Текст книги "Историки железного века"

Из всех «красавиц эпохи» больше всего повезло, естественно, первой жене, коронованной самим Наполеоном. «Жозефина, – пишет Манфред о заключительном периоде их союза, – оставалась единственной женщиной, может быть даже единственным человеком, сохранявшим влияние на Бонапарта … Все слабости, все недостатки жены были для Бонапарта очевидны. И все-таки он оставался к ней бесконечно привязан, она удерживала над ним какую-то власть … Она владела особым даром располагать к себе людей. Со своей новой ролью первой дамы Франции она справлялась легко и уверенно … В той трудной и сложной игре, которую пять лет, с 1799 года, вел Бонапарт, она ему помогала больше и лучше, чем кто-либо иной … Она была самым умелым, самым надежным союзником и другом во всех его трудных партиях»[808]808
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. С. 419–420.


[Закрыть].

Духовный мир Наполеона Бонапарта у Манфреда оказался богаче и, во всяком случае, разнообразнее. Возьмем еще одну параллель – отношение к науке и ученым. «Бонапарт, – писал Тарле, – никогда не проявлял особо глубокого уважения к гениальным изысканиям своих ученых современников, но он великолепно сознавал, какую огромную пользу может принести ученый, если его направить на выполнение конкретных задач»[809]809
  Тарле Е.В. Наполеон. 1959. С. 69.


[Закрыть].

Такому утилитарному предназначению науки, подтверждающему, по Тарле, сугубо политический прагматизм героя, противопоставлена оценка Манфреда. Оказывается, по инициативе командующего, пригласившего большую группу ученых принять участие в Египетской экспедиции – знаменательный культурно-исторический факт сам по себе – на флагманском корабле по пути в Египет обсуждались самые разные, в том числе мировоззренческие проблемы. Иначе говоря, Наполеон Бонапарт проявлял широкую научную и житейскую любознательность, совершенно, кстати, естественную для образованного человека «философского века».

И опять же органичной чертой для наследия эпохи Просвещения (это ведь были не одни идеи, но и вкусы, потребности, одним словом – культура) выглядят, на что указывал Манфред, особенности наполеоновского честолюбия. Оно подразумевало не только военные и политические победы, не только удовлетворение властолюбия, на котором сосредоточился Тарле, но и, например, признание и уважение в сообществе ученых.

«Из всех наград и отличий, выпавших на долю Бонапарта (после Итальянской кампании 1796–1797 гг. – А.Г.), избрание в Институт доставило ему наибольшее удовольствие. Он аккуратно посещал все заседания… отказывался от встреч с политическими деятелями, но всегда охотно беседовал с учеными, в особенности с математиками – Лагранжем, Лапласом, Монжем, химиком Бертолле. Он придавал такое большое значение своему избранию… что… даже в приказах по армии подписывался: “Бонапарт, член Национального Института, командующий английской армией” (т. е. армией вторжения на Британские острова. – А.Г.)»[810]810
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. С. 196.


[Закрыть].

Какая колоритная деталь – будущий император ставил на одну доску свой академический статус и должность военачальника! И какой контраст с советским вождем, высмеивавшим, по воспоминаниям В.М. Молотова (в записи Ф. Чуева), своего ближайшего соратника за принятие академического звания.

В целом попытка Манфреда уйти от утвердившейся схемы Наполеона-деспота, изобразив личность исторического героя более объемной, многосторонней, а его жизненный путь более сложным и драматичным, несомненно, удалась. Однако в психологизации этого исторического образа есть, на мой взгляд, спорные моменты, в которых явственны особенности исторической концепции ученого и господствовавшего мировоззрения его времени. В соответствии со своей концепцией автор вычерчивает некую траекторию жизненного пути героя – «вверх и вниз», причем путь «вниз» определенно увязывается с учреждением Империи и последовавшим за этим «усилением деспотизма».

В противовес концепции деспота «прирожденного» или, по меньшей мере, «соприродного» своей эпохе – Манфред выдвигает идею «самоослепления»[811]811
  Там же. С. 542, 549.


[Закрыть]. Перед нами образ человека и политического деятеля, «сбившегося с пути», изменившего, другими словами, своему историческому предназначению. «Умный и талантливый человек, умевший когда-то соразмерять свои желания и цели с объективным ходом исторического развития, он, – пишет Манфред о Наполеоне-императоре, – и не заметил, как сбился с пути, потерял верное направление». «По мере своего превращения в диктатора, императора, обладавшего неограниченной властью, он, – доказывает историк, – отрывался от действительности, он переставал ее ясно видеть и понимать»[812]812
  Там же. С. 482, 549.


[Закрыть].

В результате исторический финал превращается в цепь фатальных ошибок. Одни из них носили частный характер, например, сохранение в своем окружении предателей Талейрана и Фуше. Другие – общий, более того, общеисторический.

Тарле в определении причин краха наполеоновской империи был немногословен, возможно, прямолинеен, но безусловно убедителен: даже если бы не «ряд фатальных случайностей», на которые любят ссылаться историки, даже в случае победы под Ватерлоо, конец был бы тот же самый. «Империя, – пишет Тарле, – погибла бы потому, что Европа только начинала развертывать все свои силы, а Наполеон уже окончательно истощил и свои силы, и военные резервы»[813]813
  Тарле Е.В. Наполеон. 1959. С. 357.


[Закрыть].

Для Манфреда же «источник мощи наполеоновской армии» имел по сути качественную природу: «В той мере, в какой она продолжала дело революции и опиралась на ее подспудные силы, она могла побеждать врагов, представлявших хотя и сильный, но уже обреченный вчерашний мир»[814]814
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. С. 482.


[Закрыть].

Историк оспаривает «количественный» подход в принципе, и соответственно в драме императора явственней вырисовываются психологические и исторические альтернативы. Сделавшись императором, указывает Манфред, Наполеон перестал учитывать «категории, не поддающиеся пересчету ни в миллионах франков, ни в количестве дивизий», а именно: национальные чувства и революционные стремления[815]815
  Там же. С. 549.


[Закрыть].

Исторической развилкой, считает Манфред, стал 1805 г., когда командующий победоносной французской армией мог бы «провозгласить освобождение венгров, чехов, словаков… привлечь австрийскую буржуазию, поднять на борьбу буржуазию и народ германских земель». «Если бы Бонапарт, – полагает Манфред, – оставался верен принципам антиавстрийской кампании 1796 года, стратегии социальной войны с ее ориентацией на союз с угнетенными народными массами… Аустерлиц мог бы стать началом могущественной, неодолимой антифеодальной и национально-освободительной революции в Центральной Европе»[816]816
  Там же. С. 477.


[Закрыть].

Если Тарле подчеркивал устроительную роль Наполеона в Европе, обустройство оккупированных земель, становление нового порядка, то для преемника главным оказывались разрушение Старого порядка и перспектива нового этапа европейской революции. Конечно, «дух разрушающий есть дух созидающий» (М.А. Бакунин), и все же расстановка акцентов говорит сама за себя.

Отказ от революционной альтернативы привел, по Манфреду, к социально-исторической и психологической деградации, имевшей неотвратимые последствия для самого Наполеона, его окружения и Империи. Здесь психологизация исторического образа сливается с классовым подходом, подчеркивавшим буржуазность героя и дифференцировавшим ее в двух ипостасях: «Лучше, чем кто-либо из его современников, он (Наполеон. – А.Г.) воплотил в себе все сильные стороны буржуазного мышления, буржуазного духа. Но это же стало и источником слабости. Превратившись из буржуазного революционера в буржуазного императора, деспота, агрессора, он потерял присущую ему в молодости дальнозоркость. Он перестал понимать то, что выходило за круг корыстных интересов его класса или собственных интересов и честолюбивых своих замыслов»[817]817
  Там же. С. 552.


[Закрыть].

Такая классово обусловленная метаморфоза «стала главной причиной его личной трагедии; она привела его в конечном счете к гибели». Автор не жалел эпитетов, разоблачая позднего Наполеона как выразителя «идеологии доведенного до крайностей буржуазного эгоизма, идеологии агрессора, живущего по волчьим законам». Явившиеся порождением такой идеологии «культ силы, преклонение перед силой батальонов и пренебрежение к интересам и воле народа, положенные Наполеоном в основу своей политики примерно с 1805–1808 годов», повлекли за собой, констатировал историк, «фатальные просчеты»[818]818
  Там же. С. 546.


[Закрыть].

Пылкое развенчание автором своего героя не могло не привлечь внимание: последовали отклики, как за рубежом, так и в СССР[819]819
  См.: Оболенская С.В. Зарубежные историки о книгах А.З. Манфреда // ФЕ. 1986. М., 1988. С. 253; Чудинов Д.А. «Наполеон Бонапарт» А.З. Манфреда в оценках читателей // ФЕ. 2016. С. 325–335.


[Закрыть]. «Единственно в чем, нам кажется, можно упрекнуть А.З. Манфреда, – писал Г.Г. Пайчадзе, – это более сдержанное освещение величия Наполеона в отличие от блестящего анализа процесса перерождения и негативной стороны его деятельности. Избегая деталей, подробного описания позитивной стороны деятельности Наполеона, А.З. Манфред, тем самым, в какой-то степени умаляет значение сильных сторон его личности»[820]820
  Вестник АН Грузинской ССР. Серия истории, археологии, этнографии и истории искусства. Тбилиси, 1973. № 1. С. 172


[Закрыть].

Другому рецензенту показалось даже, что вообще книгу можно разделить на две части: «первая посвящена Наполеону – великому историческому деятелю, вторая – Наполеону – ничтожному и мелкому, ограниченному буржуа и солдафону»[821]821
  Молчанов Н.Н. Указ. соч. С. 14.


[Закрыть]. Оба рецензента впадают в схематизацию (позитив – негатив, великий – мелкий). Сам автор избегает ее благодаря динамике своего анализа, хотя выбором контрастных сопоставлений, несомненно, дает основания для критики.

Выскажу свои соображения. В характеристике «нисхождения» героя заметна некая, кажущаяся даже нарочитой, огрубленность стиля. Создается впечатление, что автор не справляется с эмоциями. Антибуржуазность, тираноборчество, антимилитаризм – все это было востребовано, хотя и по-разному в различных кругах советского общества, в разных слоях общественного сознания. Но вполне допускаю, что избыточность лексики порождена личными переживаниями автора, его глубокой увлеченностью судьбой своего героя.

Примечательно, что в книге Манфреда, в отличие от биографии Тарле, нет главы о пребывании Наполеона на острове Св. Елены. По словам дочери, Галины Альбертовны Кузнецовой, отец не хотел (не мог?) писать об этом трагическом финале. Поэтому жизнеописание своего героя Манфред завершает прощанием с Францией перед отправлением на английский бриг: «Он повернулся и сделал решительный шаг вперед – шаг по дороге, уводящей в никуда, шаг в небытие»[822]822
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. С. 705.


[Закрыть].

У Тарле получился другой финал – в духе, я бы сказал, «оптимистической трагедии». И задумываешься об исторической судьбе, отнюдь не завершившейся на далеком острове: «Где сторожил Его, как Он непобедимый, / Как Он великий, Океан» (М.Ю. Лермонтов).

В любом случае, хотя классовая мотивация определенно выходит на первый план, Манфред остается верен принципу многомерности изображения. Сама социальная детерминированность предстает в его книге все же не только «обуржуазиванием» – термин, ставший в советской историографии не просто социологической, но социально-психологической характеристикой деградации личности.

«Раньше, чем Наполеон был побежден на поле битвы, он, – пишет Манфред, – потерпел поражение…в невоенной сфере … Его победила незримая, неосязаемая, неодолимая сила старого мира». Сделавшись императором, учредив свой двор и новое дворянство, погрузившись в политику династических расчетов, «он становился пленником обычаев, духовных норм, морали, даже внешнего облика старого общества»[823]823
  Там же. С. 544.


[Закрыть].

Стоит отметить и чисто психологические оценки «нисхождения». Интересна, например, выявляемая Манфредом эволюция «артиста», превращающегося в «игрока». В пору возвышения у Наполеона Бонапарта как часть его многостороннего дарования автором выделяется «огромный актерский талант», позволявший овладевать ситуацией в затруднительных случаях; позже он представляется Манфреду «игроком», не владеющим ни собой, ни ситуацией.

Побуждает задуматься и проницательно выявляемая историком трагедия утраты среды полноценного общения. Неизбежный спутник единоличной власти – разрушение этой среды – приводит героя сначала к духовному одиночеству, а потом и «духовному одичанию»[824]824
  Там же. С. 113, 572.


[Закрыть].

Вместе с императором перерождению подвергалось и создававшееся им новое дворянство: «Полководцы наполеоновской армии… превратившись в богатых аристократов, в собственников огромных имений, дворцов, больше не хотели ни воевать, ни служить». Напрашивается известный вывод, и автор не обходится без него: «Золото все разъедало, все превращало в тлен»[825]825
  Там же. С. 547.


[Закрыть].

К кому больше относилась эта морализация – к деятелям эпохи Французской революции или к «новому классу», возникшему после революции в СССР? Не знаю. Лишь в который раз прихожу к выводу, что бремя исторических аналогий неизбывно тяготеет над отечественной историографией, как и над национальным сознанием.

Но историк не ограничился сентенциями. Следуя своему историко-психологическому методу, Манфред стремится раскрыть нравственную и духовную деградацию «когорты Бонапарта», используя присущее ему искусство психологического портрета. Вот – герцог д’Абрантес, которому катастрофически не хватает денег при огромных доходах: «Кто мог бы узнать в этом пресыщенном, тяжеловесном человеке с расплывшимися чертами лицами, небрежными жестами, равнодушным взглядом погасших глаз молодого офицера, полного жизни и отваги, именуемого в узком кругу “Жюно-буря”?»[826]826
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. С. 533.


[Закрыть].

В подобных типологических образах (Барраса, Бернадота, Сийеса, Талейрана и др.) перед читателем предстает культурно-историческая драма эпохи, как ее увидел советский историк. Сознательно или нет, Манфред создавал – разумеется, эскизно – своеобразный аналог «Человеческой комедии» Бальзака.

Вправе ли я ставить советского историка, исповедовавшего, как полагалось, исторический материализм, где марксизм сплавлялся с позитивизмом, рядом с классиком французского критического реализма? Прав был Далин, отметив, что в книге о Наполеоне Манфред стал самим собой, позволил себе «говорить полным голосом», тогда как раньше, даже биографию Марата создавал, «наступая себе на поэтическое горло»[827]827
  Цит. по: Далин М.В. К истории создания… С. 69.


[Закрыть].

Тонко разобралась в этом вопросе Оболенская. Для нее Манфред в своем историко-биографическом творчестве выступал именно историком-писателем, «историком-художником» и сам сознавал это, отстаивая, хотя и робко, с оговорками, право историка-ученого на «художественный домысел». Соглашаюсь со Светланой Валериановной, что именно «художественно-образное мышление», укорененное в «свойствах научного мышления и характерных чертах его мировосприятия вообще», определило особое место автора «Наполеона Бонапарта» в советской исторической науке[828]828
  Оболенская С.В. Какие бывают историки. – Режим доступа: http://samlib.ru/o/obolenskaja_s_w/manfred.shtml


[Закрыть].

Образное мышление позволяло Манфреду достичь целостности восприятия, что было недоступно приверженцам позитивизма, эпистемология которого сделалась с конца ХIХ века признаком профессионализма в историописании. Помню критику, которой ученый подвергался за «девиацию» от дисциплинарных канонов. Однако без этого «отступничества» мы бы не имели ни «Наполеона Бонапарта», ни «Трех портретов». И я оспариваю отнюдь не вторжение «художественного домысла», а то, что местами над ним слишком тяготела логическая (или идеологическая) схема. Нечто подобное видится мне в категории «фатальных просчетов».

К числу «фатальных просчетов» французского императора как следствию его «самоослепления» советский историк относил и вторжение в Россию. В целом, отмечая то новое, что было внесено Манфредом в отечественную историографию, нельзя не коснуться _{темы франко-русского союза}[829]829
  Нужно ли упоминать, что историк специально работал над темой отношений Франции с Россией и СССР? Незадолго до смерти вышла его монография (Манфред А.З. Образование русско-французского союза. М., 1975).


[Закрыть]. В биографии Наполеона ей посвящена специальная глава, занимающая центральное место в книге и солидно обоснованная дипломатическими документами, включая архивные материалы.

Наполеон Бонапарт выступает у Манфреда убежденным сторонником союза с Россией, а сформулированный первым консулом в январе 1801 г. вывод «Франция может иметь союзницей только Россию»[830]830
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. С. 334.


[Закрыть] выглядит продуманным и обоснованным. Историк придает этому выводу, можно смело сказать, непреходящее значение. Если сама идея союза с Россией трактуется «новым словом, внесенным Наполеоном в историю французской внешней политики»[831]831
  Там же. С. 603.


[Закрыть], то неоднократно повторяемый на страницах книг вывод подается своего рода политическим завещанием императора.

Итак, если согласно установкам 30-х годов наполеоновская тема должна была звучать для советского читателя героическими фанфарами в честь разгрома Наполеона и его армии, то советский историк 60-х нашел в этой теме неожиданный поворот, увидев еще один источник для вдохновения. Немногие, думаю, теперь помнят, что Манфред, будучи вице-председателем Общества советско-французской дружбы, на всех торжественных мероприятиях выступал красноречивым пропагандистом сближения Советского Союза с Францией, а в практической деятельности – пламенным поборником научно-культурного взаимодействия и развития гуманитарных связей между народами двух стран.

И многозначительный факт – при политике разрядки, в условиях ослабления международной напряженности эта линия находила поддержку в официальных инстанциях. «Правильное понимание современной международной обстановки и роли в ней франко-советского сотрудничества, – указывалось в рецензии центрального партийного органа на книгу Манфреда о Наполеоне, – невозможно без глубокого изучения истории»[832]832
  Жуков Е.М. Новое исследование по истории Франции // Правда. 1972. 28 марта.


[Закрыть].

Как ученые Тарле и Манфред выступали приверженцами двух различных парадигм, сосуществовавших в официальной идеологии и выразившихся в советской историографии. Манфред в занятиях Великой французской революцией (кстати ему принадлежит честь восстановления этого определения после развенчания в 30-х годах по директивному указанию во «французскую буржуазную революцию»[833]833
  Французская буржуазная революция 1789–1794 гг. / Под ред. В.П. Волгина и Е.В. Тарле. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1941. 849 c.


[Закрыть]) и биографией Наполеона следовал более ранней, революционно-классовой парадигме. Соответственно, главной исторической коллизией его повествования оказывалась «Наполеон и Революция»: революционное формирование («сын Революции») будущего императора, измена Революции как измена самому себе, перспектива пролонгации Революции за пределами Франции.

У Тарле выявляется – заявившая о себе в конце 30-х годов и триумфально обозначившаяся в годы Великой Отечественной войны – национально-государственная, имперско-державная парадигма. Ей соответствовала тематика «Наполеон и Империя»: военное формирование личности, война как предпосылка создания империи, перспектива мировой империи.

Мировая империя – а имперское государство как наднациональное образование, будь то Рим, Священная империя германской нации, Поднебесная или наполеоновская империя, тяготеет именно к мировой. Или Мировая революция? Можно ли прийти к однозначному ответу при сопоставлении этих парадигм?

Сопоставляя образы, созданные вдохновением и мастерством двух выдающихся отечественных историков, я тоже не могу прийти к однозначному заключению. В различиях между двумя историческими портретами Наполеона отразилась не только эпоха, в которой они творили. Выразились их личные особенности. Оба были талантливы и убедительны в меру своего таланта, но каждый выделял свое и потому-то у современного отечественного читателя есть возможность выбора.

Разумеется, бесконечно далеко от нас, и, можно надеяться, безвозвратно ушло время, когда писал своего Наполеона Тарле. Но и очень многое отделяет нас, живущих в начале XXI века в постсоветской стране, от времени создания портрета Наполеона Бонапарта Манфредом. Позволяет ли дистанция времени быть беспристрастными?

В очень многом расхожусь я мировоззренчески и тем более по мироощущению с Тарле; но вот читаю конец его жизнеописания Наполеона: «Через четыре дня гроб вынесли из Лонгвуда. В похоронном шествии, кроме свиты и служителей, принял участие весь гарнизон в полном составе, а также все матросы и морские офицеры, все гражданские чиновники с губернатором во главе и почти все население острова. Когда гроб опускали в могилу, раздался гром пушечных салютов: англичане отдали мертвому императору последнюю воинскую почесть»[834]834
  Тарле Е.В. Наполеон. 1959. С. 379.


[Закрыть].

Читаю и ощущаю прилив влаги к глазам, перечитываю – то же самое. А ведь меня никогда не привлекала эта личность. Прочитываю Тарле, а воспринимаю эту сцену по-лермонтовски. Задолго до книги Тарле автор поэмы «Бородино» и поэт-фронтовик Кавказской войны написал: «И как простой солдат в плаще своем походном[835]835
  «Шинель Маренго», по М.А. Алданову.


[Закрыть] зарыт наемною рукой» («Последнее новоселье»).

В чем дело? А в том, наверное, что традиция почитания Наполеона в России имела своим примечательным истоком, как показала Лидия Леонидовна Ивченко, восприятие французского императора-полководца русскими офицерами, участниками войн против него. Для них «мир как будто опустел со смертью Наполеона»[836]836
  Ивченко Л.Л. Наполеон глазами офицеров русской армии // ФЕ. 2013. С. 221.


[Закрыть]. Ушла эпоха героического, которым они вдохновлялись!

Оба автора отметили человеческую индивидуальность как главную историческую ценность своего героя. У обоих раскрывается личность человека, оказавшегося вровень со своей величественной и бурной эпохой и сумевшего в ней реализоваться с такой мощью, что всю ее можно с известным основанием назвать его именем. К сожалению, профессиональная наука не имеет пока методологии, позволяющей воссоздать как историческую личность индивидуальность простого человека. Историческая портретистика живописует выдающихся людей и сосредоточивается на их экстраординарных качествах. Тарле вполне следует этой традиции, однако воссозданный им исторический финал побуждает призадуматься.

Герой оказался обыкновенным, смертным человеком, но и смерть стала его триумфом. Победители, с которыми он непримиримо враждовал всю жизнь, почтили своего пленника, как смогли, и почтили как воина. Наполеона многие и многократно сопоставляли с диктаторами ХХ века, да и сами диктаторы испытывали склонность к таким сопоставлениям. Есть, тем не менее, примечательное отличие.

Диктатор и император не только посылал людей на смерть. От Тулона до Ватерлоо он сам оставался на переднем крае сражений, не раз оказывался под прицельным огнем, не метафорически, а в прямом смысле водил солдат в атаку. Командующий верил своим солдатам как товарищам по оружию, а те, несмотря на все лишения, поражения, гибель однополчан и превосходство неприятельских сил, до конца сохранили верность командующему, признавая в нем испытанного боевого товарища. И, подобно павшему солдату, он заслужил последнюю честь залпа над своей могилой.