Текст книги "Историки железного века"

Обращает на себя внимание другой аспект юбилейного выступления, свидетельствующий о многогранности личности историка. Действует установка о «коренной противоположности» Октябрьской социалистической всем буржуазным революциям, требующая разоблачения «их» демократии. Между тем Тарле поднимает вопрос о демократизме «той» революции, связывая его с конституционностью. Неожиданно в тех условиях он выступает с исключительно высокой оценкой документа, принятого якобинским Конвентом и утвержденным референдумом, трактуя якобинскую конституцию как этап в цивилизационном развитии человечества, «наиболее демократическую из всех конституций, которые до той поры знало человечество (курсив мой. – А.Г.)». Она, утверждал Тарле, стала знаменем для «всех дальнейших наиболее демократических революционных движений всего мира»![768]768
  Там же. Ср.: ИМ. 1937. № 1. С. 126–128.


[Закрыть].

Выделенные курсивом слова предназначались тем, кто упрекнул бы академика в забвении ограниченности всех конституционных актов по сравнению со сталинской конституцией. Академик не забывал об идеологических установках, более того, в обосновании им отказа якобинцев от «наиболее демократической… до той поры» и перехода к «самой беспощадной» диктатуре угадывается метаморфоза с «наиболее демократической» Конституции 1936 г., за принятием которой последовал Большой террор.

Пожалуй, никто тогда не заметил, что Тарле дезавуировал (подсознательно?) сталинскую логику террора: «Наша мысль поворачивается от этого великого прецедента – Французской революции – к современному положению. Но у нас положение такое, что нашими врагами момент для повторения интервенции давно пропущен… У наших врагов нет никакой надежды сколько-нибудь повлиять на движение величайшей революции… которая у нас произошла и которая, утвердившись у нас, не подвергается влиянию со стороны, а, напротив, влияет на других (курсив мой. – А.Г.)»[769]769
  Лит. газета 1939. № 38.


[Закрыть].

Категорически не согласен с мнением, что лучшие работы Тарле были написаны до революции[770]770
  Такое мнение, в частности, поведал своему собеседнику и ученику Далин (см: Poghosyan V. Каганович Б.С. Евгений Викторович Тарле. Историк и время. СПб, 2014: Rec. // AHRF. 2014. N 378. Р. 178–181.


[Закрыть]. «Наполеон» – шедевр историко-биографической литературы, где вполне выявились и эрудиция, и мастерство, и талант автора. Не подлежит сомнению и влияние его произведения на национальное историческое сознание.

Заметим, для современников Наполеон в изображении Тарле олицетворял универсальный, наднациональный типаж мирового правителя. И, в конце концов, далеко не в последнюю очередь благодаря творчеству академика как бы «обрусел»: французский император попал на отечественный исторический пьедестал. В методологической статье, популяризировавшей положения «Краткого курса» о роли выдающихся личностей в истории, Наполеон (единственный из иноземцев) иллюстрировал эту роль в славной компании с Петром I, Кутузовым и Александром Невским[771]771
  «Петр Первый, Кутузов, Александр Невский, Наполеон, гениальные художники, писатели – несомненно играли определенную роль в общественном развитии, их общественная деятельность не прошла бесследно для истории» (Ильичев Л., Владимирова А. Классики марксизма-ленинизма о роли личности в истории // Книга и пролетарская революция. 1939. № 7–8. С. 29. (Один из авторов, вероятно, будущий при Н.С. Хрущеве секретарь ЦК по идеологии академик Л.Ф. Ильичев).


[Закрыть].

Высокого мнения о книге «Наполеон» был тот советский историк, которому выпало продолжить биографическую реконструкцию Тарле на новом этапе истории страны Советов, эволюции советского общества и не в последнюю очередь – идеологического режима. В мае, если не ошибаюсь, 1968 г., придя к Манфреду на Кутузовский проспект, я застал своего научного руководителя необычно оживленным, в приподнятом настроении. Сразу после приветствий, едва мы прошли в его кабинет, услышал: «Наконец, могу написать книгу о нем». «О Робеспьере?», – как само собой разумеющееся уточнил я. «Нет, – с явной досадой возразил А.З., – о Наполеоне». До сих пор помню свое изумление. Гораздо позднее я услышал от С.В. Оболенской, что еще в 1947 г. выпускницы МОПИ, зная о расположенности любимого профессора к Наполеону, на прощание подарили ему статуэтку императора. Тесно общаясь с Манфредом больше шести лет, я и не подозревал об этой затаенной симпатии.

А книгу о Неподкупном я действительно ждал. Незадолго перед этим в скверике возле ФБОН[772]772
  Фундаментальная библиотека по общественным наукам, в просторечии «Фундаменталка» – теперь ИНИОН – размещалась на Знаменке, тогда ул. Фрунзе. В 2018 г. ей исполняется 100 лет (см.: 90 лет служения науки. М., 2009; ФБОН-ИНИОН: Воспоминания и портреты. Вып. 1–2. М., 2009–2018). Я с 1958 г. был читателем, в 1961 г. стал сотрудником ФБОН. Манфред пользовался в основном абонементом, а ревностным сидельцем кабинета истории Библиотеки был Виктор Моисеевич Далин. При приезде в Москву в ФБОН работали Алексеев-Попов и Сытин, очень дорожившие и ресурсами, и уникальной доброжелательной атмосферой. Не сомневаюсь, что фондами ФБОН пользовались Фридлянд со Старосельским.


[Закрыть] состоялась наша беседа. Манфред спрашивал, как можно ответить на полемические выступления В.Г. Ревуненкова. Я предлагал для начала издать сборник статей специалистов (Алексеева-Попова, Сытина, Адо, конечно Далина и Манфреда, а также самого себя) с развернутым изложением мнений по затронутым вопросам, с оценками природы якобинской диктатуры. Манфред возразил: «На книгу надо отвечать книгой». И, помедлив, добавил, что думает о переиздании своей работы о Революции.

Взглянув в мое лицо, на котором, очевидно, выразилась сумятица чувств, замолчал. Да, он был прав: мне эта идея не казалась перспективной. Сводная работа «Французская буржуазная революция конца XVIII в.», изданная в 1950 г. и переизданная в 1956 г. под названием «Великая французская буржуазная революция», соответствовала своим учебно-просветительским целям, была полезна и хороша для своего времени. Манфред сделал более цельной и четкой ту схему Революции, которую выработали советские историки в предвоенный период. Ревуненков же представил контрсхему, опираясь на материалы, введенные в оборот после Войны, главным образом Альбером Собулем. Дискуссия вокруг заявленных схем представлялась мне малоплодотворной. Поэтому я сказал: «Нужно что-то новое».

Разговор тогда закончился, и следующую беседу я воспринял как его непосредственное продолжение. Мне показалось, что собеседник прислушался к моему мнению. Я думал, как думаю и сейчас, что научная биография Робеспьера, написанная Манфредом, была бы интересна и полезна. Мнение об А.З. как о мастере исторического портрета к тому времени уже сложилось (очень разные и по-разному относившиеся к его творчеству люди единодушно высоко оценивали, например, биографический этюд о Мирабо в книге «Три портрета», да и книгу в целом). Присущее Альберту Захаровичу образно-целостное восприятие исторического сюжета должно было принести свои плоды. C.В. Оболенская совершенно права: уже в этой книге в портрете Робеспьера были подлинные откровения, особенно на тему духовного одиночества Максимилиана и чувства обреченности перед Термидором[773]773
  Оболенская С.В. Какие бывают историки. – Режим доступа: http://samlib.ru/o/obolenskaja_s_w/manfred.shtml.


[Закрыть].

Индивидуально-личностный подход к революции был широко представлен в нашей историографии[774]774
  Собственно начиналась она книгой Лукина о Робеспьере. Фридлянд оставил незавершенную, но внушительную монографию о Марате. После войны Маратом занялась Т.Г. Солтановская. Марату же посвятил книгу в серии ЖЗЛ Манфред. В основе монографического исследования Захера о «бешеных» (и в первом, и во втором изданиях) очерки о Жаке Ру, Варле, Леклерке, Лакомб. Наиболее впечатляющая часть книги «Жерминаль и прериаль» Тарле – портреты термидорианских лидеров и «последних монтаньяров». В центре капитального труда Далина жизнеописание Бабёфа. Сюда же следует добавить статьи Е.З. Серебрянской о Робеспьере, Н.И. Чупруна о Сен-Жюсте.


[Закрыть]. Манфред, безусловно самый яркий мастер исторического портрета в послевоенной советской историографии, обосновал личностный подход в размышлениях о «раскрытии внутреннего содержания больших общественных процессов» через «изображение отдельных их деятелей»[775]775
  Манфред А.З. Три портрета эпохи Великой французской революции. М., 1978. С. 19.


[Закрыть]. Сытин, правда, критиковал методику подобных работ, саркастически назвав ее методологией «моего героя»[776]776
  Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1989. С. 52.


[Закрыть].

Услышав о замене Робеспьера Наполеоном, я был разочарован и, похоже, даже воспринял это как «измену» истории Революции. Манфред, игнорируя впечатления, которые вызвало у меня его сообщение, между тем продолжал: «Теперь я могу это сделать», т. е. написать книгу о Наполеоне. Уместно прокомментировать, что означало «теперь». Сам автор в предисловии к своему труду пишет: «В течение многих лет, работая над наполеоновской темой, я не считал себя морально вправе публиковать что-либо по этой проблематике»[777]777
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. М., 1972. С. 4.


[Закрыть].

Препятствием были названы пиетет к Тарле, высокая оценка его биографии Наполеона, исключительная популярность последней.

Что же побудило «снять табу», которое, по словам Манфреда, он сам и наложил? «Миновало более тридцати пяти лет… Мир во многом стал иным, и поколение 70-х годов ХХ века… видит и воспринимает многое иначе, чем люди 30-х годов». Между тем «в силу многих причин общественный интерес к наполеоновской проблематике не исчезает, и, видимо, каждое новое поколение стремится по-своему осмыслить эту старую, но не состарившуюся тему»[778]778
  Там же. С. 4–5.


[Закрыть].

Все так. Смена эпох, смена поколений – кто станет спорить? Но приходит на ум еще одно неназванное обстоятельство – известная идеологическая коллизия 60-х годов. Придя в аспирантуру к Манфреду в 1961 г., я попросил у него в качестве диссертационной темы падение якобинской диктатуры. Манфред возразил, сославшись на ее «непроходимость», а спустя 10 лет сам предложил Е.В. Киселевой историю термидорианского переворота. «Теперь это можно», – отметил он. Какие конкретно изменения имел в виду Манфред, говоря в обоих случаях «теперь», могу только догадываться. Однако суть очевидна: подобные намеки означали, как правило, «режимность» темы, нежелательность ее разработки по тем или иным идеологическим мотивам.

Как воплощал Манфред мечту своей жизни? Виктор Моисеевич Далин, безмерно восхищавшийся всем его творчеством, был совершенно прав, когда писал об «огромном интеллектуальном подъеме», который испытывал тот, создавая «Наполеона Бонапарта»[779]779
  Далин В.М. Мастер исторического портрета // Его же. Историки Франции XIX – ХХ веков. М., 1981. С. 302.


[Закрыть]. Могу засвидетельствовать: работа шла очень споро. Вообще А.З. исповедовал принцип «ни дня без строчки» и настоятельно рекомендовал его другим; но книга о Наполеоне создавалась, по-моему, иначе – с юношеским увлечением, вызвавшим большой прилив энергии. Могу судить по тому количеству книг, которые я регулярно доставлял из Фундаменталки на Кутузовский.

Кажется, еще до завершения работы в целом автор приступил к ее апробации. На заседании группы по истории Франции Института всеобщей истории он сделал доклад об Египетской экспедиции (одна из глав книги). Меня доклад заинтриговал больше всего ориентальными мотивами, о которых я до той поры не слышал (а подробнее узнал об увлечении Наполеона Востоком много позднее)[780]780
  Рад, что этой тематикой продолжают заниматься отечественные историки. См.: Прусская Е.А. Французская экспедиция в Египет 1798–1801 гг.: Взаимовосприятие двух цивилизаций. М., 2017.


[Закрыть]. Восхищение собравшихся было всеобщим и вполне искренним. Критическую ноту внес Поршнев, который в своеобразной аллегорической форме довел до коллег свои размышления об общественном значении и идеологическом смысле совершенного Манфредом труда.

«Книга рассчитана на успех и будет иметь успех»[781]781
  Книгу Манфеда действительно ждал успех, но такой, какого, по-моему, не ожидали ни Поршнев, ни сам автор. Далину обсуждение ее в Политехническом музее напомнило 20-е годы, выступление в этом зале В.В. Маяковского (Далин В.М. Историки Франции. С. 302). По свидетельству Н.Н. Молчанова, первое издание книги разошлось за несколько часов (Молчанов Н.Н. По-новому о Бонапарте // Лит. газета. 1972. № 16. С. 14).


[Закрыть], – заявил Борис Федорович. Слово «расчет» вызвало легкое раздражение у автора, судя по обмену репликами с Далиным. На мой тогдашний взгляд, однако, горше было продолжение поршневской речи. Б.Ф. рассказал о своей поездке к горам Тянь-Шаня, о том, как в отдаленном кишлаке их принимал председатель местного колхоза-миллионера. Этот человек в ставшей знаменитой, благодаря портретам Сталина, полувоенной форме – френче со звездой Героя – устроил, как водится, пышное застолье в честь столичных ученых, на котором неожиданно поинтересовался: «А что, товарищи историки, нет ли чего новенького о Наполеоне?».

Имел ли Поршнев в виду, что потребность в новой биографии Наполеона связана с реанимацией сталинщины, ощущавшейся тогда в стране на уровне партийной идеологии и массового сознания, или только констатировал переплетение интереса к двум историческим личностям? Как бы то ни было, уйти от этого переплетения оказывалось невозможно. Отнюдь не из гоголевской «Шинели», а из другой, по легенде, «боевой шинели» («и сам товарищ Сталин в шинели боевой, и сам товарищ Сталин помашет нам рукой») вышла советская интеллигенция 60-х годов, и тем, кто брался за образ Наполеона, приходилось учитывать читательские ассоциации, закреплению которых вольно ли невольно способствовал Тарле своей выдающейся книгой, написанной и изданной в пору утверждения сталинского полновластия.

Книгой о Наполеоне, как и другими произведениями конца 30-х годов, Тарле создал образ гениальной личности, придав ему шокирующие для исходной советско-революционной традиции черты «объективно прогрессивного» «душителя революции». Такая трактовка была совершенно неприемлема для Манфреда. Если Тарле можно назвать историком, ревизовавшим революционную традицию и заметно от нее уклонившимся, то Манфред, подобно большинству советских историков 60-х, подобно всем моим героям-персонажам историографических портретов, выступал носителем этой революционной традиции.

В тексте самой книги о Наполеоне Манфред почти не обозначил критическое отношение к труду своего предшественника и времени его создания; но, разумеется, внутренне осмысливал и частью формулировал отличительность своей позиции. Мне он говорил примерно следующее: «У Тарле Наполеон – одиночка, я хочу показать, что у него были замечательные сподвижники». Продолжая эту линию размышлений, исследователь противопоставлял французского императора кремлевскому диктатору. Сталин, подчеркивал Манфред, не терпел вокруг себя по-настоящему талантливых людей; Наполеон настолько был талантлив сам, что собрал под своим руководством плеяду выдающихся личностей.

Действительно, в книге Манфреда немало внимания уделено «когорте Бонапарта», группе молодых офицеров и генералов, сплотившихся вокруг будущего императора со времени первой итальянской кампании. Подчеркивая ее значение, историк пишет: сочетание «качеств – мужества, таланта, ума, твердости, инициативы», присущих этим людям, делало эту группу «неодолимой». Главным объединяющим началом явилось, по определению автора, то, что они были «рождены революцией и связывали свое будущее с Республикой»[782]782
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. С. 154.


[Закрыть].

Вот здесь уместно сделать паузу, потому что, как мне представляется, эта емкая и собирательная характеристика вобрала в себя суть позиции, которая оказалась присущей именно Манфреду и которая отделила его от авторитетного и обожаемого предшественника. Нельзя назвать А.З. «шестидесятником» в принятом ныне значении, подразумевающем выраженную оппозиционность политическому и идеологическому режиму. Но он всецело разделял идеалы его очищения, «возвращения к истокам», был захвачен пафосом десталинизации.

Те идеи, что витали в общественном сознании после похорон диктатора, были торжественно провозглашены ХХ съездом КПСС и стали органичными для целого поколения, к которому принадлежали мои учителя и наставники (будь-то Виктор Моисеевич Далин, член партии с 1921 г., отец – Владимир Львович Гордон, партиец с 1925 г., или исключенный из партии в 1930 г. и не пожелавший возвращаться в ее ряды после реабилитации Яков Михайлович Захер и, подобно А.З., беспартийный Борис Федорович Поршнев).

Отмечу и смену Оттепели застоем. Мои знакомые историки отдали ту или иную дань развернувшейся в 70-х годах борьбе с тем, что официально именовалось «буржуазной идеологией и ревизионизмом». Манфред отнюдь не был исключением. Напротив, стал активным участником, и это было логично, ведь он неизменно в зарубежных контактах привык представлять Советский Союз в целом и советскую науку в частности. А в последние годы жизни историк Наполеона попытался (участие в академических выборах обязывало) приблизиться к верхам идеологического (по меньшей мере) истеблишмента.

Манфред публикуется в центральной прессе на актуальные темы, выступает в теоретическом органе ЦК КПСС «Коммунисте». Темой становится критика антимарксистских тенденций в зарубежной историографии, а одним из «антигероев» – отмежевавшийся от группы Собуля британский историк, специалист по народным движениям времен Французской революции Ричард Кобб.

«Этот автор, – писал Манфред о Коббе, – …за недолгое время стал превращаться из добросовестного историка подвигов французского народа эпохи революции в его хулителя. Последние произведения Кобба представляют собой клевету на французский народ, клевету на французскую революцию, клевету на историю героической освободительной борьбы… Из передового представителя прогрессивной исторической науки он переродился в ее злобного врага[783]783
  Манфред А.З. Некоторые тенденции зарубежной историографии // Коммунист. 1977. № 10. С. 110. Публикуя эту статью, Далин, не оговаривая свое вмешательство в текст, вычеркнул эпитет «злобный» (см.: Манфред А.З. Великая французская революция. С. 417).


[Закрыть]».

Оценка Манфреда поражает прежде всего совершенно нетипичной для А.З. какой-то слепой, другое слово трудно подобрать, ненавистью. «Хулитель», «клевета на французский народ», «переродился в злобного врага» – неужели это относится к ученому, который отдал всю жизнь изучению истории этого народа? Лидер советских франковедов совсем был не против международных дискуссий о Французской революции. Он находил в них свидетельство актуальности ее наследия. Но Манфред (и, конечно, не он один) был, буквально, заворожен идеей победоносного единства всех прогрессивных сил, в его суждениях – пафос «все большего возрастания роли идей марксизма-ленинизма» и их влияния (не в последнюю очередь через советских ученых) на мировую историографию. Крупнейшие французские историки Матьез, Лефевр, Лабрусс, основатели школы «Анналов» Марк Блок и Люсьен Февр, разумеется близкий знакомый Бродель и даже Пьер Ренувен служили для него свидетельством этого процесса[784]784
  Манфред А.З. Великая французская революция. С. 414–415.


[Закрыть].

Манфред был удовлетворен и эволюцией Собуля: «наш друг» «совершенствует, изменяет точки зрения, как и полагается настоящему ученому … То противопоставление санкюлотерии якобинцам, которое было у Собуля раньше, теперь уже в известной мере пройденный этап … Если вначале Собуль пытался превратить санкюлотерию в определенное политическое понятие, то сейчас он от этого уже отходит. И последняя книга, где он говорит о крестьянстве, тоже отражает в какой-то степени результаты того творческого общения, которое существует между нами и французскими учеными»[785]785
  ФЕ. 1970. М., 1972. С. 312.


[Закрыть]. Наконец-то – хотя и с оговорками («в известной мере», «в какой-то степени») – можно было считать, что лидер группы, в которую входил Кобб, «выучился», пройдя школу «творческого общения».

Научная позиция Кобба не укладывалась в эту триумфальную схему, а своей эволюцией он ставил ее под сомнение. То, что английский ученый не делал притом каких-либо политических заявлений, оказывалось, в глазах Манфреда, особо подозрительным. Есть «открытые противники марксизма, антисоветчики, антикоммунисты…

Мы их знаем по именам», – утверждал Манфред, ставя задачей раскрытие иных, «новых тенденций»: «Эти историки не стремятся афишировать свои антикоммунистические, антимарксистские настроения. Линия борьбы против марксистско-ленинской методологии осуществляется ими более тонко… Некоторые из них некогда прошли через марксистскую школу. Ныне они претендуют на то, чтобы стать “над марксизмом”»[786]786
  Манфред А.З. Великая французская революция. С. 416.


[Закрыть].

Итак, историк выражал себя патетической защитой того идеологического канона, что получил название «революционного», а потом «советского марксизма». И это отразилось в биографии Наполеона яростной антибуржуазностью и подчеркнутой верностью революционной традиции, в которой, следует отметить, Манфред сформировался и как ученый, и как человек[787]787
  Запомнилось с каким воодушевлением Альберт Захарович рассказывал на одном из юбилейных заседаний о том, как слушал Ленина на митинге в революционном Петрограде (см. также: Далин М.В. К истории создания «четвертого портрета» // ФЕ. 2006. С. 69).


[Закрыть]. В отличие от своего предшественника А.З. раскрыл жизнь Наполеона сквозь призму этой традиции.

Манфред радикально пересмотрел, по сравнению с Тарле, отношение императора к Французской революции. Духовный мир Наполеона в результате приобрел динамику, которую собственно запечатлело само заглавие нового биографического труда: вместо «Наполеона», прирожденного монарха у Тарле, Манфред выводит на титуле «Наполеон Бонапарт». Это не просто необходимая смена вывесок. Зная, с какой ответственностью и чувством стиля подходил мой научный руководитель к формулировкам[788]788
  А.З. посмеялся над предложенным мной названием первой главы диссертации, отметив, что такая формулировка «Весенний кризис 1793 г.» напоминает некое сезонное недомогание.


[Закрыть], уверен, что вложил он в название своей книги хорошо продуманный смысл.

Самим названием Манфред хотел подчеркнуть эволюцию своего героя на его драматическом жизненном пути. Собственно изображение эволюции того, кто стал «императором французов», изображение Наполеона в развитии его взглядов и трансформации мировоззрения, и притом выявление особенностей его душевного мира, его психики и есть, на мой взгляд, главная установка Манфреда. В ней я вижу сильную сторону исследовательского замысла, с ней, в первую очередь, связан вклад историка в обширную мировую наполеонистику и в конце концов – в современное восприятие Наполеона в России.

Сложившийся к тому времени в профессиональном сообществе советских историков обычай требовал либо присоединения к уже выраженному советским ученым мнению с приложением комплементарных выражений, либо «критики умолчанием». Категорически не допускалась критика советского предшественника, по определению «марксиста», в одном ряду с иностранцами, которые заведомо, за небольшим исключением, идентифицировались представителями «буржуазной науки».

Не называя своего отечественного предшественника, хотя имея в виду прежде всего именно его, Манфред противопоставлял свой труд тем, кто изображал Наполеона «чуть ли не с детских лет» «монархом в потенции», «прирожденным монархом», а вольнолюбивые идеи его юности рассматривал как мимикрию дельца и карьериста, изначально стремившегося к единоличной власти.

Если Тарле представлял руссоизм молодого Бонапарта чисто эфемерным и декларативным, а презрение к «идеологам» чуть ли не изначальным, Бонапарт у Манфреда формировался «под знаменем великих освободительных идей “партии философов” и был совершенно искренен в непримиримой вражде к старому, несправедливому, ущербному миру и в желании изменить этот мир к лучшему»[789]789
  Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. С. 38.


[Закрыть].

«Мир лейтенанта Буонапарте – это был мир Вольтера, Монтескье, Гельвеция, Руссо, Рейналя, Мабли, Вольнея, мир свободолюбивой, мятежной литературы XVIII века. Могло ли быть иначе?»[790]790
  Там же. С. 33.


[Закрыть]. Совершенно верно, вопрос риторический. Могло ли быть иначе для корсиканского революционера и увлеченного профессиональной карьерой молодого офицера, имевшего слишком мало шансов на реализацию своих знаний и призвания в королевской армии? Далее автор столь же убедительно прослеживает, как жизненные неудачи, поражения в политической борьбе на Корсике приводят к изживанию юношеского романтизма.

В противоположность опять же Тарле, подчеркивавшему исходную антипатию своего героя к якобинству, у Манфреда якобинский этап жизненного пути Бонапарта оказывается вполне органичным, а крушение якобинской диктатуры – личной и политической катастрофой. При взятии Тулона он впервые реализовал свои полководческие способности, получил признание и надежду на возвышение благодаря, не в последнюю очередь, покровительству Огюстена Робеспьера, младшего брата якобинского вождя.

Термидорианский переворот обернулся не только арестом: талантливый военачальник оказался не у дел и, несмотря на генеральский чин, почти неимущим в начавшемся «царстве роскоши». Подобно «большинству людей его времени», ему предстояло пройти «через ряд разочарований, порожденных трагическим ходом буржуазной революции (курсив мой. – А.Г.)»[791]791
  Там же. С. 178.


[Закрыть].

На первый план автором выдвигается при этом нравственная сторона произошедших перемен: «Республика, как только с нее сняли ее якобинские покровы, предстала в своей отталкивающей буржуазной наготе… Она оказалась жестоким миром низменных страстей, волчьей грызни из-за дележа добычи, республикой чистогана, спекуляции, хищнического, беспощадного эгоизма, создающего богатство на крови и поте других (курсив мой. – А.Г.)»[792]792
  Там же. С. 89.


[Закрыть].

Чтобы объяснить свершавшийся у его героя духовный сдвиг, Манфред стремился представить, какие черты термидорианского периода в наибольшей степени могли повлиять на современников, однако, похоже, в привычном для советской историографии стиле (и не только здесь) выразил особенности их восприятия в «дискурсе» иной культуры.

Хотя судьба победоносного генерала резко изменилась после 1796 г., но, доказывает историк, отнюдь еще не завершилась его духовная эволюция «от якобинца к всесильному императору»[793]793
  Там же. С. 178.


[Закрыть]. Полемика со стандартными клише продолжается. «С какого времени Бонапарт стал сознательно, планомерно стремиться к установлению своей диктатуры в форме монархии или близкой к ней иной форме организации государственной власти?», – задается вопросом Манфред.

И, отбрасывая как «наивную» и «апологетическую» точку зрения об изначальности монархических замыслов, отвечает: «По-видимому (1), проявляя необходимую научную осторожность (2), можно считать с достаточным основанием (3), что после Маренго, после кризиса IX года Бонапарт вплотную подошел (4) к мысли об установлении своей личной диктатуры в не обусловленной сроком форме»[794]794
  Там же. С. 415.


[Закрыть]. Так, с четырьмя отмеченными мной оговорками, с сугубой деликатностью, в ущерб стилю Манфред формулировал свое мнение по вопросу, который он считал малозначимым в историческом плане, но историографически острым.

«Режим, установившийся во Франции (после 18 брюмера. – А.Г.) был автократией, единоличной диктатурой, самодержавием, просвещенной деспотией, чем угодно, но только не тем, чем официально назывался. Это не было больше республикой»[795]795
  Там же.


[Закрыть]. Интерпретация Манфреда не расходится с мнением Тарле, который называл генерала-триумфатора «неограниченным властителем после 18 брюмера»[796]796
  Тарле Е.В. Наполеон. 1959. С. 385.


[Закрыть]. Различие между учеными заключалось не в оценке исторического факта прихода Наполеона к власти, а в психологической характеристике исторического героя.

Речь идет не об отдельном, хотя и магистральном факте и не о частном случае психологического разноречия. Можно говорить о глубоко личностном прочтении биографии своего героя, прочтении, которое выражало личностные особенности авторов. Выписанное Тарле в портрете Наполеона презрение к «идеологам» было свойственно в известной мере и самому автору. Затрагивало такое отношение и сферу морали.

Не случайно для Тарле любимым писателем был Достоевский, он даже собирался написать книгу об авторе «Преступления и наказании», которое целыми главами мог читать наизусть. Историка привлекал глубокий психологизм Достоевского, что называется, до последней черты, раскрытие низменности людских страстей под покровом нравственных заповедей. Особенно Тарле впечатлял рассказ «Бобок». «Когда буду околевать, то с ”Бобком”», – говорил он собеседнику[797]797
  Каганович Б.С. Евгений Викторович Тарле… 2014. С. 325.


[Закрыть]. Конечно, были у Тарле и другие литературные привязанности: Пушкин и Гоголь, Герцен и Толстой. Очень нежное отношение заметили современники к Лермонтову, акварели которого хранились в доме Тарле как драгоценные реликвии[798]798
  Рабинович М.Б. Лектор, ученый, человек // Приложения (1981 Из лит. наследия) IV. Воспоминания. – Режим доступа: http:// historic.ru/books/item/f00/s00/z0000187/st058.shtml


[Закрыть].

А его преемник не любил Достоевского и, по слову С.В. Оболенской, почитательницы Достоевского, называл романы последнего «больной прозой»[799]799
  Оболенская С.В. Какие бывают историки. – Режим доступа: http://samlib.ru/o/obolenskaja_s_w/manfred.shtml


[Закрыть]. Зато, как вспоминает дочь Манфреда Г.А. Кузнецова, «очень любил И.С. Тургенева»[800]800
  Г.А. Кузнецова – А.В. Гордону. 29 мая 2018 г.


[Закрыть]. Достоевский и Тургенев – какой выразительный контрапункт в литературном и общественном движении России в последней трети ХIХ в.!

Впрочем, оба историка дорожили и ценили русскую классическую литературу в целом, остававшуюся для них источником вдохновения. Оба историка принадлежали к той редкой категории ученых, у которых историческая наука органично сближается с художественной литературой. И то, что писатель Корней Чуковский написал об историке Тарле, всецело применимо и к Манфреду: «Он так легко воскрешает в своем воображении любую эпоху – во всей ее живой драматичности – всех ее великих и малых людей, что в сущности для него нет мертвецов. Люди былых поколений, давно уже закончившие свой жизненный путь, все еще у него перед глазами суетятся, интригуют, страдают, влюбляются, делают карьеру, заискивают – не марионетки, не призраки, не абстрактные представители тех или иных социальных пластов, а живые люди»[801]801
  Переписка К.И. Чуковского и Е.В. Тарле / Вступ. ст., подг. текста и коммент. Е.Н. Никитина // ВИ. 2006. № 1. – Режим доступа: http://www.chukfamily.ru/kornei/prosa/pisma/ ev-tarle-i-ki-chukovskij-perepiska


[Закрыть].

Не знаю, вспоминал ли Чуковский Мишле, но он воспроизводит концепцию «воскрешения» у классика постромантической историографии[802]802
  См.: Гордон А.В. Уроки Мишле // Профессия – историк (к юбилею Л.П. Репиной). М., 2017. С. 178–211.


[Закрыть], которого позитивистская историография отвергла за то, говоря словами Чуковского, «художническое восприятие былого», которое было присуще и Тарле, и Манфреду. Однако творческие манеры двух историков различались.

Если ограничиться историко-художественной стороной творчества, можно свести важнейшее различие между ними к одной фразе: у Тарле Наполеон скульптурен, у Манфреда – живописен. Уверен, корректно при этом рассуждать не только о различии индивидуальностей, но и о влиянии господствовавших вкусов соответствующей исторической эпохи. Оба ученых – могло ли быть иначе – исповедовали, как Манфред, или декларировали, как Тарле, классовый подход, оба ссылались на «неодолимые» исторические или экономические законы. Но при всем том Манфред гораздо заметнее продвинулся в личностной характеристике общего героя.

Это видно, что называется, невооруженным взглядом уже по оглавлению, идейно нагруженному в одном случае, событийной канве – в другом. Вот, например, названия в книге Манфреда первых трех глав – «Под знаменем идей Просвещения», «Солдат революции», «Генерал Директории»; у его предшественника – соответственно: «Ранние годы Наполеона Бонапарта», «Итальянская кампания. 1796–1797 гг.», «Завоевание Египта и поход в Сирию. 1798–1799 гг.». В отличие от Тарле, описание государственного переворота у Манфреда разделено на две главы: «Накануне брюмера» и «18–19 брюмера». Тем самым подчеркивается сложность, в том числе психологическая, проделанного Бонапартом пути к совершению переворота, тогда как у Тарле история этого события выглядит скорее театральной инсценировкой.

Не имеет аналога в книге Тарле чрезвычайно насыщенная в психологическом отношении глава 13 его преемника «Вверх и вниз», где Манфред систематизирует наблюдения о духовной трансформации своего героя. Итак, замечательная особенность историка 60-х: жизненный путь Наполеона Бонапарта предстает перед читателем сплошь и рядом как перепутье. Автор увлеченно характеризует возникавшие в биографии героя исторические перекрестки, отмечает его колебания, позволяющие предположить вариативность выбора, возможность альтернативных поступков и альтернативного поведения.

Некоторые советские историки в первых рецензиях на книгу Тарле критиковали автора за обеднение эмоционального мира Наполеона, отмечая, что подчинение, например, властолюбию собственно интимной сферы достигается «ценой частичного умерщвления личности Наполеона»[803]803
  См.: Исторический журнал. 1937. № 3–4. С. 242–244.


[Закрыть].

То была справедливая критика и, прежде всего, в отношении интимно-нравственной сферы жизни героя. Мало сказать, что Тарле недооценил тему «Наполеон и женщины»; создается впечатление, что он просто от нее отделался[804]804
  Возможно, сказалась реакция на увлечение интимной сферой во французской исторической литературе. Тарле едко высмеивал пересечение серьезных политических сюжетов любовными историями и женскими типажами, в частности у Луи Мадлена, одного из известных биографов Наполеона (см.: Шапиро А.Л. Мои встречи с Е.В. Тарле // // Приложения (1981 Из лит. наследия) IV. Воспоминания. – Режим доступа: http:// historic.ru/books/item/f00/s00/z0000187/st058.shtml)


[Закрыть]. Конечно, хотя бы в силу историографической традиции, Тарле не мог пройти мимо союза с Жозефиной Богарне, он признает глубокую пожизненную привязанность Наполеона к предмету его первой зрелой любви. Но вся тема оказывается лишь поводом для полемического противопоставления лирики политике и выявления – в который раз – природной наполеоновской деспотичности.

В первой главе читаем: «Чтобы уже покончить (в самом начале книги! – А.Г.) с этим вопросом и больше к нему не возвращаться, скажу, что ни Жозефина, ни вторая его жена Луиза-Мария Австрийская, ни г-жа Ремюза, ни актриса м-ль Жорж, ни графиня Валевская и никто вообще из женщин, с которыми на своем веку интимно сближался Наполеон, никогда сколько-нибудь заметного влияния на него не только не имели, но и не домогались, понимая эту неукротимую, деспотическую, раздражительную и подозрительную натуру … Беспрекословное повиновение и подчинение его воле – вот то необходимейшее качество, без которого женщина для него не существовала»[805]805
  Тарле Е.В. Наполеон Бонапарт. 1959. С. 42–43.


[Закрыть].

Зато Жозефина, а с нею женские качества и женская тема вообще получили полную и замечательную реабилитацию под пером Манфреда. Историка из другого, более человечного, скажем так, или, скорее, менее порабощавшего человека публичной сферой и более обращенного к частной жизни времени. С добродушным подтруниванием Далин писал другу: «Из всех belles de l’époque на тебя вправе пожаловаться только лэди Гамильтон и Елена Павловна» (сестра Александра I. – А.Г.)[806]806
  В.М. Далин – А.З. Манфреду (1971). Цит. по: Погосян В.А. Письма советских историков А.З. Манфреду // ФЕ. 2015. С. 421.


[Закрыть]. А поэт Борис Слуцкий, которому была представлена дочь А.З. Ира, пошутил: «Так Вы дочь Манфреда от Жозефины?»[807]807
  Манфред И.А. Судьба одного стихотворения // ФЕ. 2006. С. 30.


[Закрыть].