Текст книги "Историки железного века"

К этому времени, думается, Вадим Сергеевич исчерпал для себя аналитические возможности канонической советской руссоистики. Изучение истории идей было ограждено двумя доктринальными линиями материализм – идеализм и социализм – эгалитаризм (как присущее эпохи проявление буржуазной идеологии). Очевидная иерархия этих полярных категорий обратимости не подлежала, что делало оценку творчества мыслителя заведомо сложным делом, если отказаться, подобно Алексееву-Попову, от классовой этикетки «мелкобуржуазный».

Самый влиятельный в эпоху Революции классик Просвещения, увы, не был материалистом и с материалистами даже враждовал. Не был Руссо и социалистом, хотя оказал влияние на тех, кто был поименован в марксовой триаде возвышения к коммунистической идее. Была идея диктатуры как ипостаси Общей воли, и Алексеев-Попов, вслед за историками 20-х годов, за Старосельским, исследовал этот «мыслеобраз»[1003]1003
  Термин из воспоминаний одного из учеников Вадима Сергеевича. См.: Геннадий Гребенник. Записки обитателя одесского истфака. – Режим доступа: http://www.odessitclub.org/ publications/almanac/alm_47/alm_47_96-106.pdf


[Закрыть] исчерпывающим в рамках советского марксизма способом.

Оставалось, раскрывая «механизм действия гения» в различные эпохи истории мировой культуры, перейти в другое поле, тем более что такой переход был вполне органичен. Через Толстого, утверждал В.С., открывается путь к исследованию «второй жизни» Руссо, и через подчеркиваемую исследователем идейную преемственность между Руссо и Толстым эгалитаризм первого выглядел более радикальным. Пореформенные дискуссии российской общественной жизни отразились в рассуждении об установлении «трудового статуса» земельной собственности, защите «трудовой собственности» и упразднении крупного землевладения.

Более перспективным, однако, в идейном сближении двух корифеев мировой культуры была бы, на мой взгляд, разработка этико-моральных аспектов социального протеста как «протеста против общественной лжи и фальши» (Ленин)[1004]1004
  Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 209.


[Закрыть]. И значение такого протеста у Толстого и Руссо в конструировании, как показал Кропоткин, новой этики[1005]1005
  См. Гордон А.В. Кропоткин и Руссо: От политики к этике // Ж.-Ж. Руссо. Pro etc ontra.Т. 2. С. 699–724.


[Закрыть].

В.С. привлекло другое направление – изучение «диалектики душевной жизни». Предметом его углубленного интереса становится «Исповедь», конкретно – значение этого произведения Руссо как «школы психологического реализма» для русских писателей 1830– 50-х годов. Как всегда, В.С. ищет методологическую подпорку и находит в литературоведческих исследованиях Лидии Гинзбург[1006]1006
  Гинзбург Л.Ф. О психологической прозе. Л., 1971, 1977; англ. пер. 1991.


[Закрыть]. Вадим Сергеевич, как обычно происходило с ним при знакомстве с инновациями, буквально вдохновился работами ленинградского филолога (возможно, найденной духовной близости способствовало также одесское происхождение Гинзбург и ее блокадное бытие). Рекомендовал их мне.

Еще одно письмо, В.С. берется за «последний тематический узел». Называется он весьма знаменательно: «Руссо о диалектике души». Классик Просвещения, представавший Вадиму Сергеевичу политическим и социальным мыслителем, становится теперь объектом духовно-нравственных размышлений. В.С. волнует сочинение «Руссо, судящий Жан-Жака». По сути ученый и в генезисе якобинской диктатуры подчеркивал духовно-нравственные аспекты («гегемония плебса»). Но как материалисту ему требовалась рациональная опора, и такую опору для изучения сферы сознания он (подобно Поршневу, которого он не называет) видел в психологии. В.С. чувствует, что анализ творчества Руссо уводит его в совершенно новую область – психоанализ, и просит найти «подходящего тонкого психолога для совета»[1007]1007
  В.С. Алексеев-Попов – А.В. Гордону. 15 декабря 1980 г.


[Закрыть].

Увы, это было последнее письмо. Творческий путь и собственно жизнь ученого трагически сократили внешние обстоятельства, та идеологическая реакция, которой ознаменовались годы «застоя». Затронуло В.С. преследование диссидентов («дело Игрунова»). Один из членов этой группы, называвшей себя «Субъект исторической деятельности (СИД)» и обвиненной в хранении и распространении самиздата, Глеб Павловский, хорошо знавший В.С. как староста руководимого тем научного кружка, дал В.С. «Архипелаг Гулаг», чтобы, как говорил Павловский, узнать мнение уважаемого преподавателя-историка. Этот экземпляр органы и изъяли. На суде, к заседаниям которого он по болезни не привлекался, был зачитан его отзыв о книге Солженицына как о «тенденциозной», «злостно искажавшей жизнь страны»[1008]1008
  См. воспоминания Ольги Ильницкой: «Одесский мартиролог» 1997. Т. 1, С.734–748. – Режим доступа: http://www. igrunov.ru/cat/vchk-cat-names/others/odessa/69_75/ilnitsk/ prose/vchk-cat-names-other-o_ilnitsk-prose-razlom.html


[Закрыть].

Полагаю, вполне искренний отзыв. Многое в тогдашней советской действительности моему старшему другу не нравилось. Почерпнутую им у Руссо концепцию отчуждения личности он относил и к советскому обществу и считал едва ли не самой актуальной в творчестве классика Просвещения[1009]1009
  Слышал я это в частной беседе, когда В.С. делился своими впечатлениями от работы над изданием «Трактатов», т. е. еще в конце 60-х.


[Закрыть]. Крайне раздражало В.С. моральное состояние советского общества. «От нас пахнет», – слышал я от него. И все! Никакой больше «антисоветчины». Он был именно советским человеком, и как советскому человеку, между прочим участнику Великой Отечественной, ему было горько от той общественной деградации, в которую погрузил страну деградировавший режим.

Спустя несколько лет после инцидента с «Архипелагом Гулаг», в 1978 г. его «ушли» с родного истфака. В ответ на мое предположение, что уход В.С. был отнюдь не добровольным, его бывшая студентка Елена Викторовна Полевщикова написала: «Вы правы, “ушли”, конечно, даже у нас, непосвященных студентов, было такое ощущение! А до того, как “ушли”, еще и учили, с какими темами на коллоквиумах выступать: я помню какое-то потрясённое (и даже немного восхищенное) недоумение Вадима Сергеевича по этому поводу после разговора с нашей царственной (ныне уж покойной) деканессой… Мы с подругой ждали его, чтобы вместе прогуляться (это случалось иногда), думаю, что вряд ли мы уловили всю сложность ситуации, но я помню ощущение горечи сквозь едкий комментарий В.С.»[1010]1010
  Е.В. Полевщикова – А.В. Гордону, 19 февраля 2013 г. (из архива автора).


[Закрыть].

Яркий образ этой, по выражению Елены Викторовны, «достойной уважения особы», воссоздал бывший студент, ныне профессор Одесского университета Г.П. Гребенник, что, пожалуй, проливает определенный свет на ситуацию, в которой оказался В.С. в последний период университетского бытия. Гребенник отчасти соглашается: многолетней (1966–1984 гг.) «деканессе», доктору исторических наук Заире Валентиновне Першиной «в памяти ряда поколений студентов истфака… уготовано почетное место легендарного декана». Была она высококлассным администратором: «умна, хорошо разбиралась в людях и, когда ей было нужно, талантливо играла в интеллигентность». «Уверенно руководила факультетом», культивируя «византийский стиль управления… Кого нужно – ”отстреливала”, кого нужно – ”прикармливала”»[1011]1011
  Геннадий Гребенник. Записки обитателя одесского истфака. – Режим доступа: http://www.odessitclub.org/publications/ almanac/alm_47/alm_47_96-106.pdf. О «деканессе» см… также: https://www.ronl.ru/; https://studopedia.ru/10_297465_ya-imeyu-v-vidu-ego-dekanstvo.html


[Закрыть].

Впрочем, скорее всего, в трагическом финале сыграли решающую роль не личные качества «деканессы», а то, что она была, по выражению Гребенника, «отличником системы» советской бюрократии, управлявшей университетским образованием, да в немалой степени и наукой. А эта система, изрядно деградировавшая в годы «застоя», уже не терпела личностное самовыражение. «Как лучше – не надо. Надо, как надо», – поучает сановный чиновник николаевской эпохи своего помощника в фильме Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово». Вадим Сергеевич стал системе не нужен и был «отстрелян».

Между тем преподавание, общение со студентами значили очень многое в его жизни. «Вадим Сергеевич был, в сущности, одинокий человек, – замечает Гребенник, ученик В.С. середины 70-х. – Университет, работа держали его в этой жизни». Он был «носитель огромных знаний, озабоченный проблемой кому-то их передать». Его педагогическая работа выступала при этом продолжением его научных исследований, и, бросая вызов советской образовательной системе, требовавшей строго придерживаться министерской программы, В.С. читал авторские курсы.

Большую часть лекционного времени, по тем же воспоминаниям, Алексеев-Попов отводил идеологии Просвещения и Французской революции, «ее основным линиям – консервативной, жирондистской и якобинской». «Судя по всему, – замечает Гребенник, – его самого интересовал феномен идеологии». На семинарах он ставил задачу «провести сравнение английской и французской революций и объяснить, почему первая осуществлялась, как он выражался, “в религиозной рубашке”, а вторая носила ярко выраженный атеистический характер и проходила под лозунгом “Долой религию, да здравствует разум!”». Для анализа революций «Вадим Сергеевич применял методологию, почерпнутую в работах К. Маркса. Последний в его глазах был великим мыслителем. А на первом месте у В.С. всегда шел его любимый Жан-Жак Руссо».

В.С. был не только увлеченным, но и требовательным педагогом. И при случае (недаром его прозвищем было «Алеша Попович») не скрывал раздражение нерадивостью своих учеников. Из поколения в поколение студенты слышали о том, как он вытащил из кармана пиджака только что полученную зарплату и со словами «зачем мне государство платит, если я не могу вас ничему научить!» бросил деньги так, что они веером разлетелись по аудитории. «Зато если он выделял кого-то из нас в лучшую сторону, то одаривал своим доверием», – свидетельствует Гребенник.

Я был гостем Вадима Сергеевича, и несколько дней в июне 1980 г. прожил со своей семьей у него на квартире. Меня тогда поразили навязчивые разговоры о болезни, о лекарствах. В.С. выглядел несколько подавленным и угнетенным по контрасту с той энергетикой, которую он излучал во время своих московских приездов. И все же его внешний облик никак не свидетельствовал о тяжелой болезни, а именно это звучало из уст жены.

Пожалуй, ощутил серьезность ситуации я только тогда, когда заглянул за шкаф, которым было отделено ложе В.С. Помимо лекарств, полки с внутренней стороны были уставлены зажженными свечами. Вспомнилось, что когда моя жена еще на нашей московской квартире спросила В.С. про загадку его двойной фамилии, он сказал: наверное, пошла от попа Алексея.

А беседы наши между тем шли своим чередом, и обсуждались его новые замыслы. И приведенное последнее письмо старшего друга, в дополнении к моим одесским впечатлениям, свидетельствует, что Вадим Сергеевич до самого конца находился в творческом поиске, открывая для себя все новые горизонты познания.

Глава 8
Почетный гражданин Ульяновска С.Л. Сытин

Сергей Львович Сытин запомнился исключительно цельной личностью. При всем многообразии сфер его деятельности и разносторонности качеств, которых требовала эта деятельность. И отнюдь не последнее по значению – при крутой смене пережитых им периодов советской истории и переломе эпох отечественного бытия, который он очень остро, в прямом смысле болезненно переживал!

Воссоздать облик Сытина (1925–2001), кроме его трудов и личных воспоминаний, мне больше всего сейчас помогает наша интенсивная переписка, десятки писем за 1972–1993 гг., а также вырезки статей, которые он присылал. Очень значимы статьи и материалы ульяновских авторов, на протяжении многих лет знавших Сергея Львовича как педагога и краеведа. Большой интерес представляют очерки ученицы Сытина доцента кафедры истории Отечества Ульяновского государственного университета Ирины Львовны Зубовой, предпринявшей опыт интеллектуальной биографии ученого[1012]1012
  Зубова И.Л. «История ученых» и «история для всех»: самоопределение историка С.Л. Сытина в пространстве советского историознания // Материалы Всерос. науч. – практ. конф. «Ист. краеведение Симбир. – Поволж. края: новые реалии и факты». Ульяновск, 2014. С. 8–16. Ее же. Штрихи интеллектуальной биографии историка. – Режим доступа: www.ulzapovednik.ru/ upload/iblock/434/434f536162d8cdd52ebac5ea426d6a76.doc/. См. также: Бородина О.Е. Предки, ближайшие родственники и окружение С.Л. Сытина (1925–2001). Семейные дневники и воспоминания // Региональная идентичность в историческом и культурном пространстве России. Ульяновск, 2015. Ч. 2. С. 10–25; Материалы Всерос. науч. – практ. конф. «Ист. краеведение Симбир. – Поволж. края: новые реалии и факты», посвящ. памяти краеведа С.Л. Сытина: (г. Ульяновск, 5–6 окт. 2012 г.) / Отв. ред. И.Г. Котова. Ульяновск, 2014.; Сивопляс И.Э. Опередивший время // Симбирский квартал. – 2014. – № 2. С. 6–7. – Режим доступа: http://www.ulkul.ru/news/ organizations/__183; Юрьев С. Сергей Львович Сытин – жизнь для людей // Аргументы и факты. 2010. 11 мая http://www. ul.aif.ru/culture/person/163344


[Закрыть]. Свои очерки Ирина Львовна дополнила ценными замечаниями к первоначальному тексту этой главы, который я ей послал.

Кроме историографического анализа, очерки Зубовой ценны как источник знания об общественно-политической и научной позиции Сытина в тот период, когда прекратилась наша переписка. В 90-е годы она работала учителем истории и обществознания в средней школе и «испытывала, как многие тогда, определенные трудности с осмыслением происходящего и объяснением их на уроках». И, регулярно встречаясь, обсуждала с С.Л. эти жгучие проблемы.

Столь тесное общение придает особую значимость ее оценке: «С.Л. Сытина нельзя отнести к кабинетным ученым и в то же время нельзя назвать жертвой, пассивным проводником партийных идей или подобно Покровскому оголтелым поборником идеологического и политического курса властей. Он, скорее всего, являлся идеологически убежденным интеллектуалом, который видел призвание советских ученых-обществоведов в служении социалистическому идеалу на поприще науки и средствами науки и при этом активно и сознательно участвующими в общественной жизни»[1013]1013
  См.: Зубова И.Л. «История ученых» и «история для всех».


[Закрыть].

Хотя закончил Сытин истфак МГУ, альма-матер считал МГПИ, здесь он защитил кандидатскую диссертацию и своим учителем называл Сергея Борисовича Кана, историка социалистических идей, с вдовой которого (и с самим институтом) поддерживал связи много лет спустя[1014]1014
  С.Л. Сытин – А.В. Гордону. 10 февраля 1973 г.


[Закрыть]. А его преподавательская и научная деятельность пожизненно оказалась связанной с городом на Волге и Ульяновским педагогическим институтом, доцентом которого он был на протяжении четырех десятилетий.

Я знакомился с Сергеем Львовичем, можно сказать, дважды. Первый раз – с историком Французской революции в Москве, второй – с почетным гражданином города на мемориальных Сытинских чтениях в Ульяновске. Первые встречи состоялись во время симпозиума в Институте истории по якобинской диктатуре в мае 1970 г.[1015]1015
  См.: Проблемы якобинской диктатуры // ФЕ. 1970. М., 1972. С. 278–313. В нашей переписке есть намеки на более ранние встречи, но я, к сожалению, их не запомнил.


[Закрыть] и в августе того же года во время Международного конгресса историков в Москве.

В.С. Алексеев-Попов, который был очень дружен с Сытиным, видя в нас своих единомышленников, призвал его и меня к себе в номер академической гостиницы, где квартировал по случаю конгресса, чтобы устроить нечто вроде «мозгового штурма», как это тогда называлось (см. гл. 7). Предметом была социальная природа якобинской диктатуры, споры о которой оживились после книги В.Г. Ревуненкова под широковещательным названием «Марксизм и проблемы якобинской диктатуры» (1966). Вообще разномыслие среди советских историков существовало еще с 20-х годов, когда открыто выявлялось. Существовало и в страшных 30-х, когда, по горькому признанию С.О. Шмидта, «все осознали, что следует фальшивить в один голос»[1016]1016
  Шмидт С.О. Размышления об «историографии историографии» // Исторические записки. 2005. № 8 (126). С. 354.


[Закрыть], и разномыслие прикрывалось формальным следованием общеобязательным установкам. Даже после присвоения якобинской власти звания «революционно-демократической диктатуры» оставалась почва для различного толкования.

Коротко, к тому времени, когда мы втроем собрались в гостинице «Академическая», различались два подхода – «сверху» и «снизу». Господствовавшее направление, представленное лидерами отечественных франковедов Манфредом и Далиным, ставило во главу угла деятельность якобинского Конвента, роль Робеспьера, как факторы, определившие революционно-демократический характер диктаторской власти в 1793–1794 гг.

Сытин вместе с Алексеевым-Поповым, подобно ушедшему к тому времени из жизни Якову Михайловичу Захеру, отстаивали роль социальных низов, городской бедноты и крестьянства, доказывая, что именно политическая активность этих слоев заставила якобинцев пойти на радикальные социальные преобразования.

Признавая понятие якобинского блока как социальной базы диктатуры, Сытин подчеркивал социальную разнородность блока и существование антагонистических противоречий внутри него между буржуазией и тем слоем, который он называл (вслед за Энгельсом) «предпролетариатом».

В сущности выделение роли этого последнего в революционных событиях и сделалось отличительной чертой позиции Сытина с того самого момента, когда он занялся историей Французской революции. Революционная история рассматривалась им под тем углом зрения, как она преломилась в деятельности «бешеных», «крайне левой политической группировки» революционного периода, по его определению. А занялся он Французской революцией в самое неподходящее время для научного творчества вообще и изучения этой революции особенно. То был конец 40-х годов, когда в апофеозе идеократии явственно проступали наиболее одиозные черты, по выражению Сытина, «ущербно-защитной идеологии»[1017]1017
  См.: Зубова И.Л. «История ученых» и «история для всех»…


[Закрыть] с декларированием по всякому случаю истинности высказываний вождя и других классиков марксизма.

Диссертация молодого историка, защищенная в 1952 г., не избежала общей участи исторических исследований того времени. Лейтмотивом в автореферате диссертации звучит идея И.В. Сталина о «буржуазной ограниченности революции 1789–1794 гг.» и ее «коренной противоположности Великой Октябрьской социалистической революции»[1018]1018
  Сытин С.Л. Революционное движение плебейских масс Парижа под руководством Ру и Леклерка летом 1793 г. Автореф. дисс. кандидата ист. наук. М., 1952. С. 2.


[Закрыть]. Та самая идея, с которой Сталин выступил еще в 20-х годах, обосновывая необходимость сохранения режима диктатуры на весь период строительства социализма и несовместимость «пролетарской» диктатуры с «буржуазной» демократией, и которая представляла квинтэссенцию его основополагающего произведения «Вопросы ленинизма» (которое следовало бы назвать «Основы сталинизма»).

Тема «коренной противоположности» была развита при директивном программировании принципов исторического образования в СССР. «Основной осью учебника новой истории, – подчеркивали партийные руководители, – должна быть эта именно идея противоположности между революцией буржуазной и социалистической». Соответственно предписывалось: «показать, что французская (и всякая иная) буржуазная революция, освободив народ от цепей феодализма и абсолютизма, наложила на него новые цепи, цепи капитализма и буржуазной демократии». Так буржуазная демократия превращалась в любимого врага, и уничтожение ее «цепей» ставилось в заслугу Октябрьской революции в ряду освобождения «от всех форм эксплоатации»[1019]1019
  Сталин И.В., Киров С.М., Жданов А.А. Замечания о конспекте учебника новой истории (9 августа 1934 г.) // К изучению истории. М., 1946. С. 24.(1-е изд. 1937).


[Закрыть].

Во исполнение сталинских указаний революция во Франции была развенчана из «великих» – как она почиталась русской революционной мыслью от Кропоткина до Ленина – и превратилась в рядовую среди революций Нового времени. Ее новым наименованием сделалось «Французская буржуазная революция 1789–1794 гг.». Так и называлось юбилейное коллективно-установочное издание предвоенной советской историографии, авторы которого попытались свести различные подходы 20-х годов к общему идеологическому знаменателю и сформулировать, наконец, в соответствие с партийными директивами официальную «советскую концепцию» революции. Здесь «пролетарская» точка зрения получила развитие. Авторы установили правда, что интересам пролетариата и в XVIII веке больше отвечала диктатура, потому выступление «бешеных» в защиту конституционной демократии было признано «ошибочным» («тактическая ошибка»). Зато «мелкобуржуазность» в оценке их классовой природы исчезла: «бешеные» были признаны партией «плебейских масс – пролетариата и полупролетариата», которая представляла эти массы в якобинском блоке[1020]1020
  См.: Французская буржуазная революция 1789–1794 гг. М.; Л, 1941. С. 178, 300, 307–309, 342, 348.


[Закрыть].

Соответствующее положение со ссылкой на Ленина присутствовало в автореферате Сытина: «именно союз городского "плебса" (современного пролетариата) с демократическим крестьянством придавал размах и силу английской революции XVII, французской XVIII века»[1021]1021
  Сытин С.Л. Автореф. дисс. С. 1.


[Закрыть].

Коллизия «антипролетарскости» («коренная противоположность» пролетарской революции) самой революции и народности («протопролетарскости») ее основы в виде движения плебейства и крестьянства, оставила след на всей разработке тематики Французской революции в советской историографии. В полной мере проявилась она и в трактовке деятельности «бешеных», в том числе у Сытина. Участие этой группы (Жак Ру, Варле, Леклерк, Клер Лакомб и «общество революционных республиканок») ярко запечатлелось в процессе установления якобинской диктатуры весны-осени 1793 года. Притом их напряженные отношения с якобинской верхушкой, вплоть до репрессий, жертвой которых они стали, столь же ярко характеризовали буржуазную природу якобинской диктатуры и революции в целом.

Соответственно классовому подходу отношения между якобинцами и «бешеными» оказались репродуцированием отношений между буржуазией и тогдашним пролетариатом. Исходно Сытин связывал деятельность «бешеных» с этим, «предпролетарским» слоем, как (говоря языком современной политтехнологии) «ядерной» основой. В отличие прежде всего от Захера, для которого социальной базой «бешеных» было плебейство в целом, включая часть мелкой буржуазии. Аналогичной явилась позиция французских марксистов, в первую очередь Собуля, которые вообще отказались от кодифицированного у классиков марксизма термина «плебейство» в пользу исторического «санкюлоты».

Называя «бешеных» «предпролетарскими революционерами»[1022]1022
  Там же. С. 11.


[Закрыть], Сытин признавал тем не менее широкую группировку слоев, интересы которых выражали «бешеные», но вперед выдвигал «пред-пролетариат». Поскольку же этот последний виделся субститутом авангарда социалистической революции для своей эпохи, то роль «бешеных» не могла не выступать однозначно прогрессивной. Тем самым Сытин расходился с историографической традицией от Жореса к Захеру, которая, допуская политическую прогрессивность «бешеных», отказывала им в экономической «прогрессивности», поскольку их борьба за регламентирование товарно-производственных отношений тормозила накопление капитала и начало промышленной революции.

Личность Захера незримо присутствовала на нашей встрече в «Академической». Пиетет Алексеева-Попова к моему учителю выразился в нашей дружбе. Сергей Львович как исследователь «бешеных» формировался в оппозиции к ранней концепции Захера. В духе времени в автореферате диссертации она была названа «порочной», тем более, что автор был осужден за «антисоветскую деятельность» и пребывал в ГУЛаге. Когда Захер вышел на свободу – да и времена изменились – концепция была признана «ошибочной» (впрочем, «ошибки» были признаны и самим Захером).

Но вот что самое интересное и значительное, характеризующее обоих историков как личности. Между ними установилась дружеская связь. Сергей Львович присылал Захеру свои статьи с неизменной очень почтительной надписью (теперь эти оттиски попали ко мне). А наибольшее впечатление производит фотография Сытина с надписью «Якову Михайловичу Захеру на добрую память от Сергея Сытина. Ульяновск. 21/II – 1961 г.». Замечательное фото за рабочим столом на фоне буйной комнатной растительности. Очень задумчивое с грустинкой лицо волевого и доброго человека. Фото как автобиография и предвестие будущего пути! И именно такой фотопортрет, который доверяет только близким людям, Сытин посылает своему старшему коллеге, предшественнику и научному оппоненту.

В подходе Сытина деятельность «бешеных» выглядела всецело прогрессивной в том числе и по отношению к якобинской диктатуре. А в этом пункте он расходился не только с социал-демократической концепцией экономической реакционности «бешеных», воспринятой в довоенных работах Захера, но и с советской традицией 30-х годов, подчеркивавшей ошибочность выступления «бешеных» против якобинской диктатуры в августе-сентябре 1793 г.

Сытин предложил свою оригинальную трактовку, изящно обходившую острые углы канонизированной схемы: то была со стороны «бешеных», доказывал он, «оппозиция» якобинскому правительству, а отнюдь не «борьба против режима революционной диктатуры». И такая оппозиция «играла большую революционную роль», ибо была направлена против дантонистов и «умеренных» и тем, по Сытину, способствовала превращению якобинской диктатуры в «диктатуру низов»[1023]1023
  Там же. С. 14.


[Закрыть].

Большой след в советской историографии 50–60-х годов оставила формулировка Сытина о том, что «бешеные» руководили движением городских низов столицы – «революционным движением плебейских масс Парижа». У этой формулировки есть предыстория.

Еще в 20-х годах в обстановке торжествовавшей партократии в советской историографии реанимировалось возникшее гораздо раньше, во французской в первую очередь историографии ХIХ века, восприятие революции через призму борьбы партий, а партиям, по представлениям уже периода культа личности, требовался вождь (или вожди). При апогее идеократии спонтанность виделась «стихийностью», которая становилась все более одиозной, отождествившись к концу 30-х с «бессознательностью»[1024]1024
  См.: Дубровский А.М. А.А. Жданов в работе над школьным учебником истории // Отечественная культура и историческая наука XVIII – ХХ веков. Брянск, 1996. С. 136–137.


[Закрыть]. Предложенный историкам «социальный заказ» заключался не столько в изучении положения, настроений и требований масс, сколько в обосновании необходимости руководства ими.

При таком мировосприятии значение «бешеных» стало возрастать, а в их деятельности усмотрели прообраз партийной организации, направлявшей народные массы Парижа (были попытки найти ответвления в других городах) на высшем этапе революционного процесса. Решающий вклад в переоценку и завышение роли Жака Ру и его соратников (организационные связи между которыми так и не были установлены) внес упомянутый коллективный труд 1941 г. В нем была введена сама формулировка «движение бешеных». Утверждалось (автор раздела – Ф.А. Хейфец), что «в марте 1793 г. бешеные создали свой центр в Париже»[1025]1025
  Иную оценку см. в моей статье «Роль парижских секций и их Центрального революционного комитета в восстании 31 мая – 2 июня 1793 г.» (ФЕ. 1961. М., 1963) и монографии «Падение жирондистов» (М., 1988).


[Закрыть] и что вокруг них с февраля 1793 г. «сплотились плебейские низы, пролетарии Парижа и полупролетарии»[1026]1026
  Французская буржуазная революция 1789–1794 гг. С. 300.


[Закрыть]. Тем самым «бешеные» превращались в политическую силу, сопоставимую по влиянию в столице (роль населения которой на весь ход революции была общеизвестной) с якобинцами.

В своих ранних работах Захер характеризовал этих революционеров как выразителей настроений и чаяний парижской бедноты, не имевших ни своей идеологии, ни политической программы, ни организации. Виднейший из них – Жак Ру, по словам ученого, «не вел за собой толпу, а покорно следовал за ней»[1027]1027
  Захер Я.М. Жак Ру. Пб., 1922. С. 33. Его же. Очерки по истории «бешеных» эпохи Великой французской революции. Л., 1925. С. 29.


[Закрыть]. В книге 1961 г. Захер писал: «бешеные» шли «во главе движения», требовавшего государственного вмешательства в рыночные отношения[1028]1028
  Захер Я.М. Движение «бешеных». М., 1961. С. 221.


[Закрыть].

Такое изменение оценок красноречиво подчеркнуто названиями первых работ Сытина, подхватившего эстафету в изучении «бешеных» и назвавшего свою диссертацию «Революционное движение плебейских масс Парижа под руководством Ру и Леклерка». Особое негодование, сколько помнится, эта формулировка вызывала в 60-х годах у Далина. Причина была та же, что и в отношении отстаивания значения «Социального кружка» Алексеевым-Поповым (см. гл. 7). Далин считал, что выдвижение «бешеных» умаляет роль Бабёфа в предыстории социалистических идей в период Французской революции.

Следует заметить, что Сытин по-своему истолковал название «движение бешеных» (кстати в частной переписке он предложил заменить термин «бешеные – enragés» с явно одиозным акцентом на более нейтральный «ярые»), указав на активность секций, самоуправления парижских кварталов. Почти за десятилетие до появления классического труда Собуля «Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры» (1958) Сытин определил массовое движение парижской бедноты именно как «секционное движение», указав тем самым на организационную его структуру.

При этом в качестве своеобразной дани вождистской традиции он представил «бешеных» предводителями этого движения, подставив себя под огонь справедливой критики, когда после труда Собуля выяснилось многообразие и самого движения, и его вожаков, групп «активистов (militants)», по Собулю. Сытин впоследствии скорректировал оценку, а в разговоре со мной объяснил выпячивание роли «бешеных» «диссертационными соображениями»; диссертационная конъюнктура, понятно, отражала самым нормативным образом конъюнктуру идеологическую.

«“Бешеные” – группа предпролетарских революционеров, возглавлявшая в 1792–1793 гг. борьбу народных масс Парижа за удовлетворение своих социально-экономических требований», – писал Сытин в статье, предназначавшейся для третьего издания БСЭ. Статья была отклонена, вместо нее был принят мой вариант, по поводу которого Сытин уточнил свою позицию: «Было движение городской бедноты, во главе которого оказались (в числе прочих) Ру, Леклерк, Варле, Лакомб (курсив мой. – А.Г.)»[1029]1029
  С.Л. Сытин – Е.В. Киселевой. 27 апреля 1968 г. (Елена Васильевна Киселева работал в то время в редакции издательства Советской энциклопедии). Подобно сытинскому варианту статьи, письмо находится в моем личном архиве.


[Закрыть].

Однако ведущая тенденция в советской историографии выводила на руководящую роль якобинцев во главе с Робеспьером и его соратниками, которые, в отличие от «бешеных», располагали общенациональным политическим авторитетом и общефранцузской организацией (филиалы Якобинского клуба были по всей стране), а главное – государственной властью, что делало якобинцев наиболее подходящим символическим прототипом для большевиков. Эта аллюзия, в свою очередь, сакрализовала якобинскую диктатуру.

Отстаивая роль «бешеных», Сытин шел против течения, но ему, к счастью, не пришлось подвергнуться той «выволочке», которую учинили в Соцэкгизе Захеру, изуродовав его монографию в угоду господствовавшей якобинистской схеме (и в меру издательской культуры) (см. гл. 3). Однако, к сожалению, Сергею Львовичу отчасти из-за господства этой схемы, не удалось издать свою монографию. Материалы его диссертации были опубликованы лишь в нескольких местных изданиях и, разумеется, представляют теперь библиографическую редкость[1030]1030
  Сытин С.Л. Борьба плебейских масс Парижа во главе с Ру и Леклерком за удовлетворение своих социально-экономических требований в июле-сентябре 1793 г. // Уч. зап. Ульяновского гос. пед. института им. И.Н. Ульянова. Вып. VIII. 1956. С. 253–326; Его же. «Бешеные» и якобинцы после народного восстания 31 мая – 2 июня 1793 г.: Из истории борьбы парижского плебейства за удовлетворение своих социально-экономических требований летом 1793 г. // Уч. зап. Ульяновского гос. пед. института им. И.Н. Ульянова. Т. XV, Вып. III. 1959. С. 3–59. См. также: Сытин С.Л. Политическая программа и тактика «бешеных» (Жака Ру и Леклерка) летом 1793 г. // Из истории якобинской диктатуры. Одесса, 1962. С. 345–385.


[Закрыть].

Основоположения диссертации здесь сохранялись, а сталинские цитаты заменялись цитатами из Ленина. Без всякого ущерба для смысла! Ибо, как говорил в беседе со мной Захер, все, что у Сталина было верно, взято у Маркса – Энгельса – Ленина, а то, что было сочинено им самим, то неверно. Вероятно, Сытин разделял подобное отношение к советскому марксизму времен культа.

В споре Ревуненкова со «школой Лукина – Манфреда», как называл своих оппонентов Владимир Георгиевич (потом – «московской школой»), Сытин занял особую, независимую позицию. Он упрекал Манфреда в упрощенном толковании ленинского высказывания о «якобинцах с народом», ставшего своеобразным символом веры и программным положением для оценки якобинской диктатуры и ее лидеров.

«Вы знаете, – обращался Сытин к участникам упомянутого симпозиума 1970 г. в Институте истории, – много прекрасных аллегорических скульптурных групп, символизирующих[1031]1031
  Вновь обращает на себя внимание тонкость сытинской мысли и изящество формулировок. Он указывал на принятую символику союза рабочих и крестьян, а не на реальность осуществления этого союза, весьма далекую от официальной символики.


[Закрыть] союз пролетариата и крестьянства. Можно ли эти аллегории использовать для характеристики союза якобинцев и народа? Отвечать приходится решительным “нет”. Союз якобинцев с народом могла бы олицетворить лишь группа людей, которые в силу железной необходимости крепко держатся одной рукой друг за друга, а другой рукой наносят соседу ощутительные удары. Это был временный союз классов-антагонистов или же предшественников этих классов, и он реализовался в ходе борьбы между союзниками (курсив мой. – А.Г.)»[1032]1032
  Проблемы якобинской диктатуры. С. 293.


[Закрыть].

Вместе с тем Сытин не принимал толкование якобинской диктатуры как антинародной с тотальным противопоставлением лидеров якобинцев народу (при отождествлении эбертистов с «бешеными»), которое выразилось в сочинениях Ревуненкова. «Попытки сблизить эбертистов и “бешеных” на почве единого понимания равенства затруднительны, так же как затруднительно утверждать, что Робеспьер толковал равенство в чисто буржуазном духе. В действительности все было гораздо сложнее», – убеждал Сытин.

Толкование ульяновским историком идеологии якобинского блока было присущим Сытину и оригинальным, а соотношение различных идейных элементов выглядело впечатляюще образным. Предлагая для наглядности символ олимпийских колец, Сытин говорил: «Во взглядах Робеспьера мы находим многое, что является мостиком от Робеспьера к левым якобинцам. Соответственно есть моменты, сближающие взгляды левых якобинцев и “бешеных”. Но надо помнить, что кольца хотя и перекрещиваются, но не совпадают, имеют уже свою качественную определенность»[1033]1033
  Там же. С. 292.


[Закрыть].

Нераздельно и неслиянно! Так Сытин не только опровергал схему тотального противостояния якобинцев народу у Ревуненкова, но и корректировал свои положения о поляризации якобинского блока на антагонистические части. Замечателен в этом аспекте был и тезис о том, что роль Робеспьера следует понимать как «роль гениальной равнодействующей сил»[1034]1034
  Там же. С. 293–294.


[Закрыть]. Потом, правда, в нашей переписке Сытин слегка сдавал назад – «равнодействующей», но не «равноадекватной», иными словами якобинский вождь располагался ближе к буржуазной части блока.