Текст книги "Историки железного века"

Развивая обвинение в злостном сокрытии буржуазной контрреволюционности Наполеона, рецензент «Известий», взявший подчеркнуто символический псевдоним «Кутузов», инкриминировал Тарле «концепцию цезаризма» в виде «легенды о справедливом деспоте». Была у «Кутузова» и своя функция, отражавшая разделение труда между двумя рецензентами: если рецензент органа ЦК разоблачал Тарле исключительно с классовых позиций, то рецензент правительственного органа громко воззвал к патриотизму: «с чувством обиды и возмущения читаешь в книге Тарле главу о 1812 годе»[731]731
  Известия. 1937. 10 июня.


[Закрыть].

Напомнив о юбилее Отечественной войны (125 лет), «Кутузов» перечислял события, когда «русский народ сражался… с интервентами», подчеркнув, что во всех этих случаях (1380, 1612, 1709, 1812 гг.) возникала «угроза потери русским народом своей независимости». «Вот почему, – завершал рецензент свое патриотическое вступление, – память народа так хранит эти переломные даты, вот почему, несмотря на все социальные противоречия, имена Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Ивана Сусанина, Петра Великого и генерала (sic!) Кутузова стали популярными (курсив мой. – А.Г.)»[732]732
  Там же.


[Закрыть].

Так в советскую историографию, попирая классовый подход, полновластно входил новый исторический субъект – Русский народ, ценностной категорией становилась его «память», а ведущей темой его борьба за «свою независимость». И в этом аспекте вполне отчетливо прорисовывалась надклассовая роль вождей, будь то крестьяне-мещане или князья и царские генералы. Все это сделалось имперско-державным трендом в эволюции идеологического режима в годы второй Отечественной войны.

«Когда фельдмаршал Румянцев занимает Берлин, Суворов – Измаил, Ермолов – Дагестан, когда Русь превращается Петром в необъятную империю, а Александр I вступает победителем в Париж» – вот когда, заявлял наиболее откровенный выразитель этого тренда, «ярче и наиболее поразительно сверкает творческий гений народа-победителя». «Люди, носящие блестящие эполеты, украшенные дорогими парчами, орденами, а иной раз и короной», – вот, кто теперь выступает «перед нами из тумана прежних столетий как воплощение народного духа»[733]733
  См.: Стенограмма совещания по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году / Публикация Ю.Н. Амиантова и З.Н. Тихоновой // ВИ. 1996. № 2. С. 61.


[Закрыть]. Таким образом, выразителями «народного духа, народной воли, народной мощи» оказывались представители правящего класса, а сама народная роль выявлялась в одной ипостаси – укрепления государства и особенно подчеркнуто – в его расширении.

В 1937 г. мы видим лишь предзнаменование поворота – попытку совместить классовый и национально-государственный подходы. При этом у «Кутузова» сам постулат о классовой борьбе отходил на второй план, буквально съеживаясь до невнятного и столь нехарактерного для 30-х годов и советской историографии вообще понятия «социальные противоречия».

Симптоматично и то, что актуальность истории Наполеона оказывалась, по «Кутузову», производной от интереса отечественного читателя к «эпохе войны 1812 года». И рецензия завершалась вердиктом: «Книга Тарле не отвечает на законный интерес читателя к истории нашей родины, к истории борьбы русского народа за свою национальную независимость»[734]734
  Там же.


[Закрыть].

Как очевидно, от подобных постулатов патриотизма, значение которых нарастало в идеологическом курсе правящей партии в предвоенный период, отказаться было невозможно. Также как от разоблачения «обер-бандитов»! Поэтому выпущенные на следующий день после публикации рецензий – опять же дружно обоими центральными органами – опровержения не могли не носить двусмысленного характера.

Оказалось, делилась своим открытием редакция «Правды», Тарле «никогда не был марксистом», а ему предъявили «строгие требования, какие предъявляются к автору-марксисту». Между тем из «немарксистских работ» о Наполеоне книга Тарле – «самая лучшая и ближе к истине»[735]735
  От редакции // Правда. 1937. 11 июня.


[Закрыть].

То же самое поведала редакция «Известий». «Профессор Е. Тарле, как известно, не марксист, книга его “Наполеон” содержит ряд существенных ошибок. Это, однако, не давало никаких оснований автору статьи называть профессора Тарле фальсификатором истории и связывать его имя с именем редактора его книги – врага народа, троцкистского бандита Радека. Это тем менее допустимо, что книга профессора Тарле о Наполеоне, по сравнению с работами других буржуазных историков о Наполеоне, является безусловно одной из лучших (курсив мой. – А.Г.)»[736]736
  От редакции // Известия. 1937. 11 июня.


[Закрыть].

Устанавливался государственный и сугубо двусмысленный стандарт отношения к книге Тарле, и эту двусмысленность подчеркнуло дезавуирование в ведущем историческом журнале «Историк-марксист» отзыва своего главного редактора: «Рецензия тов. Лукина на книгу проф. Е. Тарле “Наполеон”, являющуюся, безусловно, одной из лучших по сравнению с работами других буржуазных историков на эту тему, все же написана в хвалебном тоне; в ней недостаточно заострена критика ряда существенных ошибок, имеющихся в книге, не показано, что некоторые из этих ошибок ведут к троцкистской трактовке Наполеона и его эпохи. Рецензент допустил большую политическую ошибку, обойдя молчанием тот факт, что “редактором” этой книги был троцкистский двурушник, враг народа Радек, хотя этот факт не связывает имени Тарле с именем “редактора” его работы»[737]737
  См.: ИМ. 1937. № 2. C. 32–39.


[Закрыть].

Вся эта, обусловленная крутым поворотом политического курса словесная эквилибристика в оценке книги Тарле – «лучшая», но «ошибочная», притом политически квазитроцкистская, связь с Радеком важна опять же политически, но автора она не «связывает» – интересна методологическими новациями.

У исторической истины в директивном порядке открылись две ипостаси: одна для марксистов, другая для «буржуазных историков». И «буржуазная историография» могла быть, оказывалось, не «фальсификацией истории», не антиистиной, как было установлено в начале 30-х годов, а неким приближением к истине. В применении к Тарле это означало, что его книга является квазиистиной – истиной минус «существенные ошибки». Грань между истинным и ложным не проводилась, и автору, а заодно и многочисленным читателям предоставлялась редкая в ту пору возможность самостоятельного определения.

Задумаемся над сверхзадачей, которую решали рецензенты, защищая идеологию режима. Долой троцкизм, фашизм, бонапартизм, долой «аналогии», однако Наполеон – «крупная историческая фигура». Один из примеров поразительной двойственности поведения режима перед историческими аналогиями: исконная и неизбывная потребность русских революционеров увидеть себя в зеркале аналогий и страх разгадать в них свою историческую судьбу!

«Повествование о Наполеоне не только раскрывало чаяния заказчика, но и воспроизводило некоторые важные его черты»[738]738
  Кен О.Н. «Работа по истории»… С. 110.


[Закрыть], – заключал Кен свой анализ книги Тарле. Попробуем проверить, вернувшись к разоблачениям рецензентов. Не зафиксировали ли они в перевернутом виде и «чаяния», и «черты»? Вчитаемся: «душеприказчик истории по делам революции» – это ведь не из жаргона зубодробительных обличений, коими были начинены рецензии, а затейливо выписанная декларация, торжественно поданная формула власти.

Рецензент «Правды» возмущается возможностью ее применения к Наполеону не потому ли, что она представлялась ему подобающей для оценки другой «крупной исторической фигуры»? Конечно, распорядиться от лица Истории революцией – это «чаяние» и, быть может, наиважнейшее для вождя в тот момент.

Да собственно и с Революцией получилась «накладка». С одной стороны, «ту» французскую уже разжаловали из «великих», установили ее «коренную противоположность» Великой Октябрьской, а, с другой – обрушивают идеологическую ярость на Реставрацию и реставраторов. Чего ее было так жалеть, если она «буржуазная» и французская? Опять же загнанная в подсознание аналогия брала свое. От развенчания Французской революции страдала традиция Октября, на нее опиравшаяся как на прототип.

И автор «Наполеона» вполне в русле советской традиции клеймил врагов «той» революции. «Реакционный историк Французской революции, под прямым впечатлением испуга и злобы по отношению к Коммуне 1871 г. так извращенно изложивший историю людей и событий первой революции», – характеризовал Тарле Ипполита Тэна в приложенном к книге очерке «О наполеоновской историографии».

«Наполеон» продолжал переиздаваться (дважды в 1939, ежегодно в 1940–1942 гг.), все более оттеняя эволюцию автора к национально-государственной «теме» и государственно-патриотической идее. В новых изданиях историк откорректировал в предписанном патриотическом духе характеристику Кутузова, а заодно оценку Бородинского сражения и всей войны 1812 года.

Кен, прослеживая тенденцию переизданий «Наполеона», отмечал возрастание негативных черт в обрисовке личности и «милитаризацию» исторического значения деятельности императора: Тарле все больше подчеркивал военный гений Наполеона, умаляя государственно-устроительную роль[739]739
  См.: Кен О.Н. Между Цезарем и Чингис-ханом.


[Закрыть].

Признавая правоту известинского «Кутузова», Тарле задним числом по отношению к юбилею Отечественной войны спешно написал специальную монографию «Нашествие Наполеона на Россию (1812 г.)», которая была столь же спешно издана в 1938 г. Соцэкгизом и переиздана в 1940 г. Детиздатом (!), а в 1992 г. Воениздатом. В дополнение Тарле перешел к Крымской войне и обороне Севастополя, написав книгу о Нахимове (вышла в 1940 г. с переизданиями 1942–1944, 1948 и 1950 гг.).

Французская история, сфокусированная на теме Наполеона-властителя, имела тем не менее продолжение. И биографией героя своей новой книги в серии «замечательных людей» Тарле воспользовался для отстаивания образа великой исторической личности. Карьера Талейрана воспринималась фоном для возвеличивания императора. «Наполеон как вождь класса, менявшего ход истории, воплощал в себе ее “движущую силу”», – резюмировал рецензент этой книги главную идею. Он не находил при этом в изображении Наполеона какой-либо «буржуазной ограниченности». Напротив, в «грезах» Наполеона о мировой империи рецензент раскрывал его «героическую фантазию», раздвигавшую буржуазные горизонты пространства и времени.

«Наполеон, – утверждал рецензент, – несмотря на свое презрение к “идеологам”, не был для буржуазного монарха достаточно трезвым, его культ действия и его амбиции были шире запросов французской промышленности и торговли. Об этом превосходно рассказал Тарле в своей книге»[740]740
  Наумов Н. «Талейран» // Лит. обозрение. 1939. № 23. С. 57.


[Закрыть].

Всех популярных героев Тарле конца 30-х годов объединяла примечательная деталь – все они были власть предержащие и стремились к неограниченной власти. В образах своих героев автор определенно героизировал власть такого типа. Не случайно выпячивание «самодержавности» Наполеона поразило современников. Деятельность героя книги Тарле, писал еще о первом ее издании один из критиков, «во все периоды …> окрашена в один цвет, наполнена одним содержанием: деспотизмом»[741]741
  Адамов Е. Е. Тарле. «Наполеон» // Исторический журнал. № 3–4. С. 244.


[Закрыть].

Критик Е.А. Адамов находил, что выделение в Наполеоне жажды власти как главной цели жизни приводило к недопустимому упрощению в психологическом плане: герой Тарле лишен полноценной частной жизни и всей интимно-эмоциональной сферы, с ней связанной, и подчинение властолюбию собственно любовной сферы достигается «ценой частичного умерщвления личности Наполеона»[742]742
  Там же. С. 242.


[Закрыть]. Но главное, по мнению дотошного критика, представление властолюбия «ключом понимания исторической роли» Наполеона упрощало эту роль[743]743
  Там же. С. 244.


[Закрыть].

Деспотизм в результате героизировался как движущая сила исторического процесса, и делалось это со все большей определенностью. Конечно, не в апологии буржуазии как восходящего к своей мировой роли класса и не в роли в этом восхождении императора был пафос произведения Тарле. Читателю должно было так или иначе передаться восхищение этим, по автору, «удивительнейшим явлением мировой истории».

А, может быть – преклонение перед эманацией в нем «мирового духа», по Гегелю? «Я видел, как через город на рекогносцировку проехал император, эта мировая душа (diese Weltseele)»[744]744
  Тарле Е.В. Наполеон / А.З.Манфред отв. ред. М., 1957. C. 460.


[Закрыть], – не преминул поведать советскому читателю слова немецкого философа Тарле. А в самом тексте первого издания он писал: «Правильно сказал о Наполеоне поэт Гёте: для него власть была то же самое, что музыкальный инструмент для великого артиста». В следующем (1939) издании оказывается, что, пользуясь этим «инструментом», Наполеон «до бесконечности раздвинул то, что до его появления считалось крайними пределами человеческого ума и человеческой энергии».

И при всем том Наполеон у Тарле – «деспот по натуре, самодержец с ног до головы», «прирожденный самодержец»[745]745
  Тарле Е.В. Наполеон // Его же. Соч. Т. 7. М., 1959. С. 107–108. Я дальше цитирую это издание монографии Тарле о Наполеоне (1942), поскольку на него ссылался и Манфред. С учетом, что от первого издания 1936 г. ко второму 1938 г. и далее текст претерпевал существенную правку в соответствии с рекомендациями официальной критики (подробнее см. в работах Кагановича и Кена).


[Закрыть]. Это самодержец из самодержцев: «Если существовал когда-нибудь на свете деспот, органически не способный ужиться с каким-либо, хотя бы скромным, но реальным ограничением своей власти, то это был именно Наполеон»[746]746
  Тарле Е.В. Наполеон. 1959. С. 98


[Закрыть]. Историк считал, что диктаторские замыслы сформировались у Бонапарта окончательно еще во время Египетской экспедиции, и генерал «отплыл из Египта с твердым и непоколебимым намерением низвергнуть Директорию и овладеть верховной властью в государстве»[747]747
  Там же. С. 74.


[Закрыть].

Диктатору, в условиях преддверия Большого террора, полагалось быть жестоким, и Тарле не прошел мимо этого обывательского советского убеждения или предубеждения, помноженного на собственные политические представления, проявившиеся в 1917–1918 гг. «Полная беспощадность в борьбе была характернейшей чертой Наполеона», притом симптоматично, как доказывает историк, чертой благоприобретенной, в борьбе сначала за независимость Корсики, а затем за власть во Франции. В доказательство приведены собственные слова Наполеона, что, будучи по природе «добрым человеком», он с ранней юности (когда формировался как корсиканский патриот) «старался заставить молчать эту струну».

Наполеон, утверждает Тарле, «принципиально отвергал доброту, считал ее качеством, которое для правителя прямо вредно, недопустимо». В «опровержение известного афоризма», предпочитал «скорее покарать десять невиновных, чем пощадить или упустить из рук одного виновного»[748]748
  Там же. С. 41, 93. Эту фразу современники слышали и от Сталина в период Большого террора.


[Закрыть].

Впрочем, наполеоновская беспощадность иллюстрировалась главным образом примерами расправы с бандитизмом, казнокрадством или мятежами. Тарле отмечал сугубую умеренность императора в отношении политических репрессий, очевидное (намек Сталину?) снисхождение к элите и стойкое неприятие практики огульного террора (в которую выродилась якобинская диктатура). Многозначительно и сопоставление Наполеона с Николаем I: Тарле подчеркивает отличие французского императора от русского царя, жестоко расправившегося с декабристами, а затем ссылавшегося на князя Васильчикова, доводы которого, дескать, поколебали его «великодушие и человеколюбие». Напротив, Наполеон «никогда и не думал ни в чем оправдываться и на кого-нибудь сваливать ответственность»[749]749
  Там же. С. 40.


[Закрыть].

Вряд ли этот штрих соответствовал образу кремлевского диктатора. По Тарле, получалось, что французский император всегда верил в правоту и справедливость своих действий, в отличие от последнего, который постоянно искал козла отпущения, сваливая ответственность за содеянное на исполнителей своей воли. Однако все это в полной мере проявилось уже после создания Тарле своего биографического шедевра. Может быть, впрочем, здесь крылся со стороны историка своеобразный элемент дидактики в адрес кремлевского правителя? Или, скорее всего, представление Тарле об образцовом правителе?

Изначально Тарле проявлял амбивалентность в раскрытии отношения Наполеона к Революции («завершитель» и «душитель»). Но после сокрушительной партийной критики первого издания эта двойственность, не исчезая, ретушируется. Революционное происхождение власти отделяется от ее использования, «контрреволюционного» в главном («душитель»). Однако в целом революционность диктатора все-таки не отрицается в полной мере, она переносится вовне. Наполеоновские войны до определенного момента характеризуются как своего рода экспорт Французской революции: «освобождал миллионы крестьян от крепостного рабства, провозглашал полное равенство всех сословий… значительно повышал благосостояние населения»[750]750
  Там же. С. 16.


[Закрыть].

Это один из центральных пунктов книги, который автор защищает с большим полемическим пафосом (при том, что патетики в книге сравнительно немного): «Отрицать очевидный и безусловный факт, что страшный разгром феодально-абсолютистской Европы Наполеоном имел огромное, вполне положительное, прогрессивное историческое (какое обилие эпитетов! – А.Г.) значение было бы нелепой ложью, недостойной сколько-нибудь серьезного ученого»[751]751
  Там же. С. 22.


[Закрыть].

Революционно-прогрессивное значение деятельности Наполеона для самой Франции оценивается Тарле гораздо скромнее. Во-первых, оказывается, наполеоновские преобразования отвечали лишь «интересам и потребностям» одного класса, буржуазии, «в особенности буржуазии крупной», а во-вторых, касались лишь «внешних форм государственной надстройки буржуазного экономического владычества» (опять же нагромождение терминов, но как дань канону)[752]752
  Там же. С. 15, 89.


[Закрыть].

Наполеон характеризуется как великолепный администратор, установивший в подчиненной Европе эффективное правление и образцовый порядок. И как «гениальный законодатель». По малопонятным и вместе с тем многозначительным причинам последняя сюжетная линия Тарле лишь заявлена. Отнюдь не гражданская область приложения наполеоновских талантов оказалась в центре жизнеописания французского императора. Тема «Наполеон и Революция» вообще уступала место (и значение) теме «Наполеон и Война». Это было не только безопасней, но и оказалось невероятно актуальней. Уверен, однако, что дело было не только в ситуации, но и в личных пристрастиях автора; выдающийся отечественный историк, может быть, в силу национальной традиции, приберегал самые яркие краски для военных сюжетов.

Считая Наполеона как деятеля истории уникальным явлением, «которое никогда и нигде повториться не может»[753]753
  Там же. С. 19, 22.


[Закрыть], Тарле видел эту уникальность, главным образом, в организации огромных многонациональных армий и непосредственном командовании вооруженными массами.

Исходя из предшествовавшего творчества, затруднительно было бы причислить Тарле к историкам-баталистам. И тем не менее именно полководческая деятельность «вождя войск послереволюционной Франции» служила для историка главным источником вдохновения. Тарле находил для оценки военных талантов Наполеона впечатляющие эпитеты, называя его «неподражаемым мастером и художником в деле войны, гениальнейшим из всех когда-либо существовавших до того времени великих полководцев, виртуозом военной стратегии и тактики»[754]754
  Там же. С. 357.


[Закрыть].

Нет, увлеченность Тарле не доходила до апологетики. Он указывал на захватнический и грабительский характер наполеоновских войн, критиковал допущенные просчеты и типичные слабости, но при том объективно и квалифицированно выявлял особенности Наполеона как «военного вождя». Не правда ли, между прочим, колоритный термин для императора?

Содержались ли здесь известные, подсказанные отечественной традицией аллюзии? Вполне возможно. Весьма близкий Тарле на стезе смыкания старой дореволюционной научной школы с советской властью академик Роберт Юрьевич Виппер (1859–1954) в том же самом имперско-державном тренде времен Великой Отечественной провозгласил новую историческую парадигму с особым видением и роли в мировой истории русского народа как носителя «военного могущества», и всей русской истории как летописи непрестанных военных усилий, и, наконец – самой неизбывной сути Русской власти как верховного военного командования, а правителя как «военного вождя»[755]755
  Виппер Р.Ю. Иван Грозный / Стенограмма публичной лекции. М., 1943. С. 3.


[Закрыть].

Собранная воедино в конце книги характеристика Наполеона-полководца привлекает углубленностью историка в изучение специальных вопросов, да и сейчас может представлять интерес с военно-исторической точки зрения. Наполеон, по Тарле, обобщил и развил то, что явили войны Французской революции, и прежде всего под их влиянием заключил, что «в конечном счете массы решают все»[756]756
  Тарле Е.В. Наполеон. 1959. С. 389.


[Закрыть].

Пересматривая стратегические каноны с учетом такого феномена, как массовая армия, император, по Тарле, не впал, тем не менее, в другую хорошо известную (особенно в Отечестве) крайность – недооценки значения профессионализма. Наполеон у Тарле подчеркивал роль артиллерии, а также прицельной стрельбы пехоты, введя такое новшество, как индивидуальное обучение солдат стрельбе. Стратег и мыслитель, он констатировал: «теперь сражения решаются огнем, а не рукопашной схваткой». Между тем с моих школьных лет (т. е. со времен Великой Отечественной), в эру автоматного огня, мне постоянно приходилось слышать «пуля – дура, штык – молодец». Суворовская прибаутка преподносилась тогдашней советской пропагандой чуть ли не как высшая мудрость русского военного гения. Прочитав «Науку побеждать», я понял, откуда взялась прибаутка в пользу штыка. Не хватало в русской армии свинца, и Александр Васильевич приказывал солдатам после сражения подбирать на поле боя неразорвавшиеся пули[757]757
  Суворов А.В. Наука побеждать: Разговор с солдатами их языком // Его же. Письма / Сост. В.С. Лопатин. М., 1987. С. 397.


[Закрыть].

Тарле признавал исключительный полководческий дар А.В. Суворова, высоко ценил замечательное чувство нового у русского полководца. Но это не помешало историку, не мудрствуя лукаво, заключить: «Наполеон ниспроверг то преклонение перед штыковым боем, которое после Суворова сделалось таким общепринятым, хотя сам Суворов вовсе не отрицал значения артиллерии»[758]758
  Тарле Е.В. Наполеон. 1959. С. 385.


[Закрыть].

Как проявление историком гражданского мужества можно отметить еще одно «неудобное» для отечественной исторической мифологии, зацикленной на картинах полнейшего разгрома и разложения Великой армии, сопоставление. Денис Давыдов так описывает одну из своих операций. Французы отступают, измотанные болезнями, голодом и холодом; казачья конница наносит им серьезный урон; тем не менее императорские гвардейцы демонстрируют замечательную профессиональную выучку, сохраняют стойкость и высокое присутствие духа. Перед лицом неприятеля они шли, как на параде, «осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами».

«Никогда не забуду, – заключал герой войны 1812 г., – свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти испытанных воинов… Все наши азиатские атаки не оказывали никакого действия против сомкнутого европейского строя… колонны двигались одна за другой, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них бесполезным наездничеством»[759]759
  Там же. С. 285.


[Закрыть].

Замечательно, что современники уловили и предложенную историком этическую дилемму власти, восприняв ее как еще одну вариацию на бессмертную тему «гений и злодейство». «Е.В. Тарле, – писал один из рецензентов “Талейрана”, – положил в основу характеристики личности и деятельности князя Талейрана точную формулу: чудовищная моральная низость при бесспорно прогрессивной исторической роли»[760]760
  Сторицын П. Е.Тарле и его «Талейран» // Лит. современник. 1940. № 1. С. 142.


[Закрыть].

Не все советские люди оказались готовы воспринять такую «формулу», некоторым подобная «прогрессивность» показалась как раз спорной. Характерна полемика между историком И.С. Звавичем и автором «Талейрана» в «Литературной газете». Звавич подчеркивал широкую, но противоречивую популярность историко-литературного творчества Тарле: «есть горячие сторонники, есть и убежденные противники». Сам Звавич относился к последним.

Противопоставляя автору «Талейрана» (и «Наполеона») классовую точку зрения, он сплавлял ее со стандартами общечеловеческой морали. Критик в духе отечественной культурной традиции сталкивал две хорошо известные (из классической русской литературы) позиции в формулировках М.Е. Салтыкова-Щедрина: 1) «мерзавец, но на правильной стезе стоит» и 2) «мерзавец на всякой стезе мерзавец». Придерживаясь второй позиции, Звавич утверждал, что отстаиванием прогрессивности Талейрана Тарле реабилитировал не только лично последнего, но – ни много, ни мало – «аморальность восхождения буржуазии к власти, к господствующему положению в обществе»[761]761
  Звавич И. Мысли по поводу «Талейрана» // Лит. газета. 1939. № 48.


[Закрыть]!

Тарле в очередной «антикритике» отклонил общеморальные соображения как «бессодержательное дилетантское морализирование». «Если бы Александр, Цезарь и Наполеон отличались таким же мягкосердечием, к которому апеллируют ныне панслависты[762]762
  Загадочное определение своих оппонентов.


[Закрыть] … что стало бы с историей?… Без насилия и железной решимости ничего в истории не делается». В доказательство Тарле обрушил на оппонента залп цитат из Маркса – Энгельса, доказывавших, что «известный немарксист» научился пользоваться этим оружием как заправский «историк-марксист».

Суть – основоположников официального учения как «глубоких исторических мыслителей» интересовали «объективные последствия, а не субъективная мотивация действий исторических лиц»[763]763
  Тарле Е. Еще о Талейране // Лит. газета. 1939. № 54.


[Закрыть].

Вторую линию самозащиты для Тарле представляла апелляция к фактам. «Что Талейран был вором, взяточником, гнусной в моральном смысле личностью, это я не только много раз говорю… но и обосновываю обильными фактами… Но те же и многие другие источники, легшие в основу моей небольшой работы, устанавливают как совершенно непререкаемый факт, что Талейран, поскольку он… служил буржуазии в ее борьбе против феодализма и абсолютизма, постольку играл прогрессивную роль».

«Что делать! – присовокуплял Тарле. – В истории сплошь да рядом это случалось»[764]764
  Там же.


[Закрыть]. Это как бы нечаянное, с легким вздохом морализирование довольно интересно. Cентенций по поводу того, что «исторических деятелей нужно не защищать, не обвинять с высоты собственного морального совершенства, а понимать и оценивать их объективную историческую роль» оказалось недостаточно.

Тарле оказался втянутым в нравственную проблематику: «Что честные люди лучше злых, хищных и подлых, в этом нет никакого сомнения… Но что в былой истории феодализма и буржуазии сплошь и рядом руководящие роли (и прогрессивные и реакционные) доставались акулам и щукам, лишенным каких бы то ни было идеалов, а не карасям-идеалистам… это, к сожалению, факт, который с исторических скрижалей не удалишь никак»[765]765
  Там же.


[Закрыть].

Упорная апелляция Тарле к его величеству Факту и даже «скрижалям истории» в высшей степени для него характерна, как и то, что политических деятелей он делит на две щедринские категории: «щук» и «карасей», предоставляя исторические свершения первым. Все же историк пытается вырваться из той жесткой дихотомии (успешные злодеи и честные неудачники), в которую он сам себя загнал апологией «объективно прогрессивных» деяний. В противовес Звавичу Тарле уточнял, что на службу буржуазии, которая «и в 1789 г. и позже в борьбе с феодальной реакцией оказалась прогрессивным классом», шли «вовсе далеко не только “злодеи” и негодяи вроде Талейрана, но и немало вполне благородных людей»[766]766
  Там же.


[Закрыть].

Справедливо! Но почему же не честные и мужественные «последние монтаньяры», персонажи монографии «Жерминаль и прериаль» принесли в конце драматических и роковых 30-х славу Тарле? Существовала ли этическая дилемма для советского вождя или она встала перед выдающимся историком в связи с восприятием его личности и последствий его деятельности, – это вопрос особого историко-психологического исследования. В рамках историографического материала с большой долей вероятности можно предположить, что дилемма отражала в той или иной мере историческое сознание советских людей сталинской эпохи, формировавшееся под влиянием того типа «возвышения» и того образа власти, который был им явлен воочию.

Поскольку в условиях жесточайшей диктатуры и идеологической индоктринации критическое осмысление было предельно затруднено, процесс шел по преимуществу подспудно: люди боялись глядеть правде в глаза, и сознание, повинуясь инстинкту самосохранения, обходило «острые углы» действительности. В таких условиях исторические аналогии оставались едва ли не единственной возможностью рефлексии. Поэтому в том числе они преследовались, поэтому их неустанно обличал вождь, поэтому в конечном счете они были неискоренимы.

Итак, дискуссия о Наполеоне, инициированная творчеством Тарле и отразившаяся в нем, подвела в конце 30-х к очевидному рубежу. Олицетворенная и вместе с тем обезличенная Власть в образе прогрессивного правителя, преодолевающего классовую обусловленность и ограничения общечеловеческой морали, лишенного личностных характеристик кроме властолюбия – вот, кто предстал советской «общественности» как движущая сила истории. И это не могло не отразиться, в свою очередь, на представлении о самом ученом.

Никакого «грехопадения» Тарле в обращении к образу Наполеона я не вижу, и я бы не назвал его «сталинистом» в обыденном смысле преклонения перед личностью вождя. Но, как мне думается, образ императора создавался не без влияния того впечатления, которое производили на историка личность и путь к власти кремлевского диктатора. Допустим и опосредованно – через восприятие этой личности в пору расцвета ее культа в советском обществе. Стоит ли спорить, что в историописании Наполеона есть отпечаток, возможно неосознанный автором, облика другой исторической личности. Траектории установления единовластия Сталина и возвышения Тарле в научном сообществе причудливо совместились.

В конце 30-х годов биограф Наполеона как носитель определенного властного образа стал в известной мере символом Власти, знаковой фигурой в исторической науке. И то, что именно Тарле выдвинулся в этот момент в лидеры советской историографии Французской революции и в качестве такового возглавил академическую деятельность по подготовке к ее юбилею, тоже можно считать знаковым явлением. Безусловно, потребности «текущего момента», вернее – идеологические потребности партруководства в этой ситуации нашли выражение в сыгранной Тарле роли; но ученый сумел занять собственную позицию, смог выразить свои взгляды.

Необычайно богатым аллюзиями, подчас противоречивыми, оказалось его программное выступление на юбилейном заседании Академии наук, посвященном 150-летию Французской революции. Само название выступления подчеркивало аспект, который виделся наиболее актуальным в тех условиях: «Якобинская диктатура выросла на почве ожесточенного нашествия… не на жизнь, а на смерть войны с интервентами 1793 года»[767]767
  Тарле Е.В. Французская революция в борьбе с интервентами (сокращенный вариант доклада на юбилейном заседании в АН СССР) // Лит. газета. 1939. № 38.


[Закрыть].

Предложенный Тарле подход расходился с ведущей тенденцией советской историографии 20-х годов, которая связывала генезис якобинской диктатуры преимущественно с гражданской войной и, исходя из классовой «базы» диктатуры, оспаривала позиции Олара и Матьеза, ставивших во главу угла обшенациональные интересы, потребности национальной обороны. Но именно национально-оборонческий подход оказался востребованным изживавшей и одновременно использовавшей революционную традицию советской диктатурой.

В конце 1930-х такой подход стал вдвойне актуальным для власти, уподобляясь обоюдоострому оружию одновременно для внешнего и внутреннего употребления: во-первых, надвигалась новая мировая война, во-вторых, угрозой интервенции Сталин обосновывал необходимость репрессий, и к этому мотиву широкая «общественность» оказалась наиболее восприимчивой. Были и другие совпадения между тарлевским пониманием диктатуры и тем ее образом, который она приобрела в Советском Союзе в 30‐х годах.