Текст книги "Историки железного века"

Глава 9
А.В. Адо и его школа

Анатолий Васильевич Адо (1928–1995) принадлежал к мало популярной и тогда, и сейчас категории историков-концептуалистов. Фактография его не увлекала и не убеждала. Он тщательно работал с источниками, собрав огромный массив фактических данных; но накопление фактов само по себе отнюдь не было определяющим для его творческого почерка. «Для него, – свидетельствует его ученица З.А. Чеканцева, – всегда важна была рефлексивная позиция и открытость мышления при работе с фактическим материалом, и эту установку он передал своим ученикам»[1121]1121
  З.А. Чеканцева – А.В. Гордону. 27 декабря 2017 г.


[Закрыть].

«Системосозидатель» Поршнев недаром видел в Адо своего преемника. Факты укладывались у Адо в определенную систему. Такой системой явилась концепция крестьянства как субъекта Французской революции. Выстраивая эту концепцию, Адо создал историографический шедевр, и беру на себя смелость сказать – как историк этой революции и как крестьяновед – превзойти это творение едва ли кто сможет.

При этом Адо можно упрекнуть в односторонности, в поле зрения его не попадали: протестное поведение сельского населения при якобинской диктатуре, оппозиция деревни городу в снабжении продовольствием, неприятие секуляризации, наконец – контрреволюционные восстания. А.В. хорошо знал проблему, но сознательно шел на ограничение избранного предмета исследования, предполагая, очевидно, восполнить это в дальнейшем.

Мне кажется, подобная избирательная каузальность его не смущала. Довелось мне в нашем разговоре критиковать концепцию «антинародности якобинцев» В.Г. Ревуненкова за односторонность. И сослался я на ленинскую цитату из книги самого Адо о необходимости опираться «на всю сумму фактов». Адо возразил: «а разве это возможно?».

Впрочем, вопрос о сознательном ограничении поля исследования всегда сложен. В отзыве о моей кандидатской диссертации А.В., похвалив меня за разработку темы объединения различных социальных сил как предпосылки установления якобинской диктатуры, одновременно покритиковал за недооценку факторов разъединения. И при этом признал, что недостатки в данном случае являются продолжением достоинств[1122]1122
  Адо А.В. Некоторые соображения в связи с диссертацией А.В. Гордона «Установление якобинской диктатуры». 8.VII.67 (из личного архива).


[Закрыть].

И вот что показательно: сосредоточившись на той категории фактического материала, что характеризовала крестьянскую революционность, Адо в своем труде выявил необходимость целостной типологии политического поведения крестьянства в его отношении со Старым порядком. А это уже, в свою очередь, привело Адо к выстраиванию новаторской концепции аграрных итогов Революции, где в центре оказалась субъектность крестьянства в постреволюционном развитии Франции.

Соглашусь с Тамарой Кондратьевой, самой ранней ученицей Адо, что именно концептуальность Адо как историка позволила ему сформировать свою школу исследователей Французской революции[1123]1123
  «Прочитала вашу главу дважды. При первом прочтении мне показалось, что школа как-то объявлена, но потом забыта. При втором прочтении поняла ваш замысел про школу, и он мне кажется вполне убедительным. Вы правы, подробно выписывая главную работу А.В. и ее место в историографии. Она-то и есть в центре школы, даже если мало кто из учеников занимался крестьянами. Вы очень тонко проследили собственный путь Адо в пересечении с теми, которые выбирали его ученики. Благодаря такому переплетению глава привлекает внимание к сложности перехода от марксизма к новым параметрам исторического анализа. В этом весь интерес школы. Призывая нас всегда критическим относиться к своей собственной работе, Адо вел себя как un vrai Maître d'Ecole» (Т.С. Кондратьева – А.В. Гордону. 22 декабря 2017 г.).


[Закрыть], притом что далеко не все представители школы занимались крестьянством, а многие впоследствии вышли далеко за рамки истории Революции, да и траектории исследований его учеников разошлись в идейно-теоретическом плане.

Тема научных школ буквально ворвалась в современную отечественную историографию. Написаны многие десятки, а может быть, уже сотни «сколарных» работ[1124]1124
  См.: Корзун В.П., Мягков Г.П. Научные школы в российской исторической науке (опыт историографического осмысления последних десятилетий) // Профессия – историк: К юбилею Л.П. Репиной М., 2017. С. 364–409.


[Закрыть]. Выстраивается само понятие научной школы как группы ученых, объединенных наличием авторитетного в профессиональном сообществе лидера, отношения с которым укладываются в иерархическую структуру «учитель – ученик», и методикой исследования – «школой» в самом конкретном и буквальном смысле слова. Как правило, указанием на наличие «школы» служит последний критерий – достаточно продолжительное существование семинара, который ведет научный лидер в рамках университетского образования. Само собой, для обозначения «школы» требуется также достаточная представительность группы – наличие «учеников», которые активно проявляют себя публикациями в том направлении исследований, что было задано «учителем», руководителем семинара.

Руководствуясь таким толкованием, можно выделить в изучении эпохи Французской революции несколько школ: «школа Кареева» в Петроградском университете (А.М. Ону, Я.М. Захер, И.Л. Попов-Ленский, П.П. Щеголев, Е.Н. Петров, С.Н. Данини (Глаголева), В.В. Бирюкович), «школа Лукина» в Институте красной профессуры (Н.П. Фрейберг, С.М. Моносов, Р.А. Авербух, В.М. Далин, И.П. Завитневич, С.Д. Кунисский, А.З. Манфред) и «школа Адо» в МГУ (Т.С. Кондратьева, С.Ф. Блуменау, З.А. Чеканцева, Л.А. Пименова, Е.О. Обичкина, Е.И. Лебедева, Н.Ю. Плавинская, Э.Е. Гусейнов, И.Б. Берго, А.В. Тырсенко, Д.Ю. Бовыкин).

Зачиналась школа у Г.С. Кучеренко (Д.А. Ростиславлев, С.Я. Карп, А.В. Чудинов, И.Н. Кузнецов), однако сам Геннадий Семенович, по свидетельству А.В. Чудинова, «тему Французской революции, мягко говоря, недолюбливал»[1125]1125
  Чудинов А.В. История Французской революции: Пути познания. М., 2017. С. 141. См. также: Гладышев А.В. Кучеренко: штрихи биографии // ФЕ. 2002.; Погосян В.А. Геннадий Семенович Кучеренко, каким я его помню // ФЕ. 2006.


[Закрыть]. Наконец, говорили о «школе Ревуненкова», но лично я знаю лишь одного исследователя Французской революции из числа учеников Ревуненкова – Сергея Николаевича Короткова.

Несомненно, к числу представителей «школы Адо» могут быть причислены и те современные ученые, которые не прошли семинарскую «школу», занимались смежными темами, но ощущали влияние ее руководителя и в той или иной степени идентифицируют себя с ним (А.В. Ревякин, Е.И. Федосова). Очень близка была к «школе Адо» Галина Сергеевна Черткова, дипломница А.В., ученица Далина, в 80-х годах тесно сотрудничавшая с Адо в издании «Документов истории Великой французской революции». Ради точности следует отметить мобильность ученичества: Надежда Плавинская, защитив диплом у Адо, перешла в аспирантуру к Кучеренко, а Евгений Кожокин перешел «под крыло» А.В. после смерти своего научного руководителя Застенкера.

Благодаря наличию такого количества представителей в научный оборот введено обилие свидетельств о «школе Адо», воспоминаний о нем самом. Кропотливый сбор воспоминаний и вдумчивый обзор свидетельств предпринял последний из семинара Адо Д.Ю. Бовыкин[1126]1126
  Бовыкин Д.Ю. Анатолий Васильевич Адо: Образ и память. Саратов, 2007. 125 с.


[Закрыть]. Все это помогает в моей работе и позволяет избежать подробностей научно-педагогической деятельности Анатолия Васильевича. То, что описывают коллеги, приводит меня к мысли, что Адо стал для них учителем в самом высоком смысле – и таким, кто научает азам профессии, и таким, кто способствует духовно-нравственному формированию.

И если методподготовка выдерживает в нашем университетском образовании (пока!) разнообразные пертурбации чуть ли не с позапрошлого века, то методология меняется весьма драматически, что заметно и по новейшей эволюции «школы Адо». А следовательно, и в этом отношении лидер ее заложил определенный запас прочности, который позволяет при крутой «смене вех» сохранять верность духовно-нравственным ценностям, внушенным Адо своим ученикам.

У меня специфический взгляд на школу, поскольку большинство тех, кто поименован «учениками Адо», проходили еще и мое тестирование в качестве официального оппонента. Некоторым даже «повезло» иметь меня в таком качестве дважды: при защите кандидатской и докторской диссертаций. А у С.Ф. Блуменау и Л.А. Пименовой уже и собственные ученики удостоились такой чести.

Были тяжелые случаи, и стиль «хромал», и сложности с интерпретацией диссертационного текста по ваковским требованиям имели место. Но если коротко, то повезло и мне. «Александр Владимирович[1127]1127
  Адо стал величать меня по имени-отчеству с тех пор, как я начал выступать оппонентом. Этому предшествовало просто Саша, как у Далина и Манфреда. Но никогда обращения по имени я не слышал от Якова Михайловича. Старая школа! Сигизмунд Натанович Валк начал семинарские занятия на первом курсе, записав ФИО нашей группы (30 человек), над чем мы очень смеялись между собой.


[Закрыть], бью Вам челом», – было традиционное вступление Адо, за которым следовала просьба об оппонировании. И я с радостью откликался, потому что бывал уверен в качестве диссертационного текста.

Даже получив согласие, Адо старался держать все под контролем. И продолжал заботиться о предстоящей защите: «Звонил Вам сегодня, но Вы еще в отъезде, а я завтра утром уезжаю в санаторий. Хотел напомнить Вам, что защита моего аспиранта Э. Гусейнова (“Формирование политической группировки жирондистов”), у которого Вы любезно согласились выступить референтом, состоится в октябре… Он будет Вам звонить, привезет работу»[1128]1128
  А.В. Адо – А.В. Гордону. 25 августа 1986 (письма А.В. Адо ко мне здесь и далее из личного архива).


[Закрыть]. В своей многолетней практике никогда не встречал подобной заботы руководителя о защите своего аспиранта!

Первое мое оппонирование случилось в 1979 г., в год тяжелейшего инфаркта А.В. Моей «подзащитной» выступала Зинаида Алексеевна Чеканцева. Смею так говорить, поскольку отсутствие Анатолия Васильевича накладывало на меня особые обязательства. А.В. это оценил: «Хотел, во-первых, от души – хотя и с опозданием – поблагодарить Вас за доброе отношение ваше к моей ученице З. Чеканцевой и за содержательное, интересное выступление по ее работе»[1129]1129
  А.В. Адо – А.В. Гордону. 27 июля 1979.


[Закрыть].

Потом последовали защиты Милы Пименовой, Жени Обичкиной, Эльмара Гусейнова. К середине 80-х, как с удовлетворением отмечал Адо, сложилось нечто подобное «клану способных молодых людей», которые учились у него – уже «что-то вроде небольшой школы»[1130]1130
  Запись Адо 23 апреля 1985 г. цит. по: Бовыкин Д.Ю. Анатолий Васильевич Адо… С. 123.


[Закрыть].

А познакомился я с Анатолием Васильевичем очень давно, когда никакой «школы Адо» и в помине не было. Случилось это весной 1958 г., Адо приехал с группой студентов на архивную практику в Ленинград и навестил в Петергофе Захера. Он занимался статьями Альбера Собуля, готовя их к изданию (то было первое издание выдающегося историка-марксиста в СССР). И консультировался с Я.М. относительно перевода различных терминов и, главное, характера и стиля комментариев. Оттепель была в самом начале, и требовалась вящая деликатность в отношении даже тех дружественных нам ученых, которых называли «прогрессивными»[1131]1131
  См.: Гордон А.В. Советские историки и «прогрессивные ученые» Запада // Французский ежегодник. 2007. С. 215–255. Французская версия: Idem. Les historiens soviétiques et «les scientifiques occidentaux progressistes» // Ecrire l’histoire par temps de guerre froide: Soviétiques et Français autour de la crise de l’Ancien régime. Paris, 2014. Р. 193–226.


[Закрыть].

На Якова Михайловича Адо произвел хорошее впечатление, он с удовлетворением обратил внимание на его французское произношение, и Адо пояснил, что брал частные уроки. А меня А.В. поразил своим стильным видом (на нем был модный кожаный пиджак, подобный которому мы видели тогда у «стиляг» на Невском). Вообще он был как бы из другого мира. Подлинно столичная штучка!

На следующий год я посетил Адо в Доме аспирантов и молодых преподавателей МГУ на Ломоносовском проспекте. Разумеется, он был одет по-домашнему, но ощущение параллельных миров сохранилось. Я кончал университет, и будущее представлялось мне совершенно неопределенным. Понимал бесцельность своего визита, но то была инициатива Захера, который был очень озабочен моим научным будущим. Адо был беспощаден: пути в науку о Французской революции для меня нет. Чувствовалось, что ему неприятно это говорить, но, в конце концов, ни его университетское положение, ни деловые связи не были настолько солидными, чтобы предложить мне содействие в поступлении в аспирантуру.

Все же чувство обиды у меня осталось, и я не встречался с Адо вплоть до того момента, когда мне понадобился официальный внешний отзыв для защиты кандидатской. А.В. очень охотно пошел навстречу и даже сказал, что не прочь стать оппонентом. Его отзыв оказался замечательным с тонким прочувствованием задач, которые я перед собой поставил, и с полным одобрением самого подхода: «Прежде всего, – писал Адо, – хочу приветствовать научную смелость автора диссертации… Во-первых, потому что тема, избранная А.В. Гордоном… чрезвычайна трудна и очень широка по замыслу… Сюжет не кандидатской, а докторской диссертации. Во-вторых, и это главное – потому что тема эта “классическая”… вызывающая оживленные споры. Притом споры не только в одном плане – вся марксистская наука против буржуазной; споры идут и в марксистской науке, в том числе советской».

Адо признавался: у него возникло опасение, «не будет ли неоправданной дерзостью со стороны молодого исследователя претендовать на свое особое слово» в разработке такой темы. «Опасения оказались напрасны»: автор «сумел сказать свое слово, сказать его уверенно и смело»[1132]1132
  Адо А.В. Некоторые соображения…


[Закрыть]. В тот критический для любого ученого момент поддержка Адо очень вдохновила меня.

И с того времени (1967) между нами образовался творческий союз, основанный как на взаимной симпатии, так и на деловых отношениях. Иллюстрацией может служить надпись, сделанная А.В. на подаренном мне втором издании его знаменитой монографии: «Дорогому Александру Владимировичу Гордону в память о нашем многолетнем сотрудничестве и с самыми добрыми пожеланиями 18.I.88».

Образование нашего творческого союза объясняется довольно просто с историографической точки зрения. Как говорится, «ничего личного». Точнее, у меня, как и у Анатолия Васильевича, были превосходные личные отношения с Манфредом и Далиным (оба были оппонентами на защите докторской диссертации Адо). Но оба «гранда» исповедовали «якобинократизм», были приверженцами в известной мере того «культа власти», что сложился в изучении Французской революции в 30-х годах. Я же через Захера, Адо через Поршнева унаследовали более характерный для 20-х годов «культ революции» как великого народного движения[1133]1133
  Как мог, я прописал дивергенцию этих тенденций в ранней монографии (Гордон А.В. Власть и революция. Саратов, 2005).


[Закрыть].

Мое положение было особенно деликатным. Правда Далину понравилась моя статья о роли секций и их центрального органа в восстании 31 мая – 2 июня 1793 г. Понравилась тем, что я ушел от выпячивания роли «бешеных», но Манфреду не понравилось акцентирование роли активистов секций в ущерб Якобинскому клубу и его лидерам. И он выразил надежду, что при описании дальнейших событий все станет на свои места. Не стало! Опять у меня в центре внимания оказались «низы», их настроения, их устремления. Хотя Адо к тому времени еще не продвинулся в своих исследованиях к 1793 г., уже его работа о положении в деревне накануне свержения монархии укрепила мою позицию по генезису якобинской диктатуры.

И я обильно ее цитировал. Это заметил Манфред: «Вы очень часто ссылаетесь на Адо». «Это хорошо!» – заявил я, сделав вид, что не заметил подвоха. «Нет, плохо, – сказал мой научный руководитель, – другие могут обидеться». Он имел в виду Далина. Я обошел это замечание. В отношениях со мной Альберт Захарович отличался исключительной терпимостью, а Виктор Моисеевич очень ценил исследовательский талант Адо. Как-то я назвал Анатолия Васильевича «историком-аграрником». Далин возмутился. В его представлении аграрная история была чем-то узким. А Адо был для него уже тогда крупным историком Революции в целом.

Наши защиты почти совпали: моя кандидатская в марте 1968 г. и через несколько месяцев докторская Адо. Летом я был приглашен к нему домой, и он предоставил в мое распоряжение свою замечательную картотеку источников по крестьянским выступлениям в различных департаментах Франции. Хотел я тогда составить политическую карту провинции летом 1793 г., отправляясь от откликов на изгнание из Конвента жирондистов в результате восстания 31 мая – 2 июня (то, что сделал при Третьей республике Анри Валлон, но весьма поверхностно, а Матьез вообще без указания источников объявил о том, что против Конвента выступило 67 департаментов, и эта цифра столь же бездоказательно вошла в советские издания).

Картотека Адо оказалась замечательным подспорьем: разумеется, я даже не мечтал о командировке во Францию[1134]1134
  Не забыть, как в начале Оттепели, когда такая возможность впервые замаячила, друзья-однокашники, они же однополчане, говорили: «Саша, ты попадешь в Париж только на броне советских танков». К счастью, через 30 лет случилась Перестройка.


[Закрыть], и потому указания на источники из Национального и департаментских архивов – а они преобладали – я просто пропускал. Но в картотеке оказались также сигналы на местные издания по департаментской истории революционного времени, имевшиеся в наших библиотеках, и особую ценность представляли печатные Инвентари (Inventaire sommaire) департаментских архивов из РНБ (тогда Публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде)[1135]1135
  В отзыве на кандидатскую Адо назвал использование провинциальных материалов «пожеланием на будущее», и я постарался восполнить их отсутствие в диссертационном тексте. Увы, мне не пришлось создать новый текст по 1793 г. Моя докторская была на совсем другую тему.


[Закрыть].

Важная деталь – российская часть картотеки свидетельствует, что еще до поездки во Францию Адо основательно «пропахал» отечественные фондохранилища и, таким образом, ехал к французским архивам вполне подготовленным! Великолепно он знал и отечественную литературу. На свой доклад в Институте истории он попросил меня пригласить Константина Романовича Симона (1887–1966). К моему полному удивлению у этого хорошо знакомого мне классика библиографии и библиотековедения, сотрудника ФБОН оказалась статья по французской деревне в «Журнале Министерства народного просвещения» за 1916 г.

Озадачило меня лишь одно обстоятельство. В картотеке, составленной de visu и, следовательно, имеющей библиографическую ценность, были указания только на источники по революционным выступлениям крестьянства. Адо пояснил: при архивных разысканиях документы о контрреволюционных выступлениях в деревне чередовались с не меньшим постоянством, но он их сознательно пропускал. «В каждом департаменте была своя Вандея», – резюмировал А.В.

Такую произвольность Адо объяснил тогда ограниченностью со временем. Пожалуй, все же проблема была не чисто технической, а больше идейно-теоретической. Думаю, не будет ничего обидного для памяти А.В. в моей констатации, что основной его труд, дело всей жизни в науке, книга о крестьянстве во Французской революции написана именно с марксистских позиций, более того, в русле марксистско-ленинской парадигмы крестьянских восстаний как движущей силы Революции.

В советской историографии существовала тенденция «подтягивать» мыслителей и ученых к марксизму, когда хотелось дать им «права гражданства» при господствовавшем каноне. Идеологические времена поменялись, и в новейшей историографии принято акцентировать отход выдающихся советских историков от марксизма: впечатляет, например, термин «несоветская медиевистика», или в смикшированном варианте «неофициальная советская медиевистика»[1136]1136
  См., напр.: Круглый стол «Неофициальная советская медиевистика и советский “культурный поворот”». – Режим доступа: https://igiti.hse.ru/announcements/141564173.html


[Закрыть]. Выясняется задним числом, что существовала такая в недрах профессионального сообщества в СССР.

Стоит ли бояться определения «марксист»? Ведь не считал его уничижительным Кареев, отмечая значение марксизма для изучения Французской революции. И французские историки полемизировали с марксистом Поршневым, а позднее и с самим Адо об аграрных итогах Революции на равных.

Недостатки были. В марксистско-ленинской парадигме контрреволюционные выступления крестьянства списывались, как и в республиканском мировосприятии со времен Конвента, на «фанатизм» и влияние духовенства. Новеллой классового подхода в советском марксизме сделался «кулак» как извечный враг революционной власти от Вандеи до «военного коммунизма».

При всем том в марксистско-ленинской парадигме заключался и позитивный ресурс – возможность осмыслить крестьянские выступления в политическом аспекте, продвинувшись дальше идеологемы «бунта бессмысленного и беспощадного». Привившаяся в либеральной историографии, последняя вдохновляла и консервативных историков (вклад Ипполита Тэна здесь особенно значителен). Отразилась она и в работах французских историков социалистического направления, особенно тех, кто находился под влиянием II Интернационала (Жорес – Лефевр и его ученики). Разрыв с этой мощной и многообразной традицией в трактовке крестьянских выступлений революционной поры и совершил Адо уже в первом издании своего труда (1971).

В рамках привычного для советской историографии подхода «снизу», освещения революции под углом зрения положения и участия в ней народных масс, аналога крестьяноведческим исследованиям Адо не было. Его монография явилась первым в советской историографии революции портретом коллективного субъекта, коллективной личности, выступающей в роли революционного субъекта.

Адо представил портрет коллективного деятеля, изобразив крестьянство Франции в кульминационный момент его истории. При этом он опирался в полной мере на теорию классовой борьбы и был даже, подобно Поршневу, активным приверженцем этой теории, о чем свидетельствует его принципиальная критика буржуазной и ревизионистской историографии в 60–70-х годах.

Во введении к первому изданию монографии Адо отчетливо противопоставил свой подход методам «современной буржуазной историографии», конкретно структурализму и «буржуазному экономизму», резко выступив против подмены борьбы классов «процессами экономической эволюции»[1137]1137
  Адо А.В. Крестьянское движение во Франции во время великой буржуазной революции конца XVIII века. М., 1971. С. 13.


[Закрыть]. Во втором издании (разгар Перестройки) эти конфронтационные тона были заметно приглушены, но суть подхода не изменилась. Уже в последние годы А.В. отмечал (причем в статье «для заграницы») ту роль в формировании самого замысла своей работы, которую сыграла идея Поршнева о «великой крестьянской войне», сопровождавшей Французскую революцию[1138]1138
  Ado A. L’histoire paysanne de la Révolution française dans l’historiographie russe et soviétique // Storia della storiografia europea sulla Rivoluzione francese. Roma, 1991. P. 215.


[Закрыть].

Анатолий Васильевич при естественном для глубокого исследователя стремлении к утверждению собственной позиции оставался по большому счету учеником Поршнева, и, думаю, тот справедливо гордился достижениями Адо в разработке тематики крестьянской революционности еще до того, как эти исследования завершились первым изданием монографии (высказывание Поршнева на юбилейном банкете 1965 г. я приводил в посвященной ему главе).

Подчеркну и другой момент. Адо, подобно учителю, постарался восстановить методику теории в ее классической полноте, очистив от редукционистских упрощений «классовой арифметики» ранней советской историографии. Оборотной стороной новаторства Адо (как и Поршнева) было то, что с углублением классового подхода последний стал выходить за рамки советского марксизма, канонизированной «Кратким курсом» и его версией учения Маркса.

Революционное французское крестьянство Адо – это класс переходного общества с внутренним многообразием и нарождающимися антагонизмами капиталистического способа производства, но сохраняющий в революционную эпоху свою докапиталистическую целостность, которая находила полнокровное выражение в его единстве как движущей силы революции. Революционная борьба крестьян предстает «движением», т. е., как доказывал советский историк, их многообразные требования и устремления могут быть суммированы. Общим знаменателем при этом у Адо оказывался антифеодализм.

Подобная логика исследования имела свои уязвимые места. Адо классифицировал три вида классовой борьбы крестьянства: «война против замков», «война за землю» и «война за хлеб» (отмечал он и борьбу сельских рабочих)[1139]1139
  Адо А.В. Крестьянское движение во Франции во время великой буржуазной революции… С. 17–18.


[Закрыть]. В первом («первом и основном», по Адо) случае антифеодализм был самоочевиден; но уже в борьбе за землю крестьяне отчасти, а в некоторых районах, в очень значительной части, противостояли буржуазии, и это противостояние определило всю последующую историю французского крестьянства. Что же касается «войны за хлеб», то налицо был раскол самой деревни между производящей и потребляющей ее частями.

В борьбе за хлеб крестьяне, указывал Адо, выдвигали эгалитаристские требования, в том числе земельного передела, которые, подчеркивал он, затрагивали феодальную структуру землевладения. Совершенно верно, если считать сохранение крупного землевладения наследием феодализма. В ленинской трактовке и в понимании самих крестьян так и было: противостояние крупной земельной собственности с мелким землевладением воспроизводило квазифеодальную (в духе Старого порядка) структуру аграрных отношений.

Все же, не могу не возразить, передел земли затрагивал в том числе отнюдь не феодальный принцип частной собственности на землю. Не случайно все публичные политические фракции революционного времени соединились против «loi agraire».

Почему же исследователь, превосходно видя эти шероховатости, настаивал тем не менее на антифеодальной доминанте? Понятно, что противостояние Старому порядку, сеньориальным привилегиям и притеснениям, церковной десятине обеспечивало концептуальное единство крестьянства. Немаловажно, видимо, что на этой основе выстраивались новые и, как представлялось, устойчивые подпорки для марксистско-ленинской традиции считать крестьянство важнейшей движущей силой революции. В этих же целях советскому историку потребовалось сделать и следующий шаг в развитии своей концепции – представить крестьян радикальной силой капиталистического прогресса.

Движение в этом доктринальном направлении в значительной мере носило полемический характер. Адо оспаривал господствовавшее в западной историографии, включая марксистов, убеждение в реакционности уравнительных и коммуналистских устремлений крестьян. Поскольку общим знаменателем для подобных устремлений провозглашался «антикапитализм», советский ученый, отстаивая прогрессивность крестьянского натиска, должен был доказывать его «капиталистичность». Такой ход мысли был в то же время и органичным для историка-марксиста, хорошо знакомого с ленинскими идеями о том, что торжество уравнительных требований крестьян («чистка земли» от феодализма) создает наилучшую базу для прогресса капитализма в аграрной сфере.

Адо предпринял исключительные по затратам труда[1140]1140
  Адо и остался в историографии революции автором одной Книги. В полном расцвете сил (43 года) он говорил, что другую такую работу ему не написать: «У меня просто не хватит сил для того, чтобы снова столько же работать в архивах» (см.: Смирнов В.П. Анатолий Васильевич Адо: человек, преподаватель, ученый // ННИ. 1997. № 1. С. 203).


[Закрыть] и напряжению мысли усилия, чтобы вписать крестьянскую активность революционной эпохи в рамки классической концепции Французской революции как перехода от феодализма к капитализму, но в результате его усилий эти рамки зашатались еще сильнее.

«Классическая концепция» в ее исходном либеральном варианте породила тенденцию к принижению крестьянской активности и выведению ее за рамки революции. Возник своего рода эпистемологический парадокс. Либеральные историки, защищая в прямом и переносном смысле «чистоту» буржуазной революции, отвернулись от крестьянского участия в ней. Объясняя этот парадокс и ссылаясь на уничижительный отзыв Олара о «жакериях», Адо отмечал неприемлемость «факта гигантского размаха народного насилия в годы революции» для «либерального сознания»[1141]1141
  Адо А.В. Крестьянское движение во Франции во время великой буржуазной революции… С.9.


[Закрыть]. И вопрос о крестьянском участии подняли те французские историки, что стояли на антиреволюционных позициях.

Адо откровенно, и даже для 70-х годов смело, подчеркивал вклад Ипполита Тэна и в самую постановку вопроса, и в раскрытие динамики крестьянского действия («семь жакерий»[1142]1142
  Тэн выделял шесть волн крестьянских выступлений против Старого порядка, Адо добавил еще одну.


[Закрыть]). Вспоминается, как шокировало признание Адо при обсуждении его доклада в Институте истории АН. Председательствовавший Манфред, напомнив об «одиозности» Тэна, предложил докладчику поискать более подходящего предшественника. Но Анатолий Васильевич после характерного жеста «что поделаешь» подтвердил, что первый обзорный очерк крестьянских восстаний в ходе революции принадлежит именно Тэну[1143]1143
  Известным прорывом в отношении последнего была публикация Е.В. Старостиным рукописи Кропоткина «Тэн о Французской революции» (см.: Кропоткин П.А. Великая французская революция. 1789–1793. М., 1979. С. 455–466). А принципиальный вопрос о значении подхода Тэна, как и других представителей консервативного направления, был поставлен уже в самом конце советской эпохи А.В. Чудиновым (Актуальные проблемы… С. 99–107).


[Закрыть].

Аналогичное уточнение Адо внес в отечественную историографию. Высоко оценивая вклад «école russe» в изучение аграрного вопроса, он подчеркивал, что не эти либеральные ученые, а стоявший на антибуржуазных позициях Петр Кропоткин первым в мировой историографии выступил с «крестьянским прочтением» Французской революции[1144]1144
  Адо А.В. Крестьянское движение во время Французской революции (Историографические итоги) // Вестн. Московского университета. Сер. 8, история. 1996. № 5. С. 14. К моменту появления этой оценки (1990 г.) книга Кропоткина уже была переиздана в СССР, и это тоже было знаменательным явлением, поскольку еще в начале 60-х даже близкие по направлению своих исследований советские ученые (Захер да и сам Адо) вынуждены были отмежевываться от «князя-анархиста».


[Закрыть]. В свою очередь, именно русский ученый-революционер подтолкнул выдающегося французского историка Жоржа Лефевра к созданию концепции особой, «автономной» от буржуазной «крестьянской революции». Резюмируя историографический парадокс, можно сказать, что отдаленными предшественниками Адо в создании синтеза крестьянских действий в революции оказались ученые, противостоявшие «классической концепции» революции или в какой-то части маргинальные для нее.

Так, даже при признании «революции крестьян» в советской историографии оставался непреодоленным груз классической традиции, находившей в деревенских выступлениях эхо борьбы в Париже. После картины, воссозданной Адо, с «эхом» было покончено. Напротив, открылась возможность более полно представить характер революции вообще и якобинский период в частности, по-новому осветить дискуссионные вопросы.

Впервые с такой основательностью были вскрыты аграрные истоки якобинизма. «Война против замков» могла прекратиться, поскольку войну замкам (вплоть до их уничтожения) объявил якобинский Конвент. Радикальные требования об отмене феодальных повинностей без выкупа нашли разрешение в декрете 17 июля 1793 г. Установки продовольственных выступлений воплотились в законах о максимуме. Не только социальное содержание якобинской политики, но и формы якобинской диктатуры (включая террор) явились, как показал Адо, реализацией и отражением крестьянского натиска.

Одновременно Адо раскрыл пределы этого натиска, показав, что не только политика якобинцев («половинчатая», «ограниченная» их буржуазностью или мелкобуржуазностью, как провозглашала советская историография предшествовавшего периода), но и настроения и устремления значительной части самого крестьянства препятствовали радикальному разрешению аграрного вопроса в духе «loi agraire» или, говоря по-русски, «черного передела». Адо категорически высказывался против утверждений, что радикально-уравнительные побуждения были присущи крестьянству «вообще». Для Адо социальную базу радикального эгалитаризма представляла исключительно безземельная и малоземельная беднота[1145]1145
  Одновременно советский историк отметил, что оценки французских авторов, определяющие величину этой массы в 55–60 % сельского населения, являются преувеличенными (Адо А.В. Рец. на: Иоаннисян А.Р. Коммунистические идеи в годы Великой французской революции. М., 1966 // ВИ. 1968. № 8. С. 171).


[Закрыть].

Решительно пересмотрел Адо и вопрос об аграрных итогах революции, принципиально важный для определения самой ее сути. Ученый полностью отказался от идеологических штампов сталинского времени о том, что революция не могла дать народу ни хлеба, ни земли и что французские крестьяне своим энергичным участием добились лишь замены феодальной эксплуатации капиталистической и победоносно сменили «полукрепостную» зависимость на господство «буржуазного капитала». Напротив, Адо по духу оказалась ближе высокая оценка Кропоткина: «Крестьянин наедался досыта в первый раз за последние несколько сот лет. Он разгибал наконец свою спину! Он дерзал говорить!»

Особенно примечательна близость двух отечественных историков, когда они подчеркивают предпочтительность революционных итогов во Франции по сравнению с Англией. Благодаря удару, нанесенному крупной собственности, Франция, доказывал Кропоткин, сделалась «страной самой богатой по распределению своих богатств между наибольшим числом жителей». И национальное богатство здесь создают не мировая торговля и эксплуатация колоний, а любовь крестьян к своей земле, их «уменье с ней обращаться», трудолюбие[1146]1146
  Кропоткин П.А. Указ. соч. С. 443.


[Закрыть].

Признавая неполноту крестьянской победы, выразившуюся в сохранении господства крупного землевладения, и связывая с этой незавершенностью аграрной революции отставание Франции в индустриализации, Адо подчеркивал важность завоеванного для крестьян и благотворность их победы для страны. Убежденность в прогрессивности крестьянского хозяйства и крестьянского натиска, поскольку тот способствовал его укреплению и реализации заложенных в этом типе хозяйствования больших возможностей, противопоставила советского исследователя большинству западных ученых, которые отождествляли и отождествляют исторический прогресс с полным торжеством в аграрной сфере крупного производства и экспроприацией непосредственного производителя. Этот же, «английский» путь считала, вслед за Марксом, столбовой дорогой для истории Нового времени и марксистская историография.

Острее всех почувствовали новаторский характер труда Адо французские марксисты. Пересмотрев прежние оценки (о «реакционности» крестьянских устремлений), они, начиная с Собуля, поставили вопрос о крестьянском «дополнении» к классической концепции Французской революции. Так, возникли понятия революции крестьянской по форме, буржуазной по содержанию и даже «буржуазно-крестьянской» революции. На этой же основе, с учетом сохранения крестьянства как социальной общности, преобладания крестьянского хозяйства и самого типа непосредственного производителя в аграрной экономике страны в ХIХ – ХХ веках получила развитие концепция особого, «французского» пути формирования капитализма[1147]1147
  Soboul A. Problèmes paysans de la révolution (1789–1848). P., 1976; La Révolution française et le monde rural. P., 1989; Vovelle M. Preface // Ado A. Paysans en révolution: Terre, pouvoir et jacquerie 1789–1794. Paris, 1996; Ikni G.-R. La question paysanne sous la Révolution française // Histoire et sociétés rurales. Paris, 1995. N 4.


[Закрыть].