Текст книги "Историки железного века"

Поэтому, завершая диссертацию «Установление якобинской диктатуры», я не счел необходимым анализировать концепцию Ревуненкова и ограничился упоминанием его книги в списке литературы. Похоже, мое желание уйти от полемики разделяли Далин и Алексеев-Попов (хотя последний дал положительную рецензию для издания книги Ревуненкова). Во всяком случае, никто из них, включая и Адо, в отзывах о моей диссертации не упоминал Ревуненкова.

Да, кое-кто ожидал другого развития событий. На следующий день после защиты Алексеев-Попов был у А.Л. Нарочницкого, и симпатизировавший Ревуненкову главный редактор «Новой и новейшей истории», осведомившись об итогах, уточнил: вы там, небось, все «полоскали» ленинградского профессора? Вадим Сергеевич, по его словам, с удовлетворением, отвечал: «даже не упоминали».

Однако за книгой стали выходить статьи Ревуненкова, его аргументация расширялась, а обвинения в адрес Манфреда ужесточались. Эти выступления получили общественный резонанс, что свидетельствовало о востребованности полемики в идеологической ситуации начала 70-х годов, причем востребованности как с либеральной стороны, так и «почвенниками». На этом фоне определилось желание включиться в дискуссию у специалистов.

Мне вспоминается эволюция Адо, с которым мы сблизились в это время. Анатолий Васильевич стал энергично оспаривать мою позицию «невмешательства», указывая на научную значимость поставленных вопросов и на то, что, хотя автор не специализировался в области Французской революции, книга написана опытной и умелой рукой профессионального историка.

Итак, в мае 1970 г. состоялся симпозиум по якобинской диктатуре. Я взялся написать отчет для «Вопросов истории». Меня привлекала профессиональная задача: хотелось испытать (и показать) свои навыки в жанре аналитического обзора, который формировался тогда в ФБОН-ИНИОН и образцы которого я уже публиковал в этом журнале. Была и сверхзадача. Я все-таки хотел провести свою установку: надо не спорить с Ревуненковым, а обсуждать затронутые им вопросы. Мой отчет и представлял сводку затронутых вопросов с изложением позиций участников.

У меня хранится письмо Кучеренко (который присутствовал на симпозиуме, но воздержался от выступления), где он категорически предостерегает меня: «предложенный “проблемный” метод подачи материала может встретить возражение издателей и даже породить протесты авторов (их де неточно поняли, нарушена “сбалансированность” частей, выпячены места, которым они сами придают несколько иное значение и пр.)». Геннадий Семенович предлагал ограничиться сокращенной стенограммой и заверить ее подписями участников симпозиума[863]863
  Г.С. Кучеренко – А.В. Гордону. 18 июня 1970 г. Из личного архива.


[Закрыть].

Я, однако, оказался слишком самоуверенным. События, впрочем, развивались лишь отчасти по сценарию Геннадия Семеновича. Отчет понравился в редакции журнала. Недовольными оказались «заказчики». Мой опус при откровенном поиске «парламентских» выражений не сглаживал острые углы. Обосновывая задачи симпозиума, я писал о «критической волне в адрес якобинской диктатуры» и о том, что появление работ Ревуненкова «ярко продемонстрировало… различие точек зрения среди историков-марксистов, в том числе советских ученых». В итоге «возникла необходимость выяснения и сопоставления позиций различных советских историков как отправного пункта для дальнейших исследований и ориентации преподавания в высшей школе»[864]864
  Рукопись из личного архива.


[Закрыть].

Были «стрелы» в адрес Ревуненкова: «Характеризуя социальную политику якобинцев, В.М. Далин, А.В. Адо, А.В. Гордон указывали на те особенности ее, которые не учитываются в должной мере В.Г. Ревуненковым, когда он утверждает, что якобинская диктатура была не революционно-демократической, а “буржуазной диктатурой”», «вызвала возражения попытка разделения террора на “якобинский, правительственный” и “народный”, “спонтанный”», «Т.Г. Солтановская выступила против негативной оценки Марата, данной В.Г. Ревуненковым».

Были и замечания (еще более аккуратные) в адрес Манфреда, касавшиеся отношений внутри якобинского блока. «Напомнив об остроте внутренней борьбы, С.Л. Сытин высказался против переоценки фактора единства, отразившейся, по его мнению, в некоторых работах А.З. Манфреда. Социальная политика якобинцев, “равнодействующая” (С.Л. Сытин, А.В. Адо) классово разнородных сил не могла не быть противоречивой. Эгалитаризму сопутствовало “антиуравнительное начало” (А.В. Адо). Террор задевал и массы, бил по радикальным представителям народного движения (Л.С. Гордон и др.)».

Манфред был крайне раздосадован, найдя, что в таком изложении симпозиум выглядит ненужным. В сущности, А.З. был недоволен самим ходом симпозиума, о чем говорил мне после первого заседания. Тем не менее, во «Французском ежегоднике» (главным редактором которого был Манфред) точки зрения участников представлены в полном виде. Эта демонстрация различия мнений и уважения к ним явилась примечательной в условиях идеологической реакции «застоя».

Однако в порядке дополнения к стенограмме и как бы в качестве редакторского комментария Манфред предложил дополнить мой отчет заключительным абзацем о несогласии участников с позицией Ревуненкова. Я возразил. Тогда вмешался присутствовавший при разговоре Далин. С обычной, чуть застенчивой улыбкой он предложил: «Саша, будьте якобинцем». «Не хочу», – отвечал я без улыбки.

Да, в посттермидоровском советском обществе Виктор Моисеевич остался якобинцем, пережив друзей и товарищей, изжив трагическую судьбу своего поколения. И потому, как проницательно заметила Оболенская, его «упрямый оптимизм сочетался с внезапно прорывавшимся глубоким пессимизмом»[865]865
  См.: Оболенская С.В. Еще один портрет историка…


[Закрыть]. Отсюда, думаю, неизменная печаль в его милой улыбке. Я не знал В.М. смеющимся, а улыбку эту помню до сих пор.

Последствия нашей размолвки отразились на судьбе моего творения. Я сообщил в редакцию зав. отделом А.С. Гроссману о пожелании Манфреда. Результат был самым удручающим. Редакция «Вопросов истории» заменила мой отчет безликой информацией о состоявшемся мероприятии и его участниках.

Помнится, я был очень огорчен размолвкой именно с Далиным. Мне никак не хотелось его обижать, зная его романтическое преклонение перед героями Французской революции, вождями якобинцев. Как всегда, в таких случаях приходилось додумывать оправдательное объяснение своей позиции, а оно сводилось к тому, что в 1793 г. я, разумеется, мог быть якобинцем, но сейчас же совсем другое время.

Второе столкновение произошло в конце 70-х годов из-за Ричарда Кобба. В ту пору советскую историографию захлестнул очередной приступ идеологической борьбы. ЦК КПСС специальным постановлением (14 августа 1967 г.) потребовал «вести систематическую наступательную борьбу против антикоммунизма, давать обстоятельную критику… апологетов капитализма, разоблачать фальсификаторов идей марксизма-ленинизма, истории развития общества… давать решительный отпор проявлениям правого и “левого” ревизионизма».

Фактически идеологическая кампания развернулась на рубеже 60–70-х годов. В 1973 г. ведущий журнал советских историков уже мог победоносно констатировать: «Институты АН СССР и кафедры вузов стали больше уделять внимания вопросам борьбы против враждебной марксизму-ленинизму идеологии, активизировали работу по критике буржуазной историографии, разоблачению реформистских концепций в исторической науке»[866]866
  Советская историческая наука на современном этапе // ВИ. 1973. № 5. С. 10–11.


[Закрыть].

В этой идеологической кампании сформировавшаяся среди советских ученых «культура партийности»[867]867
  См.: Гордон А.В. Власть и революция… Гл. 3.; Его же. Великая французская революция в советской историографии. Гл. 2.


[Закрыть] диктовала общие правила. Ведущие историки Французской революции следовали им, включившись в идеологическую борьбу. Но в поведении каждого из них раскрывалась собственная индивидуальность. Первым с обличением эволюции Кобба выступил Далин. После смерти Волгина и Захера он остался единственным видным представителем ранней советской историографии и по складу характера как никто из коллег был склонен стать знаменоносцем той традиции, что дала духовное начало этому уникальному научно-культурному явлению.

В большой аудитории на третьем этаже здания на ул. Дм. Ульянова Далин прочел предназначенный для «Вопросов истории» доклад о Коббе, где без излишних идеологических обертонов и особо навязчивых штампов обстоятельно разобрал факт его «отступничества». Притом ярко выявилось особое дарование выдающегося историка, под профессорской внешностью которого таилась натура революционного трибуна. «В.М. Далин – отличный оратор и полемист, – характеризовала его Ю.И. Хаинсон. – …Горячо и увлеченно, со всем блеском своей эрудиции он выступает на заседаниях сектора, на защитах диссертаций, конференциях. Но особенно интересно бывает наблюдать за его полемикой с иностранными учеными-немарксистами, когда он, отстаивая марксистско-ленинские идейные позиции, широко оперирует огромным количеством фактов, поражает знанием новейшей литературы». «Умение спорить и убеждать, – обоснованно предположила Хаинсон, – … восходит к революционной юности» ученого, «к тем годам, когда в молодой Советской республике революционное слово завоевывало умы»[868]868
  Хаинсон Ю.И. Присуждение премии им. В.П. Волгина // ННИ. 1972. № 1. С. 219.


[Закрыть].

Английского ученого в СССР плохо знали, доклад Далина был выслушан с большим интересом, но не всё и не всеми было принято на веру. Мои впечатления передает написанное по горячим следам письмо коллеге: «В.М. Далин, делая недавно сообщение о последнем <Коббе>, обвинил его чуть ли не в “измене”. Я же “состава преступления” в последнем труде Кобба “Полиция и народ” не нашел. У Кобба романтизм всегда уживался со скептицизмом в отношении героики и героев. В данном труде скептицизм явно взял верх. В.М. особенно возмутили всякие едкие фразы о Робеспьере, Сен-Жюсте, Бабёфе[869]869
  Помню в своих возражениях Далину я настаивал на том, что любить или не любить Робеспьера – «это еще не идеология».


[Закрыть]. В Коббовском сборнике[870]870
  Cobb R. Second identity: Essays on France and French history. London, 1969.


[Закрыть] (я его не читал, но В.М. зачитывал) есть едкие замечания в адрес Собуля. Думаю, Кобба задели успехи Собуля по части “тиражирования” своих работ. Но за этими личностными моментами ясно, что Кобб зацепил проблемы, которые Собуль или обошел, или упростил: участие масс в контрреволюционных выступлениях, насколько адекватно militants выражали интересы масс, какой класс они представляли в конфликте с Революционным правительством… Концепция “санкюлотизма” не выдерживает напора»[871]871
  А.В. Гордон – С.Л. Сытину (недатированная копия из моего архива, ответ на письмо Сытина от 10 февраля 1973 г.)


[Закрыть].

Подход Кобба не представлялся мне более перспективным из-за его «отвращения к теории и интеллигентского либертаризма», но я сомневался, что конец ХХ века останется за концепцией Собуля – в противовес Далину, который на том же заседании дал такую периодизацию: «1-я треть – Матьеза, вторая – Лефевра, а потом – Собуля»[872]872
  Там же.


[Закрыть].

Негативным оценкам якобинских лидеров Коббом Далин противопоставлял позицию Лефевра, поскольку тот видел в них создателей «Народного фронта монтаньяров, якобинцев, санкюлотов», в якобинской диктатуре – прообраз «народной демократии». В этих оценках, комментировал советский историк, «преисполненных достоинства, искреннего, глубокого убеждения, основанных на многолетнем изучении революции, неизмеримо больше исторической правды, чем в нападках Кобба»[873]873
  Далин В.М. Историки Франции… С 144–145.


[Закрыть].

Акцентированием роли меньшинств в секционном движении Кобб, по мнению Далина, «не только перечеркивает… все достижения историографии революции последних десятилетий, но и отступает далеко назад от того интуитивного, но во многом прозорливого представления о роли санкюлотов в революции, которое – 135 лет назад! – отстаивал Томас Карлейль, и от тех оценок, которые давал П. Кропоткин»[874]874
  Там же. С. 147.


[Закрыть].

По поводу стремления Кобба «проникнуть в мир… обездоленных, безымянных, запуганных… тех, кто не оставляет после себя никаких следов», Далин, ставя под сомнение искренность английского историка, задавался риторическим вопросом: «Но почему же он так презрительно относится к тем, кто, как Бабеф, пожертвовал своей жизнью именно во имя этих “самых обездоленных”?»[875]875
  Там же. С.150–151.


[Закрыть].

«Почему, – продолжал советский историк риторические вопросы, – Кобб со своих новых позиций считает участников монархических банд “более интересными”, чем “бюрократов-террористов”?». Простодушная обида за последних переходила у Далина в политическую полемику: «Чем же еще, как не крайним анархо-индивидуализмом Кобба… можно объяснить, что в своих последних исследованиях… он обратился к изучению уголовного мира Парижа?».

Риторические вопросы по известной традиции времени оборачивались политическим выводом о расхождениях между Коббом и «теми, кому дороги научные достижения историографии Французской революции в ХХ в., ее демократические традиции, кому по-прежнему дорого ее пламя»[876]876
  Там же. С. 150.


[Закрыть].

Конечно, перебор в оценках очевиден. Далин отождествил верность традициям революции и демократии с апологией революционных вождей, а историческую реальность – с постулатом априорной революционности масс и их роли важнейшей революционной силы. Привлекает вместе с тем желание проследить эволюцию английского ученого, подчеркнуть достижения на новом этапе. Далин отмечал, что и в критикуемых работах видна «рука мастера», а выявление социального протеста 1811–1812 гг. – «открытие историка»[877]877
  Там же. С. 141.


[Закрыть]. Наконец, подкупает искренняя эмоциональность советского ученого, которая воспринимается как отклик на очевидную эпатажность формулировок Кобба.

Худо ли хорошо ли Далин пытался вести с «новым Коббом» заочный диалог. В обострившейся идеологической ситуации, последовавшей за подавлением Пражской весны 1968 г., этот английский историк, наряду с Фюре и Ле Руа Ладюри, был признан у нас ярким примером отхода от марксизма и наступления реакции в западной историографии. Далин, видимо, хотел серьезно разобраться в «феномене Кобба», поскольку тот в 50–60-х годах входил в небольшую группу зарубежных исследователей (А. Собуль, Дж. Рюде, В. Марков), с которыми у советских историков Французской революции поддерживались товарищеские отношения. Их официально называли «прогрессивными», а это означало, что своими работами они свидетельствовали о росте влияния марксизма и идей социализма. Выступлениями Далина, а затем Манфреда и Адо британский историк солидарно был выведен из обоймы «прогрессивных».

Однако я не мог отступиться от Кобба. Остаюсь навсегда благодарным этому человеку, которого никогда не видел, за ту душевность, которую он проявлял в письмах к Захеру, за моральную поддержку, которую он оказывал моему учителю в пору его испытаний старостью, болезнями, жилищной проблемой, отчужденностью со стороны университетских коллег, издательскими мытарствами.

К тому же я чувствовал полемическую избыточность идеологических обвинений со стороны старших товарищей. В моем распоряжении еще не было его писем, но содержание некролога, который Кобб посвятил Захеру, не оставляло сомнений. Если считать текст этого прочувствованного документа завершением определенного периода в общении английского ученого с советскими историками, то несомненным было сохранение тех качеств, что позволяли зачислять его в «прогрессивные» – антифашизм и лояльность по отношению к Советскому Союзу или, точнее, к советскому народу за выдающуюся роль в войне с фашизмом.

Движущей пружиной его расхождения с советскими историками сделались не идейно-политические факторы: «я не читал – или мне не попадались на глаза – какие-либо заявления Кобба о его взглядах, но его творчество убеждает…»[878]878
  Манфред А.З. Великая французская революция. М., 1983. С. 417.


[Закрыть], – признавался Манфред, переходя тем не менее к политическим обвинениям. Возмущение вызвала обозначившаяся с середины 60-х годов эволюция научного подхода английского ученого, которую советские историки в духе наступившей идеологической реакции квалифицировали в политических категориях. Думаю, немаловажным сопутствовавшим обстоятельством стал недостаток личного общения. Смерть Захера оказалась для Кобба явно невосполнимой потерей. Он не нашел замену среди коллег в СССР, и это стало серьезным фактором творческого разобщения, которое превратилось в идеологическую конфронтацию.

Отношение Кобба к Захеру явилось главным провоцирующим фактором моего выступления. Кроме того, я чувствовал идейную и методологическую близость Кобба в том, что за «народными массами» он стремился разглядеть простых людей, за революционной героикой – многообразие форм их активности, включая девиантное, а то и криминальное поведение, за классовой борьбой – межличностные и групповые конфликты, повседневные нужды и главное – извечную заботу о хлебе насущном, борьбу за существование.

Пожалуй, в позиции Кобба периода «второго самоопределения»[879]879
  Использую название книги, которую по преимуществу цитировал Далин. См.: Cobb R. Second identity. L., 1969.


[Закрыть], когда он позволил себе открыто и даже эпатажно изложить свои творческие и жизненные установки, меня привлекало как раз то, что вызвало неприятие Далина, – отказ от канонизированного детерминизма, когда социальные антагонизмы и классовая борьба становятся универсальным и исчерпывающим, в последней инстанции объяснением социальных процессов.

В переполненной аудитории я защищал Кобба, кажется, в полном одиночестве. Надежды на поддержку Адо не оправдались (см. главу 9). Сравнивая работы «первого» и «второго» Кобба, я доказывал их внутреннее единство. В ответ Анатолий Васильевич только упорно твердил: «Нет, что-то произошло». Единственным человеком, который ко мне прислушался, был А.Я. Шевеленко. Он подсел ко мне после заседания и подробно порасспросил. Шевеленко работал в «Вопросах истории», и его расспросы кончились тем, что редакция отвергла статью под надуманным предлогом: дескать, неизвестно отношение Кобба к вступлению советских войск в Прагу. Своим несогласием с Далиным я, как и в случае с публикацией отчета о симпозиуме 1970 г., невольно сыграл роль «терминатора».

К счастью, далинский доклад увидел свет и увидел свет дважды: в виде статьи во «Французском ежегоднике» и очерка «Пути и перепутья Ричарда Кобба» в известной историографической книге[880]880
  См.: Далин В.М. Историки Франции… С. 129–150. Первая публикация называлась «О новых работах Ричарда Кобба» (ФЕ. 1973. М., 1975).


[Закрыть]. Перечитывая этот очерк, я нахожу его замечательным и одним из наиболее ярких в «Историках Франции». Благодаря историографической добросовестности автора, тому, что он не подменил анализ привычным для той поры навешиванием ярлыков, методологические установки Кобба представлены очень выпукло. Фактически в очерке, если элиминировать далинский ригоризм с одной стороны и эпатажность британского историка с другой, отчетливо различимы две научные позиции: классовый подход советского историографического канона, и то, что теперь называется «историей повседневности» и развивается как одно из направлений отечественной исторической науки.

А книгу «Историки Франции XIX – ХХ веков» я получил с дарственной надписью автора: «Дорогому Саше в память об его учителях Якове Михайловиче и Альберте Захаровиче и с самыми добрыми пожеланиями. Декабрь 1981 г.». Хотелось бы именно в этом месте заявить об уважении Далина к иной позиции, к ее принципиальному отстаиванию. Но, сколько ни роюсь в памяти, не нахожу хотя бы следа неприязни или огорчения, которые бы выразил он в связи с нашими разногласиями. Зато можно уверенно говорить об уважении Далина к инакомыслию на примере Кропоткина, очерк о котором также считаю украшением этого, думаю, лучшего для своего времени историографического издания по истории Франции.

Творчество П.А. Кропоткина оказалось местом нашей самой плодотворной встречи с Виктором Моисеевичем. И это не эмоциональный эпитет, а историографический факт, и даже событие, поскольку при «застое» 1970-х советские книги по Французской революции были редкостью. Никто из нас не удосужился «организовать» рецензию на это издание[881]881
  Кропоткин П.А. Великая французская революция. 1789–1793. М., 1979.


[Закрыть]; но о высокой оценке свидетельствуют сохранившиеся письма.

«Дорогой Саша, – писал из «Узкого» выздоравливавший после инфаркта Адо, – большое, большое спасибо. Получилась отличная книга… Хорошие статьи (любопытнейшие, в частности, сведения в статье Старостина) и превосходные примечания (скорее комментарии, чем примечания). Важно, что в отличие от примечаний, напр., к Марату, Робеспьеру и т. д. они далеко выходят за рамки сухой справки – я видел это уже и в рукописи, но сейчас, когда все это вижу в целом, в общем кадре книги – это особенно бросается в глаза»[882]882
  А.В. Адо – А.В. Гордону. 1979. 5 октября. Из личного архива.


[Закрыть].

Высокую оценку Примечаний давал не склонный к комплиментам Сытин. А Д.Ю. Бовыкин говорил, что именно издание «Великой французской революции» Кропоткина подвигло его заняться историей. Знаменательной, безусловно, сделалась перепечатка статьи Далина, а также наших со Старостиным примечаний в немецком издании книги[883]883
  Kropotkin A. Die Große Französishe Revolution 1789–1793. Bd. 1–2. Leipzig; Weimar, 1982.


[Закрыть].

Интересна советская история книги Кропоткина. После публикации сочинений Кропоткина в 1920-х годах, ставших библиографической редкостью, наступила продолжительная пауза, объясняемая двусмысленным и отчасти просто враждебным отношением со стороны идеологического режима 1930–1950-х годов. Положение начало меняться при Оттепели. Однако еще в начале 60-х Захеру устроили разнос в редакции «Мысли» за «снисходительность» (см. главу 3). Вышедшая в 1966 г. самая известная книга Кропоткина «Записки революционера» сопровождалась значительными идеологическими купюрами, которые воспроизводились и в издании 1988 г.

При Оттепели историческими взглядами мыслителя-революционера основательно занялся Евгений Васильевич Старостин (1935–2011), который довел эти занятия до защиты кандидатской диссертации при поддержке Далина и Адо. Он же подавал заявку на публикацию «Истории Великой французской революции», которая, наконец, была принята редколлегией авторитетной академической серии «Памятники исторической мысли». Евгений Васильевич проделал к тому времени колоссальную текстологическую работу по сличению многочисленных изданий и самой рукописи книги. Сочинению Кропоткина были посвящены глава его кандидатской диссертации и статья во «Французском ежегоднике»[884]884
  Старостин Е.В. К истории изучения П.А. Кропоткиным Великой французской революции // ФЕ. 1967. М., 1968. С. 293–303.


[Закрыть]. И то, и другое было высоко оценено Далиным, и все же, выступая в качестве ответственного редактора, он хотел подстраховаться, используя мою франковедческую специализацию. Неплохой пример отношения к изданию памятников!

Всецело полагаясь на Евгения Васильевича[885]885
  Старостин, кстати, сохранил самую добрую память об этом сотрудничестве и самые нежные воспоминания о самом Да-лине (См.: Старостин Е.В. Ученый с глазами пророка // ФЕ. 2002).


[Закрыть] в текстологической работе, Далин добивался, чтобы и примечания были на высоте – на уровне новейшей историографии Французской революции. В.М. ценил этот род научной работы, хорошо его знал (достаточно вспомнить об упомянутых Адо комментариях к изданию текстов Марата[886]886
  Марат Ж.П. Избранные произведения. Т. 1–3. М., 1956. В этом «звездном» издании, кроме Далина, участвовали В.П. Волгин и А.З. Манфред в качестве составителей и профессор Сергей Борисович Кан в качестве переводчика.


[Закрыть]) и любил. Здесь наши научные вкусы и установки полностью совпали, хотя методологические различия сохранились.

Весной 1976 г. Далин предложил мне принять участие в издании книги Кропоткина. Вспоминается, как очень трогательно, чисто по-далински он сформулировал свое предложение о сотрудничестве: «Саша, у меня есть к Вам большая просьба» и затем, не излагая сути, «только я очень хочу, чтобы Вы не отказывались». Я не отказался и так увлекся Кропоткиным, что предложил включить в издание в дополнение к далинской «Кропоткин – историк Великой французской революции» (перепечатанной в «Историках Франции») параллельную статью. Мой пыл охладила редактор Ю.И. Хаинсон, для которой работы Далина были высшим образцом исторического исследования. По тону моих примечаний Юлия Исааковна почувствовала, что параллели могут стать перпендикулярами. «Вы только спорить будете», – предположила она.

Думаю, она ошибалась. Далин отправлялся от источника, от переписки Кропоткина с Дж. Гильомом, и прав Адо: в статье замечательно выразилась особенность «творческого почерка» Далина, его умение «от новых, казалось бы, частных фактов, документов, архивных находок» идти «к постановке более широкой, значительной проблемы»[887]887
  ННИ. 1982. № 5. С. 181–182.


[Закрыть]. О далинской «страсти первооткрывателя» прежде всего в поиске новых источников писал и Манфред[888]888
  Погосян В.А. К вопросу о научном сотрудничестве В.М. Дали-на и А.З. Манфреда // ФЕ. 2013. С. 356.


[Закрыть]. Сам Далин, по воспоминаниям Оболенской, уподоблял историка, не сделавшего архивного открытия, футболисту (наверное форварду), не забившему ни одного гола.

А я бы пошел от историографии, попытавшись показать, какое место в ней занимает концепция Кропоткина. И так же как своими примечаниями я стремился, не оспаривая позицию Кропоткина, создать современный историографический контекст к его труду, точно так же я хотел предложить параллельный текст к далинской статье. Спорить мне бы пришлось не с Далиным, а с самоцензурой.

Следовало рассказать о влиянии Кропоткина на тех, кто изучал революцию «снизу», а значит, и на Захера, и на Собуля, которое они по политическим или идеологическим причинам отвергали. В расположении к Кропоткину признавался лишь все тот же Кобб[889]889
  См., например: AHRF. 1963. N 173. P. 378.


[Закрыть]. И здесь поучительно сопоставить далинское отношение к двум историкам.

Предубеждение Кропоткина к государственной власти – хрестоматийный факт, его оценки Робеспьера, Бабёфа, якобинской диктатуры и «движения равных» ничуть не благожелательней, чем у Кобба. Аналогично у обоих предпочтение вождям и героям революции «неизвестных», ее безымянных участников. Но, в отличие от Кобба, Кропоткин верил в революцию и дал высокую оценку исторического значения того события, которое он заключил в хронологические рамки 1789–1793 гг.

Похоже, это и определило столь жесткое различие в восприятии Далиным Кропоткина и Кобба. И, наверняка, кроме ауры Кропоткина в революционной традиции, важно было место его в отечественной культурной традиции, которая значила для Виктора Моисеевича очень многое. Для выражения своего отношения к русскому историку-революционеру он нашел безупречную, с точки зрения научной этики, позицию. Высказав сожаление, Далин написал о неприятии Кропоткиным марксизма и в таком же тоне о других расхождениях в подходах к революции.

Далин поддержал позицию Старостина об издании Кропоткина без купюр, которых требовала советская идеологическая цензура. В результате, благодаря в том числе его поддержке, «Великая французская революция» оказалась первым кропоткинским изданием с 20-х годов, увидевшим свет в оригинальном виде.

Вскоре мы со Старостиным написали статью о Кропоткине, основываясь на его маргиналиях к «Социалистической истории» Жореса[890]890
  Гордон А.В., Старостин Е.В. Кропоткин читает Жореса // Россия и Великая французская революция. М., 1989. С. 165–195.


[Закрыть]. Как возник замысел этой работы, мой друг объяснил сам для Сержа Абердама, когда французский историк, душа проекта исследования взаимодействия советской и французской исторической науки[891]891
  Именно энергии Абердама, в первую очередь, мы обязаны организацией коллоквиума на эту тему в Визиле (сентябрь 2006) и изданием материалов Визильского коллоквиума: Écrire l’histoire par temps de guerre froide / Sous la dir. S. Aberdam, A. Tchoudinov. Paris, 2014. 309 p. Русское издание: ФЕ. 2007.


[Закрыть], заинтересовался этим сюжетом.

Е.В., готовя к изданию «Великую французскую революцию» Кропоткина, обнаружил в его фонде книгу Жореса, которую русский историк в процессе создания своего произведения основательно проштудировал, испещрив текст бесчисленными пометками от научных комментариев до политически-ругательных. Старостин проделал колоссальную работу по их дешифровке, затрудненной даже чисто технически (неразборчивые и фрагментарные записки карандашом), и воспроизведению. Потом мы совместно осуществили вторичную «дешифровку», интегрировав эти фрагментарные записки («для себя») в общий контекст труда Кропоткина и «Социалистической революции» Жореса[892]892
  Sacha, Il est besoin de te rappeler qu`en preparant pour l`edition le livre Pierre Kropotkine La Grande Revolution Francaise je t`ai parle que celui avait laisse sur les pages des oeuvres J. Jaures beaucoup de notes – (innombrables par leures qualites), En cette periode nous n`avons pas de temps les etudier de la facon detaillees: d`adord – lire, dechifrer, traduire, classifier etc. Pierre les ecrivait pour soi, en colere, adregeant, coupant les mots. Ayant ecrit par crayons ces notes fussent pu copier avec d`une grande difficultes. Apres la publication du livre de Kropotkine et a cause de l`approches une Anniversaire de la Revolution, nous nous avons souvenu ce theme oublie (Е.В. Старостин – А.В. Гордону. 2010).


[Закрыть].

Думаю, это было сделано неплохо и, можно сказать, по-далински. Был введен в оборот архивный источник и использован на все 100 %: от анализа частного документа нам удалось перейти к серьезной историографической проблеме, впервые на конкретно-историческом уровне сопоставив концепции двух классиков изучения Французской революции в начале ХХ века. С понятным удовлетворением я докладывал о результатах этой работы на заседании, посвященном 85-летию Далина в Институте всеобщей истории.

Прямым исполнением далинского завета стала публикация текстов Сен-Жюста в знаменитой академической серии «Литературные памятники». Судьба этого памятника оказалась на редкость драматичной, вместив смену людей, поколений и даже исторических эпох. За несколько лет до смерти Далин предложил мне участвовать в издании Сен-Жюста («Саша, у меня есть к Вам большая просьба. Только я очень хочу, чтобы Вы не отказывались»). Ответственность за издание перешла к Далину от Манфреда, а тем оно было заявлено под названием «Сен-Жюст. Речи». Когда ответственность перешла от Далина ко мне, я решил дополнить речи и доклады этого хорошо известного у нас деятеля революции его малоизвестными нашему ученому сообществу трактатами, которые более полно раскрывают интеллектуальный облик якобинского лидера.

Однако вначале проблема была в моей собственной занятости, и «толкачом» издания стал секретарь серии Дмитрий Владимирович Ознобишин, который периодически будоражил меня телефонными звонками: «Je suis Saint-Just (Это – Сен-Жюст)». Затем возникла проблема коммуникации. Переводчики работали в северной столице, Татьяна Александровна Черноверская редактировала, работая в Новосибирске, а я, находясь в Москве, объединял и координировал их усилия, предпринимая неоднократные поездки по Октябрьской железной дороге.

Гораздо более серьезной проблемой оказалось, однако, то, что случилось тем временем со страной Россией. Финансовые трудности Академии наук и ее издательства, с одной стороны, антиреволюционный психологический климат, с другой («Зачем нам якобинцы?» – слышал я и в издательстве, и в редколлегии серии), привели к тому, что готовая работа пролежала несколько лет без движения. Угрозу, нависшую над изданием, отвела солидарная поддержка многих хороших академических людей. Некоторых из них мне бы хотелось здесь с благодарностью упомянуть, ибо мы все способствовали выполнению далинского завета.

Полную и активную поддержку оказывала сменившая Д.В. Ознобишина в должности ответственного секретаря серии Инна Григорьевна Птушкина, решение о публикации было принято при участии Дмитрия Сергеевича Лихачева и энергичном содействии Николая Ивановича Балашова и Бориса Федоровича Егорова, наконец, все могло рассыпаться, если бы не заведующая отделом издательства Нина Александровна Никитина. Особо упомяну ученицу и многолетнюю сподвижницу Далина Галину Сергеевну Черткову, написавшую отзыв для издательства и переживавшую все перипетии издания. Горжусь, что это многострадальное издание, к прохождению которого приложили руки, да еще вложили душу столько людей, увидело свет[893]893
  Сен-Жюст Л.А. Речи. Трактаты / Гордон А.В., Заботкина О.С., Черноверская Т.А. СПб., 1995.


[Закрыть]. Это произошло летом 1995 г. в том же великом российском городе, на той же Университетской набережной Невы, где случилась моя первая встреча с Далиным.

А последняя прижизненная встреча с Далиным состоялась в конце 1983 г. В.М. попросил прийти, сказав, что хочет подарить мне книгу. И вот второй раз я на Кутузовском. Вхождение в дом напоминало ритуал: «Саша, я очень извиняюсь, но должен попросить Вас снять обувь». И вот я в некотором недоумении вступаю в кабинет. Далин берет заранее приготовленную книгу и вручает мне. Все! Не помню, о чем был разговор. Ничего значительного, тем более прощально-завещательного. Тоже с книгой – «Дантон» Луи Мадлена, скромное, без переплета издание начала Первой мировой войны. Далекий от меня автор, неблизкий, как и все «герои», персонаж.

Грех мой, я гораздо позднее, собравшись писать воспоминания к 100-летию Далина понял, что все дело в надписи. И прочел я ее будто впервые: «Дорогому Саше в память об его учителях. 11.XI.83». Элементарный аналитический прием: сопоставляя с надписью на книге «Историки Франции», вижу различие – отсутствие имен. Не означает ли этот пропуск, что Далин писал обо всех моих учителях и как бы от их имени, включая в их число себя? Наверное, ему хотелось, ненавязчиво, по-далински сообщить мне, как он надеется на отклик с моей стороны, на мою благодарную память.