внушения и самозащиты от внушения (суггестии и контрсуггестии)»[625]625
  Там же. Л. 14, 16.


[Закрыть], Поршнев считал основой социальной психологии, что, как мыслилось им, превращало это направление исследований из сводки данных в полноценную, «фундаментальную», по слову Поршнева, науку. Открывался не только новый подход к классовому сознанию, но и выход к психологии личности, к психоанализу.

«Конкретные наблюдения психоаналитиков, – отмечалось в тезисах доклада на VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук, – могли бы сразу приобрести совершенно новую трактовку», если бы «патологические подавленные влечения, чрезмерное либидо» были представлены «наследием того, что было совершенно нормально в биологии нашего предка». Необходимость в каждой индивидуальной психике «вытеснения и сублимации пережитков неандертальца выглядела бы при таком допущении куда более рационально и исторично»[626]626
  Поршнев Б.Ф. Принципы социально-этнической психологии. С. 10–11.


[Закрыть].

Симптоматично, что Поршнев в последние годы попытался уточнить содержание и смысл исходной бинарной оппозиции. Им было предложено понятие «пара», «диада», в известной мере корректирующее редукционизм «мы и они» как универсального закона социальных отношений: «Категория “мы” распадается на “мы – общность” и “мы – вдвоем”». От «межобщностных», по его слову, отношений Поршнев намечал переход к межличностным и через них выход к структуре личностного сознания, а в речевой деятельности – к диалогу как «парной коммуникации»[627]627
  Поршнев Б.Ф. Категория «пара» и «чужие» в социальной психологии // Тезисы докладов на II международном коллоквиуме по социальной психологии. Тбилиси, 1970. С. 18


[Закрыть].

Таким образом, Поршнев вторгался в сферу общей психологии, объектом которой была отдельная личность. Стремясь постичь «трансформатор, включающий отдельного человека в мир человеческих общностей или групп», он предложил учитывать «внутреннюю сдвоенность» личности: «Если внешне каждое “я” сочетается попарно с теми или иными “ты”, то внутри себя каждое “я” состоит из невидимой двойки… Совесть, самоконтроль, внутренний диалог, спор с самим собой – это разные проявления той внутренней удвоенности психики, которая является наиболее индивидуализированным и личностным уровнем сращенности человека с социальной средой: он как бы постоянно в процессе выбора себя и тем самым “своих”»[628]628
  См.: ОР РГБ, 684/25/10. Л. 15–16.


[Закрыть].

«Поршнев, – замечает А.Я. Гуревич, – спешил… спешил и потому, что был уверен в важности и плодотворности каждой мысли, зарождавшейся в его голове, и потому, что у него было мало времени»[629]629
  Гуревич А.Я. История историка. М., 2004. С. 28.


[Закрыть]. Стоит заметить при этом, что без важнейших идей и понятий недостроенной им теоретически социальной психологии не сложилась бы и главная книга «О начале человеческой истории».

Поршнева принято критиковать за насилие над источниками, за пренебрежение фактами и т. п. Вспоминают знаменитую фразу: «если факты противоречат концепции – тем хуже для фактов». Е.Б. подтверждает, что ей самой приходилось часто слышать от отца эту цитату из Гегеля, всякий раз сопровождаемую комментарием: «Как любил напоминать дурак Покровский, не понимая, что это была лишь шутка»[630]630
  Поршнева Е.Б. Указ. соч. С. 563.


[Закрыть].

Да, Поршнев был концептуалист, его упор на создание концепции, построение системы очевиден. Но противопоставлять концептуализацию созданию источниковой базы, теорию – фактам я бы не стал. Могу сказать больше. Лично меня задевает не пренебрежение фактами, а их «сциентистское» толкование. В научном мышлении Поршнева был необычайно силен дух экспериментатора-естествоиспытателя. Мне следовало «умереть в белом халате», слышала от Поршнева Е.М. Михина.

Занявшись первобытной историей, он ставил опыты по добыванию огня вручную, объектами для изучения первой сигнальной системы становились любимая собачка и любимая внучка. И увлечение «снежным человеком» было несомненно из той же области. Луи Пастер говорил, что в экспериментальных работах надо сомневаться до тех пор, пока факты не заставят отказаться от всяких сомнений. Очень Б.Ф. хотелось, чтобы научное сообщество признало его абсолютную правоту и не только в отношении палеопсихологии.

Параллельно с диахроническим у Поршнева шла разработка синхронических аспектов всемирной истории на материале внешней и внутренней политики европейских стран в эпоху Тридцатилетней войны («горизонтальный срез» исторического процесса). Из задуманной трилогии при жизни Поршнева увидела свет только заключительная часть «Франция, Английская революция и европейская политика в середине XVII в.» (1970). Посмертно была опубликована первая часть «Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства» (1976; в 1995 переведена на английский язык).

Два обстоятельства вывели Поршнева на тему первой общеевропейской войны. Изучение народных восстаний во Франции перед Фрондой показало, что полноценное понимание хронологической и территориальной локализации, масштабов и продолжительности восстаний требует учета взаимодействия страны, являющейся их ареной, с соседями. Уже через три месяца после защиты докторской диссертации Поршнев выступает в Институте истории с докладом о влиянии Английской революции на общественную жизнь Франции того времени[631]631
  См.: Ярецкий Ю.Л. Б.Ф. Поршнев. Очерк творческой биографии. Уссурийск, 1983. С. 18 (Деп. в ИНИОН РАН. № 13303). Увы, рукопись была утрачена, вместе с другими, во время пожара 30 января 2015 г. (и его тушения).


[Закрыть].

А Великая Отечественная подтолкнула Поршнева к исследованию взаимоотношений России и Германии, что привело к переоценке роли России в Тридцатилетней войне: «Максимум, что допускал шаблон для XVI–XVII вв., – это изучение торговых связей русских купцов с западными. О существенном воздействии военно-политической силы Московского государства на Западную Европу не могло быть и речи… Покуситься на эту традицию и солидно обосновать свое покушение значило действительно сделать открытие»[632]632
  Поршнев Б.Ф. Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства. М., 1976. С. 6.


[Закрыть]. Поршнев был уверен, что сделал такое открытие.

В свое время наделала немало шума постановка Поршневым вопроса «мыслима ли история одной страны». И сейчас эта попытка выглядит дерзким актом из-за неизбывных идеологем национально-исторического сознания; тем опаснее они были, когда «история СССР» пребывала почти в таком же сакральном статусе, как «история КПСС», поскольку была призвана воспитывать «животворный советский патриотизм». Поршнев был озабочен сугубо научными задачами: единство всемирно-исторического процесса, считал он, делает «искусственным» разделение исторической науки на «всеобщую» и «отечественную»[633]633
  Там же. С.7.


[Закрыть].

Но идеологически выступление оказалось двусмысленным. И это интересно, помимо прочего, как один из тех случаев, когда научный поиск, независимо от намерений ученого, трансформировался под влиянием потребностей идеологического режима, адаптируясь к установкам «текущего момента».

Потребности и установки 40-х годов предполагали однозначное решение интересовавшей Поршнева проблемы – некий аншлюс, преодоление, как указывалось, «вредного отрыва» всеобщей истории от истории СССР[634]634
  См.: Уч. записки Академии общественных наук. Вып. 2. Вопр. всеобщей истории. М., 1948. С. 3 (редакционное предисловие к выпуску).


[Закрыть]. От специалистов по всеобщей истории требовалось «показать» исключительную роль Московского государства, Российской империи, Советского Союза во всемирно-историческом процессе. Ученый приступил к осуществлению своего замысла под влиянием этих установок; и первые его шаги выглядели предельно прямолинейными, хотя и по-поршневски оригинальными.

Отчетливо заметно прежде всего насыщение исторического анализа отдаленных времен специфической фразеологией середины ХХ века: так, Ледовое побоище оказывалось частью «гигантской всемирной борьбы сил реакции и сил прогресса, наполняющей XIII век»[635]635
  Поршнев Б.Ф. Ледовое побоище и всемирная история // Доклады и сообщения исторического факультета МГУ. Вып. 5. М., 1947. С. 29. (В примечании отмечалось, что статья была написана к 700-летию события в 1942 г).


[Закрыть]. Но главное, историк совершенно буквально стремился доказать этот идеологический постулат, представив государственные образования Гогенштауфенов и Чингизидов воплощением всемирной реакции, грозившей утверждению «прогрессивного» феодального строя. Разгромив рыцарей, новгородцы нанесли, по Поршневу, смертельный удар европейской реакции; и стратегический выбор русского князя, обеспечивший невмешательство Орды, ни много ни мало «детерминировал расхождение путей Запада и Востока». С тех пор «силы прогресса… сконцентрировались в Европе, силы реакции – в Азии»[636]636
  Там же. С. 44.


[Закрыть].

И более поздние, послевоенные работы Поршнева в раскрытии международного значения Российского государства несут отпечаток терминологической и отчасти эпистемологической зависимости от идеологических установок. Идеологемы 1945 г. очевидны и в толковании разделов Польши, в частности в оценке «возвращения» Украины, Белоруссии, Прибалтики как «исправления исторической несправедливости»[637]637
  Поршнев Б.Ф. К вопросу о месте России в системе европейских государств в XV–XVIII веках // Уч. записки АОН. Вып. 2. Вопр. всеобщей истории. 1948. С. 18.


[Закрыть], и особенно – в рассуждениях о перспективах для Российской империи стать в XVIII веке «лидером прогрессивного человечества»[638]638
  Там же. С. 29.


[Закрыть].

Поршнев отметился мельком в «космополитчине», попеняв в соответствующих терминах О.Л. Вайнштейну за недооценку роли России в Тридцатилетней войне[639]639
  Полемика с Осипом Львовичем Вайнштейном, который почти одновременно занялся той же темой, началась до «борьбы с космополитизмом» и имела последующее продолжение уже без штампов этой идеологической кампании (см.: Поршнев Б.Ф.Борьба вокруг шведско-русского союза в 1631–1632 гг. // Скандинавский сборник. Вып. 1. Таллин, 1956. С. 12). По воспоминаниям Флуранса Молока, эта полемика нашла живой отклик среди историков-коллег А.И. Молока. Особая и крайне эмоциональная оценка дается Александром Некричем: «Раз начав войну против Вайнштейна, Б.Ф. Поршнев уже не сможет потом остановиться и будет вести ее в течение многих лет и однажды признается в порыве откровенности: “Как приятно наступить на горло врагу”». (Некрич А.Я. Отрешись от страха. Воспоминания историка. London, 1979. С. 57). Благодарю Варужана Погосяна за эту выписку.


[Закрыть], а заодно А.И. Неусыхину за «непонимание» сталинского положения о роли «революции рабов» в установлении феодального строя[640]640
  См. отчет М.И. Стишова о заседаниях Ученого совета истфака МГУ 25–28 марта 1949 г.(ВИ. 1949. № 2. С. 157).


[Закрыть]. Все же понятие «исторической справедливости» в отношении территориальных приобретений не выглядит органичным элементом концепции синхронического единства, а по духу ученый оставался чужд восторжествовавшему в конце 40-х официальному патриотизму. Верный своей исследовательской логике Поршнев приходил к разрушительному для идеологем (по сию пору сохраняющих влиятельность) историческому итогу.

Россия, доказывал ученый, в начале XIX века окончательно сокрушила «внешний барьер», отделявший ее от сил прогресса, но оказалась блокированной «внутренним» – самодержавно-крепостническим строем. В результате – «страшное банкротство» правящего режима и «жестокая трагедия» для страны. «Несколько веков рваться к Европе, титаническим натиском сломить “барьер”, триумфатором и освободителем вступить в круг европейских народов – и в итоге не только ничего не принести им, кроме торжества ими же отвергнутой реакции, но и самой не получить ничего»[641]641
  Поршнев Б.Ф. К вопросу о месте России… С. 32.


[Закрыть].

Система межгосударственных отношений в Европе пребывала в центре исследований Поршнева 50–60-х годов, в ее эволюции ученый стремился раскрыть ход всемирно-исторического процесса, разработав особый комплексный подход, своего рода социологию международных отношений (конструированием которой в это время на Западе занялся Раймон Арон).

Подчеркну, речь не шла об использовании всеевропейского или всемирно-исторического контекста для апологии известного «центра», как делали другие и как поступил в том числе академик Р.Ю. Виппер (учитель учителя Поршнева В.П. Волгина), пришедший в результате своего сравнительно-исторического анализа Европы в XVI веке к «апофеозу» Ивана Грозного и его державы[642]642
  Оценку этой концепции Виппера С.Ф. Платоновым цит. по: Шмидт С.О. Сергей Федорович Платонов // Портреты историков… Т. 1. М.; Иерусалим, 2000. С. 123. Поршнев находил у Виппера «зачатки» отстаиваемого им «всемирно-исторического метода», смешанного, однако, с методом «ассоциаций», т. е. открытия подобия различных явлений, а не их взаимосвязи (См.: Поршнев Б.Ф. Мыслима ли история одной страны // Историческая наука и некоторые проблемы современности…. С. 309; Его же. Франция, Английская революция и европейская политика в середине XVII в. М., 1970. С. 20–21).


[Закрыть]. Напротив, исторический процесс раскрывался Поршневу как самоценность в единстве его составляющих. Установка на «рассмотрение судеб многих народов и стран в их одновременной связи»[643]643
  Поршнев Б.Ф. Франция, Английская революция и европейская политика…. С. 21.


[Закрыть]отчетливо торжествовала над обоснованием «центральности» какого-то (какой-то) из них.

В концепции синхронического единства можно притом проследить определенную иерархичность миропорядка, напоминающую деление на «центр» и «периферию», критерием для которого становился принцип прогрессивности. Так, в наложении диахронического на синхроническое решалась проблема субъекта всемирно-исторического процесса. Структурируя историческое пространство эпохи в соответствии с принципом диахронического единства, Поршнев выделял «передний край» и «тылы».

Следуя в своей «системе истории» классической философско-исторической традиции, ученый утверждал, что периодизация (по «формациям» Маркса или «эпохам прогресса» Гегеля) «имеет в виду передний край человечества, выдвинутые вперед рубежи всемирной истории». Поршнев ставил при этом важнейшей задачей «доказать закономерную, необходимую связь между существованием этого переднего края» и «тылов». «Недостаточно констатировать неравномерность экономического развития отдельных стран… Должно быть показано, что сам передний край невозможен, немыслим без этой огромной тени, которую он отбрасывает на остальную массу человечества»[644]644
  Поршнев Б.Ф. Периодизация всемирно-исторического прогресса у Гегеля и Маркса // Философские науки. М., 1969, № 2. С. 63.


[Закрыть].

В оригинальном мировидении Поршнева всемирная история формировалась развитием взаимосвязей между человеческими общностями. В начале человеческой истории он усматривал их взаимное обособление. Причем главным было культурное обособление, выработка социумами, говоря современным языком, своей идентичности, «начиная от говора и утвари». Синхроническое единство мира, мировую систему образовывала таким образом «сеть культурно-этнических контрастов».

Следующим видом всемирно-исторической связи становится активное взаимодействие обособлявшихся общностей, общим знаменателем которого оказывается война. Войны или баланс сил между государствами «становятся надолго важным выражением мировой истории».

Задолго до Нового времени, но особенно интенсивно с Великих географических открытий возникает и третий вид связей, выражающийся в стремлении завязать прямые отношения с «отдаленнейшими точками мировой системы». В основе лежит международная торговля («она же международный грабеж», добавляет Поршнев). Первые два вида сохраняются и развиваются дальше, но третий вид «как бы отрицает их»: торговля влечет за собой рост всех видов коммуникации и информации, обмен товарами порождает «тот или иной обмен людьми». В смысле прямой всеобщей связи «история становится всемирной только с эпохи капитализма», заключал Поршнев[645]645
  Поршнев Б.Ф. Мыслима ли история одной страны?… С. 310–311.


[Закрыть].

Свой синхронический подход Поршнев намеревался применить и к XVIII веку. Примечательна упомянутая коллизия, что возникла при замышлении трехтомника по истории Французской революции. Столкнулись тогда две историографические позиции. «Традиционалисты» считали, грубо говоря, что сами по себе события во Франции образуют «систему», хотя и не выступали против присовокупления к ним международных «откликов» на революцию. В замыслах Поршнева получалось, что весь XVIII век был «кануном» Революции и что она была подготовлена ходом всемирно-исторического развития, а не только процессами, происходившими во Франции в конце Старого порядка.

«Восхождение от одной эпохи социальной революции к следующей»[646]646
  Поршнев Б.Ф. Роль социальных революций в смене формаций // Проблемы социально-экономических формаций: историко-типологические исследования. М., 1975. С. 35.


[Закрыть] сделалось для Поршнева путеводной линией всемирно-исторического процесса. Кредо ученого замыкалось на учение о социальной революции, единой и перманентной, проходящей через все этапы человеческой истории, охватывающей все эпохи и все страны. А опорой стали догматы формационной теории, адаптированные и истолкованные Поршневым по-своему.

Отстаивая эту позицию, Поршнев разошелся с большинством не только медиевистов, но и античников. В работе «Генезис социальной революции», написанной в 60-х годах в качестве главы для неопубликованной монографии «Докапиталистические способы производства», он писал: «Советские историки решительно отказались принять формулу И.В. Сталина “Революция рабов ликвидировала рабовладельцев и отменила рабовладельческую форму эксплуатации”. Любопытно, что эта формула встретила оппозицию специалистов еще при жизни Сталина, в разгар культа его личности. Это неожиданное мужество питалось разными источниками. Одни видели в этой формуле чисто фактическую неосведомленность. Никакой одноактной революции в конце классической античности не было, не было и изолированного от других слоев трудящихся чистого движения рабов. Однако этот мотив выглядит академическим прикрытием, ибо ведь Сталину прощались не менее схематичные упрощения истории». «Борьба с формулой Сталина, – заключал Поршнев, – послужила предлогом или поводом для исключения идеи социальной революции на пороге древней и средневековой истории»[647]647
  ОР РГБ. Ф. 684. Картон 18. Ед. хр. 21. Л. 43–44.


[Закрыть].

В 50–60-е годы Поршневым было подготовлено несколько статей о специфике рабовладельческой формации и о концепции «азиатского способа производства» (АСП). Критика последней была характерной для Поршнева на всем протяжении его творчества, начиная с 30-х годов. Он доказывал, что добавление АСП в формационную теорию полностью ее разрушает и что для преодоления противоречий между закрепленной в «Кратком курсе» «пятичленкой» и накопленным массивом новых фактов возможна неразрушающая модификация первой.

Поршнев предложил изящную концепцию перехода к феодализму от рабовладельческой формации, указав на двуединство, образуемое рабовладельческим государством с периферией, которая поддерживает его не только экономическими, но и главным образом людскими ресурсами. Этими особенностями своего воспроизводства рабовладельческая система отличается от феодальной и наиболее ярко – от буржуазной: в последних «основной производящий класс» вполне «уживается» внутри государственных границ.

Поршнев утверждал, что описанная им специфика рабовладельческого общества может быть обнаружена по всему миру: «Великие рабовладельческие державы древнего Ирана, древней Индии, древнего Китая, эллинистических государств Азии были окружены такими же океанами бьющихся об их берега варварских народов». То был «внутренний антагонизм древнего мира как поляризованного целого» и «чем глубже становилась эта поляризация, чем отчетливее она материализовалась в форме всяческих “китайских стен” и “римских валов”, тем неизбежнее приближался час прорыва»[648]648
  Поршнев Б.Ф. Феодализм и народные массы. М., 1964. С. 512.


[Закрыть].

«Феодальный синтез» представлялся таким образом аннигиляцией двух частей рабовладельческой системы. Если поршневское «системосозидание» предполагало в принципе свободный полет научной фантазии, особый дар творческого воображения[649]649
  Характерно название воспоминаний Е.Б. Поршневой. Характерен и эпиграф из Р.У. Эмерсона, предпосланный Л.Ф. Туполевой к воспоминаниям о Поршневе: «Наука не знает, чем она обязана воображению» (Туполева Л.Ф. Указ. соч. С. 63).


[Закрыть], то системные блоки, напротив, поражают порой, как в случае с формационным учением, чрезмерно жесткой «материальностью».

Особенность поршневского отношения к взаимосвязи различных сфер человеческого бытия можно выявить в его общем подходе к истории общественных идей. Ту же борьбу народных масс Поршнев исследовал через отражение «дыхания народа» определенной исторической эпохи в интеллектуальной и общественной деятельности выдающихся исторических фигур.

Внимание Поршнева привлекают отношения науки и религии, генезиса религиозных учений, истории христианства. Так появляются «Эпоха Коперника» (1955) и «Кальвин и кальвинизм»[650]650
  См.: Вопросы истории религии и атеизма. М., 1958.


[Закрыть]. В начале 60-х Поршневым было подготовлено исследование о Иисусе Назарянине, его соратниках и его времени, о собирании христианских сект в единую церковь после поражения восстания Бар-Кохбы (132–135 гг.)[651]651
  Поршнев Б.Ф. Некоторые вопросы возникновения христианства (вопросы датировки и исторических условий возникновения новозаветной литературы). Работа должна была появиться в журнале «Наука и религия» в 1964 г., но осталась неопубликованной.


[Закрыть]. По воспоминаниям И.З. Тираспольской[652]652
  Сообщение Тираспольской О.Т. Вите (январь 2005 г.).


[Закрыть], в 1971 или в 1972 г. Поршнев подал в издательство «Молодая гвардия» заявку на книгу об Иисусе Христе для серии «Жизнь замечательных людей».

Кохбы (132–135 гг.)[651]651
  Поршнев Б.Ф. Некоторые вопросы возникновения христианства (вопросы датировки и исторических условий возникновения новозаветной литературы). Работа должна была появиться в журнале «Наука и религия» в 1964 г., но осталась неопубликованной.


[Закрыть]. По воспоминаниям И.З. Тираспольской[652]652
  Сообщение Тираспольской О.Т. Вите (январь 2005 г.).


[Закрыть], в 1971 или в 1972 г. Поршнев подал в издательство «Молодая гвардия» заявку на книгу об Иисусе Христе для серии «Жизнь замечательных людей».

К происхождению религий Поршнев подходил с тех же классовых позиций, что и к изучению народных движений, рассматривая эволюцию народных верований в классовых обществах как выражение социального антагонизма. С таких позиций и генезис христианства представлялся массовым движением протеста против гнета и несправедливости существовавшего строя, выражением «теогонической борьбы классов»[653]653
  Поршнев Б.Ф. Книга о религии и морали … С. 94.


[Закрыть]. Иными словами, мыслилось перенесение классовой борьбы в религиозную картину мира, некий пантеизм классово-антагонистических обществ!

Народные верования оказывались для Поршнева социальной реальностью, своего рода контркультурой, которую массы созидали в борьбе против угнетательского строя с господствующими в нем моралью и религией. Поэтому он требовал, чтобы их история рассматривалась в «категориях оппозиции, протеста, антагонизма»[654]654
  Там же. С. 89.


[Закрыть]. Контркультурой оказывались и социалистические учения.

Продолжая традицию Волгина, Поршнев занимался социалистами-утопистами. В центре его исследований оказался Жан Мелье. Ему посвящены доклад на X международном конгрессе историков в Риме (1955), книга в серии ЖЗЛ (1964) и другие публикации, среди которых «Мелье, Морелли, Дешан», где автор пытался доказать, что за именами «Морелли» и «Дешан» скрывается одна историческая личность[655]655
  См.: Век Просвещения М.; Париж. Наука, 1970.


[Закрыть]. Эти исследования можно оценить с точки зрения отечественного историографического приоритета, важность которого для советских историков Поршнев неизменно (и нередко патетически в стиле послевоенной риторики о «первопроходцах») отстаивал.

При всей популярности изложения книга о Мелье была научным исследованием, притом действительно первой в мировой науке монографией. Нельзя не увидеть в ней печать советского времени и известного «социального заказа». Мелье представлен МЕССИЕЙ, слово которого «широчайшие народные массы Франции» ждали, как «сухая земля ждет дождя». Он был призван «выковать оружие» для разрушения феодально-абсолютистского строя[656]656
  Поршнев Б.Ф. Мелье. М., 1964. С. 44


[Закрыть].

Оружием сделалась идеология, включавшая три положения, которые формулировались Поршневым как антиидеи Старого порядка, основанного на «авторитете имущества, собственности, богатства», «авторитете власти, начальства», «авторитете религии и духовенства»[657]657
  Там же. С. 36.


[Закрыть]. Она родилась в голове Мелье из настроений стихийного возмущения и явилась идеологией победоносной революции.

На этом пути общинно-коммунистические, революционные, антиклерикальные идеи Мелье прошли через фильтр просвещенчества, которое отринуло неприемлемую для буржуазии часть, но сохранило основу – боевой народный дух. В результате идеолог народного протеста оказывался родоначальником Просвещения. «Циклопические строения всех зодчих эпохи Просвещения», в трактовке Поршнева, это – «расколотое на куски наследие Ме-лье», Вольтер, Руссо, другие «титанические тени» – порождение его духа (к тому же в «урезанном виде»)[658]658
  Там же. С. 219.


[Закрыть].

Ощущал ли Поршнев себя мессией, пророком, указывающим человечеству новые пути? Во всяком случае в его научно-теоретическом замысле, названном «Критика человеческой истории», ощутимы присущие общественной мысли начала ХХ в. в России и Европе (вспомним хотя бы «Закат Европы» Шпенглера) эсхатологические мотивы. Связь с представлениями о «конце истории», очевидно, может быть прослежена[659]659
  См.: Рыжковский В.В. Был ли у русской революции свой Гегель? Борис Поршнев и его «Критика человеческой истории». – Режим доступа: http://gefter.ru/archive/22681


[Закрыть].

Соглашусь с В.В. Рыжковским: в размышлениях Поршнева, тонусе всего его творчества нельзя не почувствовать дыхание революционной стихии с ее милленаристскими представлениями (о «последнем бое», разрушении старого мира «до основания» и всеобщем очищении от «праха» этого мира). Но я бы выдвинул вперед другую патетику – модернистского проекта цивилизации Нового времени, выраженного девизом «Знание – сила».

В советском марксизме этот пафос трансформировался в убеждение о всепобеждающей силе Учения, и мне представляется, что преданность Поршнева этому учению была обусловлена тем, что он считал марксизм наиболее универсальной из историко-детерминистских систем ХХ века, а потому видел в нем инструмент преобразования мира.

Системная жесткость характерна и для поршневского подхода к истории социалистических идей. Поршнев требовал категорической фиксации этой области исследований, подразумевая существование некоей твердой грани, абсолютного «водораздела». Такая категоричность была типичной для ранней советской историографии; и можно искать причину отчасти в том, что Б.Ф. был воспитан в этой традиции, одним из основателей которой можно считать его учителя.

Волгин еще в 20-х годах «узаконил» особую систематизацию истории общественной мысли, смыслом которой было отмежевание социализма от всех проявлений «несоциализма», включая самый радикальный эгалитаризм. Поршнев принимал этот постулат «раздвоения» истории общественной мысли человечества, понимая всю условность проделанной аналитической операции.

«Разработка социалистического идеала, – признавал он, – никогда не занимала изолированного, обособленного места в общественной мысли прошлых веков… Но мы, историки, в особенности историки, живущие при социализме, по праву вычленяем такую специфическую линию социального мышления (курсив мой. – А.Г.)»[660]660
  Поршнев Б.Ф. В.П. Волгин // Волгин В.П. Очерки истории социалистических идей с древности до конца XVIII в. М., 1975. С. 5–6.


[Закрыть]. «Право вычленения» обосновывалось, как видим, идеологическими задачами.