Текст книги "Историки железного века"

Глава 5
Наполеон в советской историографии от Е.В. Тарле к А.З. Манфреду[693]693
  Раннюю версию см.: ФЕ. 2006. С. 46–66.


[Закрыть]

Не раз задавался вопросом о причинах популярности в России французского императора. Задавал этот вопрос и специалистам по Отечественной войне 1812 г. Типичный ответ был в духе пушкинской строфы: «Хвала! Он русскому народу / Высокий жребий указал / И миру вечную свободу / Из мрака ссылки завещал». В том духе – рассуждали мои собеседники – что Россия смогла одолеть такую колоссальную силу, а вместе с победой над Наполеоном завоевать огромный международный престиж. «А почему не Гитлер», – парировал я. Ответа не находилось.

В идеологической вакханалии Большого террора ответ был исторгнут из высших инстанций. Короткий и ясный: писать о Наполеоне нужно, чтобы прославить героизм русского народа. А сам по себе император – душитель свободы и все. Однако пришла Война, настоящая, Великая Отечественная, и выяснилось, что русский патриотизм отнюдь не требует развенчания французского императора. По поводу известных аналогий вождь, напомнив о крахе вторжения в Россию, заявил: «Гитлер походит на Наполеона не больше, чем котенок на льва» и, в противоположность фюреру – «Наполеон боролся против сил реакции, опираясь на прогрессивные силы»[694]694
  Сталин И.В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. Изд. 5-е. М., 1953. С. 31–32.


[Закрыть].

Самому приходилось отвечать крестьянам Бретани (в ее франкоязычной части под Ренном) об отношении к Наполеону в России. Отвечал кратко (из-за трудностей разговорной речи): «l’occupant et la personnalité heroїque». Тем не менее с «персональностью», личностью французского императора, точнее с ее культом в русском восприятии тоже далеко не просто. Сошлюсь опять же на Пушкина: «Мы почитаем всех нулями, /А единицами – себя. / Мы все глядим в Наполеоны; / Двуногих тварей миллионы, / Для нас орудие одно» («Евгений Онегин»).

Вот орудие и превратилось в топорик Раскольникова, не пожелавшего быть «тварью дрожащей». А еще до Достоевского с наполеоновским культом постарался разделаться автор «Войны и мира», буквально, высмеяв Наполеона (заодно со всеми прочими, включая и победителя Наполеона). Правда, героям Толстого приходилось больше смеяться над самими собой, над своей верой и преклонением, часто неумеренными.

Амбивалентность восприятия французского императора за пределами Франции была присуща и другим национальным традициям (за исключением, пожалуй, Польши). Лучше всего в отечественной традиции эту амбивалентность выразил Тютчев: «Два демона ему служили, / Две силы чудно в нем слились: / В его главе – орлы парили, / В его груди – змии вились… / Ширококрылых вдохновений / Орлиный, дерзостный полет, / И в самом буйстве дерзновений / Змииной мудрости расчет».

Тютчеву же довелось лучше всех выразить основную историческую коллизию: «Сын Революции, ты с матерью ужасной / Отважно в бой вступил – и изнемог в борьбе… / Не одолел ее твой гений самовластный!.. / Бой невозможный, труд напрасный!.. / Ты всю ее носил в самом себе».

В отношении к личности Наполеона непреодолимой амбивалентностью оказалась проникнута и советская историография. К культурной традиции притом примешивалась господствовавшая идеология, нередко в виде директивных указаний, а также нравственный климат в обществе и, разумеется, политическая ситуация. Действовал и личностный фактор – советские классики Евгений Викторович Тарле (1876–1955) и Альберт Захарович Манфред (1906–1976) с большим энтузиазмом занимались наполеоновской темой, воплощая в ее исследовании личные чувства и пристрастия не меньше, чем настроения в обществе и «социальный заказ».

При всей насыщенности «наполеонизмом» отечественной традиции то, что произошло с наполеоновской темой в советское время, следует считать событием исключительным. Произошло невероятное сплетение политической истории далекой страны на крайнем западе континента с потребностями режима, утверждавшегося на гигантских пространствах Евразии. А кульминацией видится судьба сочинения Тарле о Наполеоне. Замечательное сочинение выдающегося историка из получившей международное признание отечественной школы – école russe, но при том оно попало в водоворот таких политических страстей, которые далеко выходят за пределы науки, отчасти и рационального объяснения вообще.

Книга имеет необычную историю, которая напоминает приключенческий роман, где мелодраму заменила политическая интрига. Сначала появляется труд осужденного по «академическому делу» и ошельмованного историка, и труд этот положительно оценивают коллеги-академики, включая бывшего идеологического оппонента Тарле Н.М. Лукина[695]695
  Лукин Н.М. Рец. на кн.: Тарле Е. Наполеон. 624 стр. // ИМ. 1937. № 1.


[Закрыть], и с еще большим интересом встречает «широкая» общественность. Затем следует залп уничтожительной критики с партийного Олимпа[696]696
  Константинов А. История и современность (По поводу книги Е. Тарле «Наполеон») // Правда. 1937. 10 июня; Кутузов Дм. Против фальсификации истории // Известия. 1937. 10 июня.


[Закрыть]. Однако критика тут же дезавуируется[697]697
  Судя по стилистической неряшливости, воспроизводящей особенности разговорной речи, дезавуировавшие замечания «от редакции» были продиктованы по телефону самим Сталиным и в газетах остереглись их редактировать.


[Закрыть], хотя в довольно двусмысленных выражениях, и главное – посмевшему не удовлетвориться таким дезавуированием автору предоставляется право «антикритики», в том числе в виде нового издания книги, возможность которого гарантирует с неслыханной предупредительностью самолично советский вождь.

«Мне казалось, – написал Сталин Тарле 30 июня 1937 г., – что редакционные замечания “Известий” и “Правды”, дезавуирующие критику тт. Константинова и Кутузова, уже исчерпали вопрос, затронутый в Вашем письме… Я узнал, однако, недавно, что редакционные замечания этих газет Вас не удовлетворяют… За Вами остается право остановиться на форме антикритики, наиболее Вас удовлетворяющей (выступление в газете или в виде предисловия к новому изданию “Наполеона”)»[698]698
  Цит. по: Каганович Б.С. Евгений Викторович Тарле и петербургская школа историков. СПб., 1995. С. 59. См. также: Дунаевский В.А., Чапкевич Е.И. Е.В. Тарле и его книга о Наполеоне // Тарле Е.В. Наполеон. М., 1992. С. 579.


[Закрыть].

Вопрос о политическом значении истории с «Наполеоном» был поставлен в постсоветский период петербургским историком О.Н. Кеном, который связал приключившуюся историю с настроениями партийной элиты, выделив роль Карла Радека, тесное общение которого с историком и одновременно близость в эти годы к вождю более или менее известны[699]699
  Кен О.Н. «Работа по истории» и стратегия авторитаризма, 1935–1937 гг. // Личность и власть в истории России XIX – ХХ вв. СПб., 1997. С.108–117. Его же. Между Цезарем и Чингис-ханом: «Наполеон» Е.В. Тарле как литературный памятник общественно-политической борьбы 1930-х годов // Клио. 1998. № 3(6).


[Закрыть].

По мнению биографа Тарле Б.С. Кагановича, у Кена не было оснований доказывать «вовлеченность Радека в написание книги о Наполеоне»[700]700
  Каганович Б.С. Е.В. Тарле: новые разыскания // Русская наука в биографических очерках. СПб., 2003. С. 301.


[Закрыть]. Действительно, роль в этой истории партийного функционера выглядит в статье Кена преувеличенной, и писать о «Наполеоне» как «книге Тарле – Радека»[701]701
  Кен О.Н. «Работа по истории»… С. 110.


[Закрыть] – верх неосторожности, повлекшей за собой и преувеличение причастности партийного вождя к содержанию книги.

Мне кажется, участие Радека в выработке концепции книги было гораздо более скромным, а роль вождя скорее опосредованной и, как обычно, противоречивой. Тем не менее в логике Кена, отстаивающего политический смысл тарлевской «работы по истории», есть рациональное зерно.

Кен связал книгу Тарле с попыткой части элиты с благословения партийного вождя направить эволюцию складывавшейся системы от тоталитаризма к авторитаризму, к закрепляющей произошедшие сдвиги в обществе личной диктатуре, при которой не остается места для дальнейших социальных пертурбаций, идеологии классовой исключительности и монополии партии на власть.

Существование определенных настроений в пользу придания высшей власти бонапартистски-надклассового характера, расширения социальной базы диктатуры при ослаблении ее партийно-классовой исключительности представляется вполне вероятным и может быть подтверждено различными свидетельствами (разработка новой Конституции – одно из наиболее значимых). Связь «наполеоновской» истории с последовавшим за изданием книги Тарле крушением этих надежд в условиях перехода к Большому террору, тоже просматривается.

«Кадровая революция» с погромом специалистов старой и новой формации, физическим уничтожением партийной элиты (трагедией в этом ряду самого Радека), завершившаяся диктатурой партноменклатуры и искоренением остатков автономности в обществе и профессиональной среде, бросает отчетливый свет на личность несостоявшегося или, вернее, состоявшегося совершенно в другом облике основателя «империи».

Cитуационно история книги Тарле выглядит так, как рисует Кен. Между 1935, когда историк получает заказ от издательства, и 1937, когда по книге полоснула фирменная сталинская двуходовка (устрашение – прощение), происходит крутой поворот политической истории страны. Достаточно сопоставить два политических документа, два выступления Сталина, разделенные всего 4 месяцами зимы 1936/37 года, и можно думать, что сменились исторические эпохи!

Первое выступление – доклад на VIII Всероссийском съезде Советов 23 ноября 1936 г. о проекте Конституции – призыв к консолидации в советском обществе, которую и призван был закрепить основной закон. Сталин подчеркивал: «Требуется … атмосфера уверенности, требуется стабильность, ясность»! Какие слова!!! «Стабильность законов нужна нам теперь больше, чем когда бы то ни было»[702]702
  Сталин И.В. Вопросы ленинизма. Изд. 11. С. 529–530.


[Закрыть].

Конституция 1936 г. оказалась самой демократической в истории большевизма. Она вызвала одобрение на Западе и совершеннейший восторг некоторых американских газет: «Принципы Сталина в значительной степени базируются на принципах американской Конституции и английской великой хартии», «Возможно, что спустя 50 лет нынешнее молодое поколение России будет чтить Сталина как одного из родоначальников истинной демократии», «Россия неожиданно становится полноценной демократической страной… Россия уже шла к этому в течение последних двух десятилетий. Примерно столько же времени прошло между Францией периода гильотины и теми днями, когда империя Наполеона достигла своего зенита»[703]703
  Выразительную подборку подобных комментариев, к сожалению, только по провинциальной прессе США см.: Медушевский А.Н. Политическая история русской революции. М.; СПб., 2017. С. 409.


[Закрыть].

Траектория сталинского режима в реальности оказалась прямо противоположной подобным ожиданиям. Грянула смена курса: от стабилизации и утверждения конституционных принципов, одним словом, от нормализации постреволюционного режима – к удержанию власти методами гражданской войны. Однако это все же лишь фон, объясняющий историю книги, но не раскрывающий ее концептуальную суть.

Подвигший Тарле к написанию книги политический деятель оказался случайной фигурой на тогдашнем партийном Олимпе, тенью из большевистского прошлого. Не столько партийным функционером, сколько талантливым публицистом, носителем профессиональной традиции, когда людей подобного культурного уровня оставалось все меньше в сталинском окружении.

Его общий культурный уровень отразился и в отношении к историописанию. Критикуя концепцию Покровского, Радек писал, что в ней «нет места живым людям», «исчезает громадная фигура Петра I», Екатерина II становится «продуктом», Ломоносов и Радищев «появляются как неясные тени», а декабристы превращаются в «еще одну иллюстрацию роли торгового капитала». Между тем по «портретам трех Александров», написанным М.Н. Покровским для Большой советской энциклопедии, ясно, утверждал Радек, «какую красочную, живую историю России мог бы он написать, если бы не был связан по рукам и ногам механистическим методом». Однако «раз история является просто результатом механически действующих экономических сил, то какой интерес у историка может быть к изображению людей, которые эту историю делали»[704]704
  Радек К.Б. Недостатки исторического фронта и ошибки школы Покровского // Большевик. 1936. № 5. С. 65.


[Закрыть].

Тарле, хотя и отдал в свое время солидную дань «экономическому материализму», выраженный Радеком интерес со всей очевидностью разделял. Можно утверждать далее, что Радек выражал обнаружившуюся у вождя в середине 30-х годов в ходе работы над школьными учебниками истории[705]705
  Сталин И.В., Киров С.М., Жданов А.А. Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР (8 августа 1934 г.), опубл.: Правда. 27 января 1936 г.


[Закрыть] интенцию к очеловечиванию истории. Нетрудно предположить, что и Сталин интерес к «делавшим историю» разделял и что жанр истории замечательных людей отражал его властные наклонности. Партийный вождь во всем оставался прежде всего политиком, и закономерно, что в истории на личностном уровне его привлекали великие государи.

Тарле, известно, воспринимал свой труд как правительственный заказ. Ему сообщили, кто будет первым читателем, и, естественно, еще нереабилитированный и невосстановленный в Академии автор хотел угодить вкусам высокопоставленного Читателя. Можно лишь гадать, как выступивший в роли редактора книги Карл Радек обрисовал эти вкусы. Наверняка, впрямую говорилось об исторической роли выдающейся личности. Обоим, и автору, и редактору, приходилось, очевидно, задумываться об «идеальном», в веберовском смысле, типе, обобщающей модели единоличного правителя.

Впоследствии академика нередко характеризовали как сталинского любимца. Точнее было бы сказать, что партийный вождь покровительствовал историку. Несколько высших орденов, несколько сталинских премий, не говоря уже об апартаментах (принадлежавших ранее С.Ю. Витте) и благополучии по известному разряду советской аристократии. Вождь умел ценить нужных ему людей. По словам Е.И. Чапкевича, Тарле «вполне устраивал» Сталина как ученый и, вместе с другими крупными учеными дореволюционной формации, был востребован в тот момент для намеченной перестройки исторического образования (а заодно и характера историописания)[706]706
  Чапкевич Е.И. Евгений Викторович Тарле (1874–1955) // Портреты историков: Время и судьбы. Т. 2. М; Иерусалим, 2000. С. 328–329.


[Закрыть].

Создание советской биографии Наполеона отвечало целям такой перестройки. Как и все происходившее тогда в советской историографии, и, разумеется, в большей мере, чем заурядные ее продукты, это, без преувеличения сказать, историографическое событие имело отношение к культу личности. Однако не стоит упрощать. Тарле – редчайший случай – избежал цитирования Сталина, избегал и прямых аналогий. Связь самого текста биографии Наполеона с личностью советского вождя представляется именно опосредованной – опосредованной, в первую очередь, историческими вкусами и политическими взглядами автора.

Можно, я думаю, говорить о некоей точке встречи диктатора и историка. Французская история эпохи Великой революции не для одних русских революционеров, а для всей политической и культурной элиты Российской империи была своеобразным учебником политического действия[707]707
  См.: Гордон А.В. Французская революция как явление русской культуры (постановка вопроса) // Исторические этюды о Французской революции. М., 1998.


[Закрыть]. Почему не допустить, что личность и роль создателя Империи подлинно («как это было на самом деле») интересовала человека, ставшего единоличным правителем нового постреволюционного государства?

Нечто подобное случилось спустя несколько лет. Историк-германист и международник А.С. Ерусалимский получил через Молотова, ставшего тогда наркомом иностранных дел и запечатлевшего свое имя в августовском пакте 1939 г., заказ Сталина на подготовку к печати воспоминаний Бисмарка. Актуальность заказа объяснялась, разумеется, советско-германским сближением после названного пакта. И, подобно «Наполеону» Тарле, публикация сочинения основателя Германской империи имела большой с элементами скандальности общественный резонанс, акцентировав сближение с новым Рейхом[708]708
  Бисмарк О. Мысли и воспоминания: В 3 т. / Пер. с нем. под ред. проф. А.С. Ерусалимского. М.: Соцэкгиз, 1940–1941.


[Закрыть].

Но из воспоминаний историка о встрече с вождем очевидно, что Сталина интересовал и собственно Бисмарк, причем он высоко оценивал личность и деятельность «железного канцлера»[709]709
  Воспоминания Ерусалимского о встрече со Сталиным публикуются в передаче М.Я. Гефтера: Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. М., 1991. С. 262.


[Закрыть]. Несомненно, Сталина серьезно интересовали различные исторические персонажи особого, я бы сказал ницшеанского типа, притом, что этот интерес был избирательным и мотивировался нимало политической конъюнктурой. И для удовлетворения своего интереса он обращался к историкам, мнение которых уважал.

К моменту создания своего шедевра Тарле проделал вполне отчетливую эволюцию от демократического республиканизма к имперскому авторитаризму, выражением которой сделалось отношение к Французской революции. Классовому детерминизму Тарле противопоставлял национально-государственный подход, который смог открыто заявить лишь в условиях войны с Третьим рейхом, когда сама партийная идеократия стала эволюционировать в имперско-державном направлении.

В этом общем тренде исторический «ревизионизм» Тарле отчетливо обрел имперскую направленность. «Диалектика требует, чтобы мы смотрели на историю с точки зрения 1944 года», а это означало, по Тарле, пересмотр взглядов на Российскую империю. Ее создание, укрепление и главное – расширение предлагалось считать исключительным благом, притом во всемирно-историческом масштабе[710]710
  Тарле Е.В. О роли территориального расширения России в XIX и ХХ веках. Доклад на Ученом совете Ленинградского университета / Публикация Ю.Н. Амиантова // ВИ. 2002. № 6. С. 7.


[Закрыть].

Замечу, государственный патриотизм Тарле доводилось проявлять и раньше. В знаменательный период «сменовеховства» Тарле с либерально-патриотических позиций включился в дискуссию об историческом пути и природе Российской империи, выступив против «известного течения общественной мысли», возводящего экономическую отсталость России «в идеал и усматривающего в ней залог самобытного развития и лучезарного будущего» страны[711]711
  Тарле Е.В. Соч.: В 12 т. М., 1958. Т. 4. С. 443.


[Закрыть].

В период Мировой войны – и особенно после Февральской революции, которую он приветствовал как перспективу обновления России, – Тарле проявляет себя «оборонцем», сторонником войны до победы путем мобилизации всего общества и – во имя «спасения родины и революции» – подавления самыми крайними мерами элементов разложения и саботажа (включая расстрел большевистских агитаторов в армии). Первую причину неспособности Временного правительства к национальной мобилизации он видит в отсутствии патриотизма: «В руководящих социалистических кругах слова “Родина”, “Россия” “освобождение от врага” конфузливо проглатываются»[712]712
  Тарле Е. О спасении армии // День. 1917. 18 июня.


[Закрыть].

В отношении террора Тарле руководствовался принципом политической, точнее, государственной целесообразности. Он приветствовал революционный террор, но лишь как государственный и национально-патриотический. И оправдывал якобинский террор патриотическими побуждениями революционеров 1793 г., отделяя якобинскую политику от террористических настроений социальных низов. На «путь кровавых эксцессов и репрессий», писал Тарле, якобинцев «неудержимо толкало» «настроение голодных, озлобленных, подозрительных городских масс». Обеляя якобинских лидеров, он подчеркивал «губительнейшую роль, сыгранную бесчисленными темными и определенно преступными элементами, пристроившимися к террору»[713]713
  Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции: Воспоминания современников и документы / Под ред. Е.В. Тарле. Ч. 1. Пг. 1918. С. 4–5.


[Закрыть].

В условиях июльского кризиса 1917 г. Тарле как на панацею ссылался на якобинский террор, на Робеспьера, на «великие тени героев французской революции», которые «не боялись пожертвовать ни чужою, ни своею жизнью, когда считали это необходимым». Будущий академик рекомендовал во имя спасения Родины и защиты революционных завоеваний организовать «суровейшую, нелицеприятную, беспощадную судебную расправу»[714]714
  Тарле Е.В. Двенадцатый час // День. 1917. 26 июля.


[Закрыть].

Тарле образца 1917 г. был готов, я думаю, к тому восприятию террора как эффективного орудия власти, которое в 1936 г. он выразил от лица Наполеона: «ни одной бесцельной жестокости – и совсем беспощадный массовой террор, реки крови, горы трупов, если это политически целесообразно»[715]715
  Тарле Е.В. Наполеон. М., 1936. С. 69–70.


[Закрыть].

После репрессирования Фридлянда, Старосельского, Лукина, Захера Тарле сделался бесспорным лидером в сообществе советских историков Французской революции и в качестве такового представил советской общественности выношенные им оценки к юбилею Революции, который широко отмечался в Союзе.

Тарле отчетливо приходил к характерному для историков-марксистов 20-х годов «якобинократизму», но в отличие от них у него главенствовали не социальные факторы, а национальные интересы: «Положение было таково, что становилась необходимой диктатура, самая беспощадная, немедленная диктатура. Якобинская диктатура, – доказывал Тарле, – выросла на почве ожесточенного нашествия… не на жизнь, а на смерть войны с интервентами»[716]716
  Лит. газета. 1939. № 38.


[Закрыть].

Еще одна существенная для автора «Наполеона» деталь – революционная диктатура обозначает себя обузданием масс. Не их политизация и активная роль в событиях революции, как подчеркивалось в ранней советской историографии, а полное подчинение народа революционной власти – вот что означала, по Тарле, якобинская диктатура.

Прообразом оказывалась военная дисциплина: «В чем состояла сущность революционной дисциплины? Сущность ее заключалась в том, что долгом чести, долгом патриотизма в 1792 г. было полное беспрекословное повиновение». Только абсолютное повиновение, только «при самой суровой диктатуре» армии республики выполняют свою задачу, «выгоняют вон интервентов»[717]717
  Там же.


[Закрыть]!

И дальше следовало самое неожиданное добавление к толкованию спасительности революционной дисциплины – может быть самое оригинальное: «Как это ни странно, но в армии из крепостных крестьян – в армии Суворова эта новая дисциплина была более понятной», чем в западноевропейских армиях того времени[718]718
  Там же.


[Закрыть]. Историк мог бы вспомнить суворовские принципы «побеждать не числом, а умением» и необходимость для каждого воина «знать свой маневр»; но нет. Прерогатива «полного беспрекословного повиновения», и уподобление на этой основе революционных армий армии крепостных!

Характерно далее, что Тарле уже в 1917 г. подчеркивал внеклассовый характер якобинского террора, что якобинцы разили, невзирая на социальное происхождение: «Казнили буржуа, крестьян, рабочих, всех, кто противился или путем разных уловок не подчинялся таксации (“закон о максимуме”), казнили, за умышленное незасевание земельных участков, казнили за накопление у себя хлебных запасов свыше нормы, казнили за невывоз хлеба на ближайший рынок, казнили за недопоставку реквизированных для армии продуктов»[719]719
  Тарле Е.В. Двенадцатый час…


[Закрыть].

С подобных позиций можно, пожалуй, поддержать и начавшуюся в 1928 г. с реквизиций против крестьян ту «чрезвычайщину», что воплотилась в коллективизации. Можно было бы приветствовать и расправу с «голодными, озлобленными, подозрительными городскими массами». На соответствующий поворот большевиков против «улицы» очень надеялась либеральная интеллигенция еще в послеоктябрьские годы, призывая к совместной борьбе с «анархией». И в 1930-е годы как эхо поступательного шествия Диктатуры в исторических, особенно художественных произведениях – наиболее масштабный пример «Хождение по мукам» А.Н. Толстого – намечается знаменательный поворот к изображению гражданской войны в виде борьбы с низовой «анархией», махновщиной, «зелеными» как главным врагом новой власти.

Поворот внешней и «внутренней» эмиграции к «братанию» с советской властью в предвидении консервативной трансформации ее «центра» и появления «великого Мессии», который «по-настоящему взнуздает» «сброд», отметили еще в 20-х годах те, кто в 30-х стал жертвой поступательного шествия Диктатуры[720]720
  См.: Бухарин Н.И. Цезаризм под маской революции: По поводу книги проф. Н. Устрялова «Под знаком революции». М., 1925. С. 44.


[Закрыть]. Постреволюционную реставрацию, подобную той, что осуществил коронованный «душеприказчик» революции, основатель французской империи, безусловно ждали – одни страшась, другие надеясь.

Своим образом французского императора бывший представитель école russe подстраивался под распространявшиеся среди советской бюрократии и растущего слоя госслужащих настроения; и общественное восприятие торжествующего режима личной власти, разумеется, не могло не отразиться в его историческом сознании. Но все это лишь оттеняет его неподдельный собственный интерес к теме, подлинную увлеченность личностью своего героя.

Сам того не предполагая, Тарле выразил глубинные противоречия постреволюционного режима, который не мог отказаться от революционной традиции как опоры своей легитимности и одновременно стремился предотвратить развитие революционного процесса, подавить протестные настроения в обществе с помощью испытанных своим революционным происхождением средств (террор) и орудий, органов ВЧК – ОГПУ – НКВД. Внутренние противоречия в мировоззрении самого историка, еще больше противоречия восприятия «Наполеона» среди партийных верхов и коллег-историков коренятся, таким образом, в противоречивости самой политической ситуации.

Характерна двойственность восприятия книги бывшим идейным антагонистом Тарле, соратником Покровского академиком Лукиным. Его рецензия отражает как перестройку мышления историков-марксистов, так и – что особенно важно – идеологическую и методологическую двойственность самой книги. Начну с последней.

Лукин обратил внимание на несоответствие между тем, что Тарле назвал «общей установкой» и «основной целью» книги. Первая в духе лояльности идеологическому канону говорит о порождении Империи «борьбой социально-экономических сил» и «победоносным наступлением буржуазии на феодальный и полуфеодальный строй». А «основной целью» книги провозглашается – «изобразить возможно отчетливо картину жизни и деятельности первого французского императора», дать «его характеристику как человека и как исторического деятеля с его свойствами, природными данными и устремлениями»[721]721
  Лукин Н.М. Указ. соч. С. 153.


[Закрыть].

Очевидно, «борьба социально-экономических сил» и характеристика человека с его «природными данными» исключали возможность единой методологии, хотя Сталиным еще в беседе с Эмилем Людвигом была сделана попытка развить в рамках марксизма теорию «выдающейся личности». У Тарле методологической целостности не получилось, да он и вряд ли ставил перед собой такую задачу.

Более серьезной, однако, была идеологическая двойственность, которая характеризует как подход Тарле, так и отзыв Лукина. Итак, Тарле, в изложении Лукина, «опираясь на соответствующие места из сочинений Маркса и Энгельса», «правильно отметил двоякую природу наполеоновской диктатуры» (вот «двоякость» вскоре и стала главной статьей политического обвинения). Но читатель, по убеждению рецензента, «так и остается в неведении, что же такое бонапартизм». Для «читателя» Лукин приводил «соответствующее место» из Ленина: бонапартизм – «диктатура контрреволюционной буржуазии»[722]722
  Там же. С. 158.


[Закрыть].

Недвусмысленно являя идеологическое указание, формулировка совершенно однозначно определяла отношение Наполеона к революции; но, как Лукин хорошо знал, такая однозначность не соответствовала ни историческому материалу, ни другим высказываниям классиков. Поэтому добросовестный по натуре историк начинает разрываться между историческим анализом и партийными (а дело обстояло именно так, как стало предельно ясно из дальнейшего) установками «по Наполеону».

И вот в рецензии появляются сразу три определения отношения Наполеона к Революции: 1) автор «совершенно прав, когда он отказывается признать Наполеона “завершителем” великой буржуазной революции конца ХУШ века», 2) цитата из Тарле о том, что «исторический образ» Наполеона «совсем не мирится с безоговорочным титулом “завершителя” революции» (курсив мой. – А.Г.), 3) резюме рецензента – «говорить о Наполеоне как о “завершителе” революции можно только в том смысле, что его диктатура ограждала интересы “собственнического крестьянства” и буржуазии от попыток феодальной реставрации, а его победоносные армии вымели достаточно феодального хлама в государствах Средней, Восточной и Южной Европы» (курсив мой. – А.Г.)[723]723
  Там же. С. 155.


[Закрыть]. Триптих модальности – «нельзя», «нельзя безоговорочно» и «можно только» – явная попытка историков (и Лукина, и Тарле) адаптировать свое понимание роли Наполеона и значения бонапартизма к идеологическим установкам.

Уже в рецензии Лукина содержался очевидный намек на то, что трактовка Наполеона «завершителем революции» сделалась неприемлемой из-за высказывания Троцкого, о котором только что сообщил на процессе «антисоветского троцкистского блока» Радек. Исторически корректное суждение главного врага Сталина в партии о том, что бонапартизм не был реставрацией, отметалось Лукиным как историко-идеологическое обоснование «контрреволюционного и изменнического плана» (разумеется, капиталистической реставрации в СССР).

«Бонапартизм, означавший диктатуру контрреволюционной буржуазии, не спасал завоевания революции, а расчищал дорогу реставрации Бурбонов»[724]724
  Там же. С. 158.


[Закрыть], – в пику Троцкому провозглашал академик-марксист, следуя в политическом отношении известному принципу post hoc propter hoc: раз Реставрация произошла, то виноват Наполеон.

Все точки над i решил расставить главный советский историограф в своем установочном докладе на печально-знаменитом февральско-мартовском пленуме ЦК 3 марта 1937 г. Обосновывая необходимость поворота от курса на стабилизацию к Большому террору, Сталин выдвинул постулат об обострении классовой борьбы и, воспроизводя фантомы террористического сознания 1793 г., сводил ситуацию к «иностранному заговору». Чудовищная фантазия сплавила «эксплуататорские классы», опасных партруководству коммунистов и иностранные разведки. Весь враждебный мир сосредоточивался в двух категориях: «агенты иностранных государств» и «руководители», которые содействовали их «продвижению». Сталин утверждал, что все государство опутано вражеской сетью и поражено деятельностью этой «агентуры»[725]725
  Сталин И.В. О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников. (Доклад на пленуме ЦК ВКП(б) 3 марта 1937 г.). // Исторический журнал. 1937. № 3–4. С. 3.


[Закрыть].

Не только международные отношения современности, но и всю их историю, по крайней мере с XIX века, Сталин использовал в доказательство вероломства, присущего буржуазным государствам. Претендуя на открытие «закона взаимоотношений между буржуазными государствами», Сталин сводил эти взаимоотношения к шпионажу и диверсиям друг против друга: «Агенты Англии дважды устраивали покушения на жизнь Наполеона и несколько раз подымали вандейских крестьян из Франции против правительства Наполеона. А что из себя представляло наполеоновское правительство?

Буржуазное правительство, которое задушило французскую революцию и сохранило только те результаты революции, которые были выгодны крупной буржуазии»[726]726
  Там же. С. 6.


[Закрыть].

Так, сделав историческую роль французского императора данью шпиономании, Сталин отмежевался от ставшей опасной для него исторической аналогии. Рецензенты-аппаратчики довершили начатое. Их вмешательство свидетельствовало, что, не довольствуясь сказанным, вождь решил представить свое отмежевание от Наполеона частью идеологической кампании.

Политическая задача разгрома троцкизма выявилась в полной мере в разносных отзывах «Правды» и «Известий». Никакой «двойственности» бонапартизма, никаких уступок версии «Наполеона-завершителя» революции! Только «душитель» революции, «ликвидатор» ее демократических начал. Связывая по известной методике «академии Вышинского» показание Радека на процессе и его причастность к появлению книги Тарле (редактор), рецензенты дружно и вдохновенно разоблачали «фальсификацию истории» в книге и особенно ее «служебную цель» – оправдание замыслов «обер-бандита» Троцкого и «правого бандита» Бухарина[727]727
  Константинов А. История и современность (По поводу книги Е. Тарле «Наполеон») // Правда. 1937. 10 июня.


[Закрыть].

Вместе с тем рецензенты были не простыми разоблачителями, их идеологическая вышколенность и историческая подкованность очевидны, их обвинения характеризуют понимание в верхах потребностей текущего момента.

«В лживом освещении Тарле, – писал в “Правде” некто А. Константинов[728]728
  Личность не идентифицирована. К подобным псевдонимам обычно прибегали тогда работники центрального идеологического аппарата, и, кстати, очевидно, по традициям подполья это обыкновение поощрял Сталин. Очень вероятно, что мы имеем делом с плодом коллективного творчества, в котором участвовал и сам генсек.


[Закрыть], – Наполеон выступает как законный наследник революции, как человек, призванный историей спасти и сохранить все то из завоеваний революции, что обладало жизнеспособностью и могло быть сохранено. Он – реальный политик, он отбрасывает крайности всяких утопистов времен якобинской диктатуры, он – душеприказчик истории по делам революции (курсив мой. – А.Г.)»[729]729
  Правда. 1937. 10 июня


[Закрыть].

У Тарле, продолжал рецензент «Правды», «Наполеон превращается в злейшего врага реставрации, а бонапартизм – в режим, превосходно обслуживающий интересы всех классов и слоев населения». Тарле оправдывает своего героя, даже восторгается им «вместе со всеми отрицательными – более того, отвратительными чертами, которыми был наделен Наполеон, представлявший собой плоть от плоти, кость от кости своего класса». Так комментировалось суждение историка, что в Наполеоне «не было жестокости», но «когда жестокость, коварство, вероломный обман представлялись ему необходимыми, он их совершал без малейших колебаний»[730]730
  Там же.


[Закрыть].