Текст книги "Историки железного века"

В безбрежном море мечтаний, представлений, мнений, учений, теорий, явленных человечеством от седой древности, советскими историками выискивались необходимые элементы для обоснования постулата о «столбовой дороге», что привела в конечном счете к торжеству социализма в СССР. Такая перспектива или, точнее, ретроспектива диктовала специфическую методологию, при которой стремление к историзму сталкивалось с более или менее явственными телеологическими установками.

Вместе с тем, обосновывая «право вычленения», трактуя создание особой истории социалистических идей как «научный подвиг», Поршнев подчеркивал, что «обособить» их – лишь первая часть работы. «История социалистических идей, – утверждал ученый, – изолировалась только для того, чтобы в конечном счете стало видно, насколько без нее была искажена и непонятна совокупная истории общественной мысли». Следующий этап – возвращение социалистических идей в общий контекст идейной (или, как сейчас принято говорить, «интеллектуальной») истории человечества[661]661
  Там же. С. 6.


[Закрыть].

Подход этот выглядит продуктивным, однако следует учитывать, что и в данном случае взаимодействие выражалось контрастностью, той же самой бинарной оппозицией, всеобъемлющий характер которой Поршнев отстаивал.

В 60-х годах «постулат Волгина» исподволь, но все дружнее ставился исследователями (включая ученика и сподвижника Поршнева Г.С. Кучеренко) под сомнение. Манфред и Далин на различных секторских заседаниях, в том числе в группе по истории социалистических идей, открыто полемизировали с Поршневым о презумпции безусловного («ценностного») превосходства мыслителей, выступавших с осуждением частной собственности и признанием превосходства обобществления. Манфред регулярно напоминал, что большинство подобных идеологов в период Французской революции оказались на жирондистских позициях. Полемика между коллегами нередко набирала эмоциональные обороты. «Что дали Ваши социалисты истории Французской революции?» – однажды в запальчивости, в общем для него нехарактерной, бросил А.З. «Альтернативу капитализму», – невозмутимо-убежденно отвечал Поршнев.

Социализм-коммунизм он в своей философско-исторической парадигме воспринимал в негативном плане, как отрицание. Об этом свидетельствует, например, запись, обнаруженная В.В. Рыжковским в поршневском фонде: «Коммунизм и не есть новый общественный строй. Это есть процесс разрушения, ликвидации старого общественного строя, на смену которому не приходит новый, и одновременно создание материальных условий постисторического бытия людей»[662]662
  Рыжковский В.В. Указ. соч. – Режим доступа: http://gefter.ru/ archive/22681


[Закрыть].

В результате бинарного противопоставления социализм – капитализм сплошь и рядом возникали методологические «неувязки». Помню, Поршнев просто «замучил» Захера, приехавшего в Москву для выступления в группе по истории социалистических идей об идеологии «бешеных». Захер характеризовал ее как «пред-социалистическую», подчеркивая, что их взгляды обозначили лишь определенную тенденцию, которая могла привести к социализму. Поршнева такой ответ не устраивал, он предлагал докладчику поразмыслить, какое же тогда отношение имеют «бешеные» к истории социалистических идей, изучение которых и есть цель группы. Однако мой учитель держался твердо: место «бешеных» только в «предыстории» социализма.

Казалось бы, Поршневу как «гегельянцу» совершенно естественно надлежало заключить, что «предыстория» – часть истории. Тем не менее он требовал категорической фиксации, явно имея в виду существование некоей твердой грани. Почему диалектическая мысль Поршнева остановилась перед этой гранью? Вопрос далеко не праздный, поскольку поршневский подход к истории социалистических идей многое проясняет, полагаю, в его «системе истории».

Социализм представлялся отрицанием (концом!?) пройденного человечеством маршрута всемирной истории. Подобно другим советским ученым, Поршнев разделял утвердившуюся в Новое время идею бесконечного совершенствования человеческого общества, «абсолютного прогресса»[663]663
  См.: Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. С. 211.


[Закрыть]; и в то же время, вычерчивая траекторию такого процесса, оставался чужд механистическим представлениям. Он не стал прогрессистом, заняв критическую позицию в отношении к реализовавшейся всемирной истории. И лучше всего это демонстрирует тот труд, который он считал главным делом своей жизни – «О начале человеческой истории».

«Эта книга, – написал он во введении, – является извлечением из более обширного сочинения, задуманного и подготавливаемого мною с середины 20-х годов … Первая его часть путем “палеонтологического” анализа проблем истории, философии и социологии должна привести к выводу, что дальнейший уровень всей совокупности наук о людях будет зависеть от существенного сдвига в познании начала человеческой истории … Последняя часть – восходящий просмотр развития человечества под углом зрения предлагаемого понимания начала»[664]664
  Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. С. 11.


[Закрыть].

Почему Поршнев, готовя обобщение своего понимания исторического процесса, придавал такое значение Началу и почему он мысленно именовал свое сочинение «Критикой человеческой истории»? «То или иное привычное мнение о начале истории… служит одной из посылок общего представления об историческом процессе. Более того, вся совокупность гуманитарных наук имплицитно несет в себе это понятие начала человеческой истории. Но хуже того, начало человеческой истории … место стока для самых некритических ходячих идей и обыденных предрассудков по поводу социологии и истории. Самые тривиальные и непродуманные мнимые истины становятся наукообразными в сопровождении слов “люди с самого начала”»[665]665
  Там же. С. 28.


[Закрыть].

Советский ученый занял особую позицию в характерном для европейской мысли со времен Просвещения столкновении мнений о начале человеческой истории. В противоположность построениям Руссо и иных идеологов эпохи «естественное» состояние вовсе не представлялось ему «утраченным раем», однако и идти за Гоббсом с «войной всех против всех» он не собирался. Сформулировав стоящую перед исследователем «доистории» дилемму: «либо искать радующие… симптомы явившегося в мир человеческого разума», либо «искать свидетельства того… от чего мы отделывались»[666]666
  Там же. С. 14.


[Закрыть], Поршнев провозгласил единственно научным путем познания вторую позицию, сосредоточившись на изживании человечеством своего древнейшего наследия.

«Последовательный историзм ведет к выводу, что в начале истории все в человеческой натуре было наоборот, чем сейчас», – утверждал Поршнев, полагая в основу своей концепции методологический принцип «двух инверсий»: «“перевертывание” животной натуры в такую, с какой люди начали историю», и «перевертывание» этого исходного состояния в ходе истории[667]667
  Там же.


[Закрыть]. Ученый категорически высказывался за качественный скачок при возникновении человеческого рода. Союзником его при этом оказывался Декарт, которому советский историк открыто отдавал предпочтение перед материализмом XVIII в.

«Декарт, – писал Поршнев, – провел пропасть между животными и человеком; чтобы показать особую божественную природу человеческого разума, он выдвинул тезис о машинообразном, рефлекторном характере всей жизнедеятельности животных. Хотя цель была теологическая, результатом явилось великое материалистическое открытие… Французские материалисты XVIII века атаковали это картезианское противопоставление человека и животных… Картезианцам они противопоставляли, с одной стороны, доказательства в пользу того, что и человек – машина… с другой – доводы… в пользу наличия у животных тех же элементарных ощущений и представлений, зачатков того же сознания и разума, что и у человека. Хотя цель была материалистическая, результатом оказались полуидеалистические представления о субъективном мире животных по аналогии с субъективным миром человека»[668]668
  Поршнев Б.Ф.Проблемы палеопсихологии (Философские проблемы изучения древнейшей стадии человеческой психики). С. 19–20. Цит. по: Вите О.Т. «Я – счастливый человек». С. 624.


[Закрыть].

Советский историк поставил задачей «материалистическое снятие» того, что он назвал «теоремой Декарта» на путях выявления связи между «телесно-физиологическим» и «социальным (в том числе сознанием) в человеке». Но на этих путях ему пришлось столкнуться не просто с привычным (от материалистов XVIII века), а с канонизированном в марксизме (от Энгельса) толкованием антропогенеза. Поршнев в характерном стиле «обошел» классика, сделав вид, что устраняет «формально-логическую» ошибку в понимании классического произведения «Роль труда в происхождении человека от обезьяны»[669]669
  См.: Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории // Философские проблемы исторической науки. М., 1969. С. 87.


[Закрыть]. На самом деле в противовес известному постулату «труд создал человека» позицию Поршнева можно афористично выразить известным библейским выражением «в начале было Слово», и он взял это выражение эпиграфом к своему труду[670]670
  Готовя в 1972 г. к изданию книгу «О начале человеческой истории», Поршнев предпослал ей именно эту библейскую цитату в качестве эпиграфа. И получил от издательства категорический отказ. В издании 2007 г. желание Поршнева было удовлетворено.


[Закрыть].

Признав справедливой религиозную (картезианскую) постановку вопроса о принципиальном отличии человека от животного мира, Поршнев как ученый-материалист пошел тем не менее своим путем. Он бросил вызов сложившемуся разделению труда (особенно отчетливому в XX веке): наука занимается количественными различиями между «человеческим» и «животным», религия – качественными или, в более общей форме, наука признает «научно познаваемыми» лишь количественные различия, оставляя качественные религии (в лучшем случае, философии). Именно на это разделение труда и покусился Поршнев, вознамерившись исследовать естественно-научными методами качественный скачок между животным и человеком.

Уже в первом изложении концепции антропогенеза (1956) Поршнев определил особенность своего подхода: «Порочность всех… попыток вывести специфически человеческую психику из анализа каменных орудий и процесса их изготовления состоит в том, что человек берется лишь в его отношении к вещи …. Прогресс технического отношения индивида к предмету, например, к кремню, сам по себе решительно ничего не может объяснить в возникновении специфически человеческого мышления, ибо генезис этого нового качества лежит в отношении людей к людям, а не к вещам»[671]671
  Поршнев Б.Ф. Проблемы палеопсихологии. С. 28. Цит. по: Вите О.Т. Указ. соч. С. 622.


[Закрыть].

Переходом от физиологии животных к сознанию человека Поршнев определил возникновение и развитие речи, точнее, речевой коммуникации. Подчеркивая ее фундаментальное значение в развитии человеческого общества, он доказывал, что именно через речь выражается связь каждого отдельного человека с общностью и со всем человечеством.

Поршнев обстоятельно выявлял формирование самых ранних предпосылок второй сигнальной системы. Привлекая данные этнографии о древних запретах и табу, подчеркивал особое значение запретительных («интердиктивных») сигналов для торможения одной особью биологически полезной деятельности другой особи.

Развитие «тормозной доминанты» оказывалось у истоков речевой коммуникации, присущей человеку. Именно функцию запрета выполняла, – предположил Поршнев, та «пра-речь, которая предшествовала речи-мышлению». Если, по И.П. Павлову, все «мышление» животных выражено в их деятельности, в их двигательных реакциях, то мышление человека, заявлял Поршнев, начинается с торможения двигательных реакций. «Развитие этой новой функции – торможения действий себе подобных …можно предполагать лишь у ближайших предков человека современного типа»[672]672
  Поршнев Б.Ф. Проблемы палеопсихологии. С. 51, 53. Цит. по: Там же. С. 630.


[Закрыть].

Формирование этого механизма (названного Поршневым «интердикция») среди палеоантропов становилось, по Поршневу, началом «первой инверсии», выделившей проточеловека из мира животных, а с превращением «интердикции» в систему повеления («суггестию», по его выражению) он связывал дивергенцию палеоантропов и неоантропов.

Здесь заключены, я думаю, предпосылки его увлечения «снежным человеком»[673]673
  «Я и заметил снежного человека только потому, что новая попытка решить Декартову задачу уже была в уме» (Простор. 1968. № 7. С. 124).


[Закрыть]. Конечно, существование реликтового палеоантропа (живого троглодита) во второй половине XX века открывало бесценные возможности для прямых экспериментальных исследований. Но с теоретической точки зрения было не так уж важно, сохранилось ли это животное до конца XX века, исчезло ли окончательно в XIX веке или, скажем, в первые века нашей эры. Куда важнее было опровергнуть версию, согласно которой период сосуществования homo sapiens с его ближайшим предком был крайне непродолжителен, не превышал, как считалось, три тысячи лет и не мог оставить следов в культуре человечества и его истории.

Напротив, для Поршнева такое сосуществование и возникшие в нем взаимоотношения предка современного человека с палеоантропом становились архетипом социальных отношений с их особой антагонистической природой в классовых обществах. Можно предположить, что Поршнев под влиянием этнографической литературы достаточно давно пришел к самой идее о расщеплении единого вида палеоантропов на питающихся себе подобными и предоставляющих пищу для первых как исходном пункте дальнейших культурных трансформаций.

Он обратил внимание на особую группу табу – «запреты убивать себе подобного»[674]674
  Поршнев Б.Ф. Проблемы возникновения человеческого общества и человеческой культуры // Вестник истории мировой культуры. 1958. № 2. С. 40.


[Закрыть]. Проявлением подобных запретов Поршнев (ссылаясь на работы Д.К. Зеленина и Д. Фрезера) трактовал сохранившиеся палеолитические погребения, указав на эволюцию жертвоприношений при сохранении архетипа исходных отношений. «Там, где утрачен образ получеловека, которого надо кормить… жертвоприношение смягчается до символического обряда: идолу или фетишу мажут губы кровью, окуривают его дымом сжигаемого мяса или сала… заменяют кровь красной краской»[675]675
  Поршнев Б.Ф. Поиски обобщений в области истории религии // ВИ. 1965. № 7. С. 147.


[Закрыть].

Подобное «сосуществование» предка современного человека с палеоантропами оставило особый след в человеческой культуре: «Люди – единственный вид, внутри которого систематически практикуется взаимное умерщвление… Все формы эксплуатации, известные в истории, были ступенями смягчения рабства, а рабство возникло как смягчение (первоначально – отсрочка) умерщвления пленника… Точно так же всевозможные виды жертвоприношений, подношений, даров, отдарков и обменов, видимо, восходят к древнейшему корню – человеческим жертвам и являлись сначала их заменами, смягчениями и суррогатами».

Поршнев полагал, что в основе становления и развития государства лежит убийство себе подобных, которые исходно отнюдь не воспринимались подобными, а были антиподами («нелюдью»): «Глубоко скрытым существом аппарата государственной власти всегда… была монополия на обуздание, подавление, включая в первую очередь монополию на умерщвление людей… Закон сурово карает преступника-убийцу и суровее всего за преднамеренное убийство, т. е. за то, что он поднял руку на саму монополию государства убивать… Как и почему возникло само “свойство” людей уничтожать друг друга – проблема антропологов. Историческая наука начинает исследование этой проблемы с того времени, когда зарождается чье-то отстраняющее остальных “право” на умерщвление и происходит его монополизация государственной властью»[676]676
  Поршнев Б.Ф. Мыслима ли история одной страны? С. 307–308.


[Закрыть].

«Право на умерщвление»! Какая великолепная отповедь теоретику государственного абсолютизма! Какое посрамление – хладнокровное, без всякого интеллектуального слюнтяйства – культа Власти! Левиафан лишался своего богоспасительного ореола. Оставалось лишь возведенное в абсолют и одновременно низведенное до крайнего уничижения антигуманное свойство человеческой природы.

Итак, Поршнев не только воссоздал по-новому антропогенез, но и сумел показать, что подобная реконструкция начала человеческой истории придает особую характеристику историческому процессу в целом. Притом «критика человеческой истории», как называл свой труд над историей ученый, осталась далеко не оконченной. Сообщая будущему читателю книги «О начале человеческой истории» о родившемся в начале пути замысле, автор добавлял: «Но может статься, мне и не суждено будет завершить весь труд, а настоящая книга останется единственным его следом»[677]677
  Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории… С. 11.


[Закрыть].

История собственно издания книги «О начале…» продолжалась 4 года (1970–1974), была связана с острейшей борьбой и завершилась уже после смерти автора. Сначала рукопись была сокращена с 35 до 27 авторских листов, затем набор был рассыпан. В 1974 г. еще более урезанный вариант, с удалением завуалированной полемики с Энгельсом увидел все-таки свет[678]678
  Сторонники публикации были в самом издательстве (в первую очередь, заведующая философской редакцией И.А. Кадышева). Внешняя поддержка была обеспечена зав. сектором Института психологии АН СССР Л.И. Анцыферовой, зав. сектором Института этнографии им. Миклухо-Маклая АН СССР С.А. Токаревым и зав. кафедрой Академии общественных наук при ЦК КПСС X.Н. Момджяном, подписавшими редакционное предисловие. В 1979 был опубликован перевод книги на словацкий (Братислава), а в 1981 на болгарский (София) языки. Болгарское издание включало также перевод статьи «Контрсуггестия и история» в качестве приложения.


[Закрыть].

Для Поршнева уничтожение его любимого детища становится сокрушительным ударом. «Они нас убивают», – сказал он Манфреду. Последней каплей стали выборы в Академию. Конечно, Поршнев знал о неблагоприятном соотношении сил. Но «как он хотел стать академиком!»[679]679
  Оболенская С.В. Первая попытка истории «Французского ежегодника» // ФЕ. 2002. С. 68.


[Закрыть]. И не в одном честолюбии, общественном признании значения многотрудных свершений дело. Главное видится в том, что академическое звание открывало дорогу для публикации его не увидевших свет многочисленных работ, включая ту последнюю, главную.

Академические выборы, помимо прочего, поразили Б.Ф., по рассказу Екатерины Борисовны «противоестественностью» отбора. Точнее, как разъяснял мне Кучеренко, они были совершенно «естественны» для академической верхушки, которая в тот момент особенно дорожила деловыми контактами с партаппаратом, с курировавшими науку отделами ЦК, и то, что «прошел» (правда, с перевесом в один голос над Манфредом) Алексей Леонтьевич Нарочницкий (1907–1989), известный своими связями в этих «сферах», было совершенно естественно[680]680
  Как пишет биограф Кучеренко, А.Л. Нарочницкого в Академии наук «многие недолюбливали». И не только в Академии. Адо, когда я рассказал о комментарии Кучеренко, произнес сухо: «Я не люблю Нарочницкого». При феноменальной корректности А.В. меня эти слова поразили. Напротив, у Геннадия Семеновича были хорошие отношения с Нарочницким (См.: Гладышев А.В. Г.С. Кучеренко: штрихи биографии. С. 189–190). На поддержку академика в диссертационных делах надеялись «провинциалы» Алексеев-Попов и Сытин.


[Закрыть]. Но для Поршнева как ученого продемонстрированное предпочтение перед научными достижениями каких-то иных, бюрократическо-конъюнктурных критериев было оскорбительным вдвойне (не только за себя).

Редактором моих первых монографий о Фаноне (1977) и крестьяноведении (1989) была Евгения Эммануиловна Печуро (1914–2002), известная больше как правозащитница, активно работавшая в Фонде помощи политзаключенным[681]681
  См.: Тюрьма и воля. – Режим доступа: http://old.prison.org/ clouds/clouds521.htm


[Закрыть]. Память о Терроре у нее была очень яркой. После ареста любимого учителя она пришла в НКВД заявить на себя как на «врага народа». Ей сказали: «Дура, когда понадобишься, мы сами к тебе придем». Тут она опомнилась, испугалась и, не заходя домой, отправилась подальше от Москвы к мачехе. Затем московское ополчение, звание гвардии старшего лейтенанта медицинской службы и фронтовые дороги до самого 45-го.

Личность многогранная и замечательная! Со времен учебы в МИФЛИ она получила хорошую подготовку в философии и психологии, в 60-е годы, превосходно зная состояние мировой науки, погрузилась в проблемы культурологии и исторической антропологии, обнаружив теоретические пробелы в этих областях гуманитарного знания. Меня Е.Э. учила преодолению позитивистских канонов историописания и поиску путей в сферу общественного сознания, минуя пагубную догматику «теории отражения».

По работе в отделе историографии «Вопросов истории» и в методологическом секторе (М.Я. Гефтера) Института истории моя наставница хорошо знала виднейших историков 60-х годов, включая А.Я. Гуревича и Ю.Л. Бессмертного. И неизменно ставила Поршнева на первое место по масштабам таланта. Нередко она присоединяла к нему С.Д. Сказкина, добавляя, что тот «зарыл свой талант в землю».

Печуро имела в виду начало научного творчества Сказкина, когда в Институте истории РАНИОН (1922–1927) тот занимался культурой Средних веков, занимался христианскими сектами, прочел, как он с гордостью вспоминал, все сочинения Фомы Аквинского. А правоту ее слов я прочувствовал по интервью с Игорем Николаевичем Осиновским (1929–2016), который был референтом Сказки-на и работал под его руководством в 1960–1970-х годах. Специалист по Томасу Мору, Осиновский написал работу, где «с одной стороны, опровергал католических авторов, с другой – пытался утопический коммунизм Мора объяснить с позиций христианского универсализма, приверженцем которого и был автор “Утопии”».

Прочитав, Сказкин, по собственным словам, не спал целую ночь. «Вы тут пишите о влиянии католицизма на “Утопию” Томаса Мора. Если это опубликовать, они вас разорвут», – заявил академик своему младшему коллеге. И Сергей Данилович ради «смягчения» придумал целый абзац к статье, который сводился к тому, что Мор, «конечно, хорошо понимал невежество духовенства, порочность римской церкви, не идеализировал католицизм»[682]682
  «Если это опубликовать, они вас разорвут…» // ФЕ. 2010. С. 384.


[Закрыть].

Осиновский подтверждает, что опасения Сказкина были не напрасны и что «одна-единственная аналогия с Ветхим Заветом» в комментариях к «Утопии» едва не обернулась большим скандалом. А Поршнев предпослал своему главному труду первую строку Евангелия от Иоанна. А кроме того, принял в этом труде в качестве исходной библейскую трактовку об уникальности человека в природном мире и солидаризовался в известной мере с философским дуализмом Декарта. А еще проводил в своих работах связь христианства с социальным протестом и собирался написать книгу об Иисусе Христе.

Намечается та же траектория успеха по-советски, что я отметил на примере однокашников Захера и Бирюковича в предыдущей главе, только куда контрастней и масштабней. Сказкин добился, кажется, полного успеха в жизни – окруженный свитой учеников академик, депутат Верховного Совета, Герой Социалистического Труда. И на всю жизнь остался запуганным, капитулировав перед идеологическим каноном в виде воинствующего атеизма. О внушаемости академика упоминал Гуревич: Сказкин был «абсолютно управляемым всеми, кто имел отношение к власти, к авторитету, кто мог внушить ему некоторый трепет – а его легко было напугать»[683]683
  Гуревич А.Я. История историка. М., 2004. С. 137.


[Закрыть]. С этой слабостью, похоже, было связано и то, что у лидера корпорации медиевистов, возглавившего ее после дискуссий с Поршневым, не осталось и монографии по средневековой истории.

Поршнев не поддался этой общей слабости медиевистов (и не только) советской поры, издавая свои монографии[684]684
  Уваров П.Ю. Указ. соч. С. 85


[Закрыть]. Умирая, подавленный уничтожением в издательстве его главного труда и провалом на академических выборах, Б.Ф. мог все же с полным правом противопоставить жизненному успеху академика, героя, депутата убежденность в творческой реализации, в том, что «выполнил главное дело своей жизни»[685]685
  Пересказ слов Б.Ф. И.З. Тираспольской, записанный исследователем см.: Вите О.Т. «Я счастливый человек». С. 706.


[Закрыть].

Он действительно сделал, что мог на избранном пути. Да, его система может отталкивать анахронизмом «дискурса», а его подход – «монологизмом». Поршнев не просто позиционировал себя приверженцем официального учения; у него было достаточно оснований воспринимать себя последователем Маркса в ленинской версии его теории. Но все эти вопиющие для умонастроения постсоветской научной общественности проявления «ограниченности» не могут заслонить очевидное: у поршневской «системы истории» оказался запас прочности. Потому следует поразмыслить об ее «апориях».

Обратимся к марксизму. Не по «трем источникам – трем составным», а к сочинениям Самого, к трем его творческим «ипостасям» – политической, политэкономической и антропологической. Как Поршнев соотносился с политическими сочинениями основоположников и главным – «Комманифестом»? Конечно, слоган «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов» можно представить путеводной звездой. А дальше? Оппоненты на дискуссии медиевистов (Сказкин) упрекали Поршнева за недооценку революционной роли буржуазии в истории, как эта роль провозглашена и описана в том же сочинении.

А как Поршнев относился к Марксу-политэконому? Да открыто упрекал за то, что в каноническом труде «Капитал» не показана роль классовой борьбы[686]686
  В статье «Вопросы классовой борьбы в “Капитале” Маркса (1958) Поршнев, как считает его биограф, «убедительно показал, что Маркс не вполне осознал роль классовой борьбы в эволюции капитализма» (Вите О.Т. Указ. соч. С. 605).


[Закрыть]. А Маркс-антрополог? Поражает, что Поршнев, готовя свой труд об антропогенезе, никак не отреагировал на публикацию «Экономических рукописей 1857–1859 гг.» в вышедшем в 1968 г. 46 томе сочинений Маркса-Энгельса (между тем эта публикация стала стартовой площадкой для «нового прочтения» основоположника в СССР). А вклад Энгельса как антрополога Поршнев просто отверг, противопоставив концепции «труд создал человека» библейское «В начале было слово».

Остаются Ленин и Сталин. Эмманюель Ле Руа Ладюри, оценив «Народные восстания перед Фрондой» как «замечательную книгу», вместе с тем отнес предложенную Поршневым «объяснительную схему» к «ленинско-сталинской» традиции и подчеркнул, что анализ Марксом Старого порядка был «более тонким»[687]687
  Le Roy Ladurie E. Parmi les historiens. Paris, 1983. P. 302.


[Закрыть]. А французский историк, будучи ревизионистом, в классике разбирался.

Однако и в отношении Поршнева к «ленинско-сталинской традиции» не все так просто. Последовательный антикапитализм Б.Ф. плохо согласуется с мыслями Ленина о прогрессивной роли капитала, с классическим трудом «Развитие капитализма в России». Отстаивая активную роль сознания, Поршнев «обошел» (с почтительными реверансами относительно вклада Ленина в социальную психологию) «теорию отражения». Мало что можно узнать у него о базисе-надстройке, о сформулированном Сталиным «законе соответствия производственных отношений уровню развития производительных сил».

В «системе истории» Б.Ф. выступает другой движитель исторического процесса – борьба народных масс: «Борьба трудящегося человечества против гнета и эксплуатации всегда была великой творческой силой истории, а отнюдь не борьбой за смену одной формы эксплуатации другой»[688]688
  Всесоюзное совещание о мерах улучшения подготовки научно-педагогических кадров по историческим наукам. 18–21 декабря 1962 г. М., 1964. С. 184.


[Закрыть]. История этой борьбы и виделась Поршневым, как можно предположить, историей пути человечества к коммунизму, да и сам коммунизм выступал негативно-эсхатологически, как отрицание всей формационной траектории исторического процесса. И собственно «пятичленку» из «Краткого курса» о поступательной смене формаций Поршнев подменил своей концепцией исторического процесса как поступательного движения внеформационной или надформационной Революции.

Признаю: даже если Поршнев использовал формационную схему «Краткого курса» только как каркас для своей концепции, издержки очевидны. Усматриваю их и в универсальности рабовладельческой формации[689]689
  Несмотря на то, что Б.Ф. хорошо знал от своей дочери-китаиста, что сообщество отечественных китаеведов критически относится к изображению древнего Китая рабовладельческим обществом. Аналогичные возражения были и у индологов. Его позиция априорного отрицания концепта «азиатского способа производства» во имя верности схеме «Краткого курса» тоже симптоматична.


[Закрыть], и в ущербности, если не сказать порочности, буржуазной (обычно Французской) революции[690]690
  Отзвук заимствования сталинской идеи случился в заседаниях редколлегии трехтомника по Французской революции, когда Манфред потребовал именовать эту революцию Великой, а не «французской буржуазной», как было в первоначальном проекте, разработанном Адо под эгидой Поршнева.


[Закрыть] как «коренной» противоположности, по Сталину, Октябрьской социалистической, наконец – в представлении о коммунизме как пределе – «конце[691]691
  При том, что Б.Ф., по словам внучки, в споре с ее отцом, зятем Б.Ф. произнес запомнившиеся Кате «маленькой» (в отличие от Екатерины Борисовны) слова «конец – это всегда плохо».


[Закрыть] истории».

В учении Маркса Поршневу оказалась ближе идея антагонистичности истории, отсюда, думается, название его «системы истории» – «критика человеческой истории». Эту идею, вопреки Марксу, он распространил и на предысторию. Можно сказать и так, что в центре внимания Поршнева оказалась история человеческого разобщения. Однако он стремился показать – и в немалой степени это ему удалось – что раз-общение не останавливало общения и, в конечном счете, в той или иной форме возникала общность.

Есть у меня и третье изъяснение «критики человеческой истории». Поршневская «система истории» – это система властных отношений, проистекающих из антропологического двуединства повеления и неповиновения. Выведя это двуединство из фундаментальных особенностей палеопсихологии человека, Поршнев распространил свою новеллу на всю историю человечества.

И то, что я не могу найти единого и единственного толкования ни для себя, ни в литературе – лучшее свидетельство неисчерпаемости «поршневианы». Продолжающееся издание его трудов, в том числе за рубежом, обсуждение вклада Поршнева в мировую науку[692]692
  См. материалы коллоквиума в Визиле (департамент Изер) в сентябре 2006 г.: Ecrire l’histoire par temps de guerre froide: Soviétiques et Français autour de la crise de l’Ancien régime. Paris: Société des études robespierristes, 2014. 315 p. Русская версия: ФЕ. 2007.


[Закрыть] тому подтверждение. А продолжающееся интенсивное изучение его творчества и – самое многообещающее – рукописей работ, оставшихся неопубликованными, сулит еще немало открытий.

Во всей многослойности моих впечатлений стойко сохраняются две картины. Прощание, конференц-зал Института на ул. Дм. Ульянова, где так часто раздавался высокий звонкий («зычный», по его собственным словам) голос ученого. Народу не много. Мы подошли вместе с Адо, и распорядитель тут же предложил нам встать на траурную вахту. «Пойдемте, Саша», – сказал Анатолий Васильевич. Я начал мямлить, что мне, так сказать, по статусу не положено, имея в виду свою академическую маргинальность. «Ну а мне как раз по статусу и положено», – возразил Анатолий Васильевич, подразумевая отношения ученика и учителя. Само собой, я двинулся за ним.

Меня так поразил переход кипучей энергии в застывшую массу, что я едва достоял до смены вахты. Наверное, как сейчас понимаю, в живом Поршневе меня никогда не впечатляла его физическая мощь. Она оставалась где-то на втором плане, слабо различимой в фонтанирующей интеллектуальной энергетике.

Другая картина. Очередное мероприятие (не то заседание сектора, не то группы), тема малоинтересная, докладчик еще менее. Проявлялась у Поршнева достопримечательная особенность лидера – любил покровительствовать. При этом ему порой, в порядке вызова «коллективному мнению» (тоже характерный для Б.Ф. мотив), приходилось поддерживать ученых (обычно провинциальных), о научных способностях которых в секторе складывалось отчетливо неблагоприятное впечатление. Кучеренко назвал эту особенность «поликарпизмом» – так случилось, что однажды перед сектором предстал товарищ по имени Карп, за ним – Поликарп (или наоборот).

Аудитория откровенно скучает, конца краю этому издевательству не предвидится. Вдруг все будто преображается. Б.Ф. переходит к комментариям; и выясняется, что докладчик поведал буквально о научном открытии, в которое мы уже готовы поверить. Разумеется, по-настоящему преображается лишь сам Поршнев, исторгнувший, что называется, из ничего, из «пустоты» фонтан ярких и оригинальных мыслей. Deus ex machina – cвященнодействие творца! Таким помнится мне Борис Федорович Поршнев. Русский гегельянец, «несистемный» советский ученый, интеллектуал самой высокой пробы!