Текст книги "Историки железного века"

Глава 6
Встречи с В.М. Далиным[837]837
  Первый вариант см.: ФЕ. 2002. С. 35–53


[Закрыть]

Мне довелось знать немало крупных историков. Не забыть сектор истории западноевропейских стран Института истории АН СССР в начале 60-х годов, когда в тесной комнате на ул. Дм. Ульянова, 19 собирался цвет советской науки, известнейшие исследователи в этой отрасли исторического знания. Какие были имена! Какие люди! Увы, далеко не все одарили меня своим вниманием. Среди немногих Виктор Моисеевич Далин.

Ценю то, что было уже сделано моими товарищами-коллегами. Наиболее аналитичны и обстоятельны биографические исследования ученика Далина в 1978–1985 гг. Варужана Арамаздовича Погосяна[838]838
  Погосян В.А. В.М. Далин // Портреты историков: Время и судьбы. Т. 2. М.; Иерусалим, 2000. С. 416–425. Его же. В окружении историков (сборник статей и рецензий). Ереван, 2011. С. 13–67.


[Закрыть]. Тонкие и проницательные наблюдения оставила Светлана Валериановна Оболенская, много лет работавшая под руководством Далина в редколлегии «Французского ежегодника»[839]839
  Оболенская С.В. Еще один портрет историка. Виктор Моисеевич Далин. – Режим доступа: http://samlib.ru/o/ obolenskaja_s_w/dalin.shtml; Ее же. Первая попытка истории «Французского ежегодника» // ФЕ. 2002. С. 57–78.


[Закрыть]. Немало жизненных штрихов дают воспоминания сына – Михаила Викторовича Далина[840]840
  См.: Далин М.В. «Запечатленные моменты» из жизни В.М. Далина – пламенного революционера и трепетного поклонника музы Клио // Исторические этюды о Французской революции: к 95-летию В.М. Далина. М., 1997; Его же. Посильный комментарий к некоторым событиям жизни Виктора Моисеевича Далина // ФЕ. 2002. С. 20–34.


[Закрыть].

Усилия предшественников облегчают мою задачу. В предлагаемых здесь заметках представлена лишь та грань личности Далина, которой он был обращен ко мне. Хотелось бы представить наше общение как встречи двух историков, одного – известного специалиста, признанного корифея и другого – начинающего, но уже поверившего в свое призвание.

Первая встреча произошла памятной для меня ленинградской весной 1958 г. Написав курсовую о революционном порядке управления 1793–1794 гг., я почувствовал, что определяюсь как историк, обретая увлекательную тему для научных занятий. Однажды Я.М. Захер, который уже заметно выделял меня среди участников своего семинара, предложил «пойти послушать москвичей». «Москвичами» оказались Манфред и Далин, а поводом для их «десанта» на берега Невы – 200-летие Максимилиана Робеспьера.

Доклад Манфреда был заглавным, очень личностным и особенно впечатляющим. У Далина самовыражение тоже присутствовало. В его докладе «Бабёф и Робеспьер» подчеркивалась политическая и моральная солидарность двух героев Французской революции (особенно в отношении революционно-демократической диктатуры). И, может быть, этой подчеркиваемой близостью персонажей своих исследований, которым они нескрываемо сопереживали, двое замечательных ученых символизировали собственное единение – творческий и человеческий союз, очень значимый для отечественного франковедения в 60–70-х годах, отразившийся и в моей научной судьбе.

Помнится, мое впечатление от услышанного было именно эмоциональным: «как они говорили!». Попытаюсь объяснить, что означало в моей тогдашней оценке это «как». Прежде всего – красиво, вдохновенно, раскованно, с большим эмоциональным подъемом. То был великолепный русский слог, и, несмотря на заметное грассирование, захватывающая ораторская речь.

Особо надо сказать о личностном аспекте моего восприятия. Благодаря своему учителю, а также из-за параллелей со сталинщиной я не слишком симпатизировал якобинским лидерам, и юбилейные доклады не развеяли моих предубеждений. Но такова была сила убежденности докладчиков, что я невольно оценил ее и проникся к ней уважением.

Да что я, двадцатилетний четверокурсник? Странное дело! Только что разоблачен культ личности. Собирается уцелевшее после бесконечных погромов научное сообщество особо «любимого» Сталиным города. Слышат откровенную, восторженную «реабилитацию» вождей диктатуры, опыт которой еще недавно использовался для оправдания авторитарной власти и массовых репрессий. И воспринимают положительно, с пониманием, благодарно. Героизация революции была явно востребованной, она помогала изживать глубокую душевную травму, позволяла верить в преодоление случившихся «извращений», политических и нравственных; и люди науки, тогдашние советские люди с отзывчивостью воспринимали талантливую защиту революционных идеалов, веру в их незамутненную чистоту.

Мне еще предстояло знакомство с Далиным, его разносторонней образованностью. Изначально и навсегда он остался для меня прежде всего представителем поколения историков, «делавших революцию» и своей научной судьбой пытавшихся соединить революции во Франции и России, тем романтическим юношей, что увидел в перспективе Октября 1917 г. единство человеческого рода и остался до конца верным однажды пропетой «Гренаде».

Сотворенное Манфредом и Далиным торжество Французской революции на берегах Невы имело для меня и чисто личные последствия. Я убедился в научной актуальности и общественной востребованности дела, которому собирался посвятить жизнь, а это очень помогло преодолеть короткий, но драматический отрезок времени, прежде чем я в полной мере смог заняться избранным делом. И этому способствовала моя вторая встреча с Виктором Моисеевичем.

Расставшись после окончания университета с любимым городом и любимым учителем, я очутился в Подмосковье с ворохом проблем, из которых особенно беспокоила перспектива занятия наукой. Правда, для меня открылись двери «Ленинки», и я лихорадочно штудировал источники для статьи о «тюремном заговоре» (одно из обвинений на процессе эбертистов). Однако нужно было становиться профессионалом, а это означало поступать в аспирантуру. Не мысля другого занятия, чем история Французской революции, я мог надеяться лишь на Институт истории. Но пару долгих зим меня связывали с Институтом лишь открытки, которые присылали Галина Сибирева и Инна Сиволап, приглашая меня на заседания групп по истории социальных идей и истории Франции.

Разумеется, «гранды» могли заметить мое присутствие, тем более, что Захер лично во время своего посещения Института меня рекомендовал. Но внимание мне уделил лишь Далин. Отзывчивость вообще представляла его характерную черту. Если Манфред был бесспорным лидером сообщества франковедов, Далин стал его душой. Сколько людей с разных концов страны к нему обращались, скольким он смог помочь хотя бы участием! Мне он явно симпатизировал, а, зная историю моего «завала» с аспирантурой в ЛГУ, сочувствовал. Впрочем, я не должен относить неизменную далинскую благожелательность на личный счет. Дело было прежде всего в его отношении к Захеру.

Каким было это отношение или, точнее, что же это были за отношения? Разумеется, Далина и Захера сближала общая судьба. Не только почти два десятилетия изоляции от общества и науки, но и последствия – та самая «анаконда на люстре». Подобно Захеру, Виктору Моисеевичу был закрыт выезд за границу, ограничено общение с иностранными, прежде всего французскими коллегами.

«Прошлое В.М. Далина во многом помешало гармоничному развитию его научной карьеры», – пишет В.А. Погосян. И более того, «наложило глубокий след на его дальнейшее поведение и образ мыслей». Он «избегал разговоров на политические темы, не одобрял критические высказывания о политике правительства или о каких-либо пороках советской действительности, рекомендовал проявлять большую сдержанность при разговорах на эти темы, а лучше и вообще избегать их, порицал за знакомство и общение с иностранцами, не являвшихся гостями Академии наук»[841]841
  Погосян В.А. В окружении историков. С. 53.


[Закрыть].

Нет, подобных рекомендаций я от Якова Михайловича не получал, и он с удовольствием рассказывал об общении его дочери с британской делегацией в качестве переводчицы. Но к нерегламентированному общению падчерицы отнесся с настороженностью. Шрамы общения с известными органами давали о себе знать. Двух ученых все же сближало нечто более глубинное, чем занятие общим делом или горестный опыт ГУЛага; наверное, то была простая человеческая симпатия.

Хотя Далин и Захер были представителями одного, первого поколения советских историков Французской революции, их научная школа, отношение и к революции, и к ее изучению заметно различались. Будучи одним из первых популяризаторов Французской революции в СССР (его ранние книжки успели попасть в библиотеку В.И. Ленина в Кремле), Захер пришел в науку о революции зрелым, тридцатилетним человеком, окончившим юридический и историко-филологический факультеты Петроградского университета. Профессиональная подготовка – старая «русская школа» в лице Кареева и Тарле.

Далин, подобно Фридлянду или Старосельскому, пришел в науку о Французской революции прямо из Российской революции, от подпольной борьбы и работы в комсомоле. Учился в Институте красной профессуры. Профессиональная подготовка – семинар Лукина, который он посещал вместе с Манфредом. Сам Далин называл своими учителями Лукина, Волгина и Матьеза[842]842
  Оболенская С.В. В.М. Далин – доктор honoris causa Безансонского университета // ФЕ. 1985. М., 1987. С. 310–311.


[Закрыть].

Едва ли в 20-е и тем более в 30-е годы Далин и Захер могли сблизиться. Тогда как Захера заставляли отмежеваться от Тарле «товарищескими проработками», газетным шельмованием и жестокими угрозами, закончившимися исключением из партии и увольнением с работы, молодой Далин совершенно добровольно и искренне критиковал академика с марксистских позиций. Такой критике была посвящена первая большая его работа[843]843
  См.: Далин В.М. Мануфактурная стадия капитализма во Франции XVIII в. в освещении «русской школы» // Классовая борьба во Франции в эпоху Великой революции С. 26–76. Работа была переиздана с характерной стилистической правкой, смягчающей тон критических замечаний (Далин В.М. Люди и идеи: Из истории революционного и социалистического движения во Франции. М., 1970. С. 294–343). См. также: Погосян В.А. Доклад В.М. Далина «О Тарле» // ФЕ. 2016. С. 244–294.


[Закрыть].

Выводы Лучицкого и Тарле о капиталистической неразвитости предреволюционной Франции сделались тогда для советских историков-марксистов casus belli, поскольку ставили под вопрос формационную схему (нет капитализма – нет буржуазной революции, нет капитализма – нет социалистической революции). Обе стороны исходили из одних и тех же фактов, в частности открытого «école russe» широкого развития домашней промышленности в деревне. Но представители «русской школы» констатировали преобладание «некапиталистического» мелкого производства, а оппоненты (в том числе Далин), ссылаясь на концепты Маркса о рассеянной мануфактуре, доказывали, что Франция достигла стадии «мануфактурного капитализма».

В своем обзоре советской историографии Н.И. Кареев не без иронии заметил, что Далин, подчеркивая противоречия в работах Шульгина, Кареева, Ковалевского, Лучицкого, Ону, Тарле по экономической предыстории революции, «советует им принять учение Маркса о развитии капитализма». Вместе с тем Кареев отметил «хорошее владение» французской специальной литературой и резюмировал точку зрения Далина[844]844
  Великая французская революция и Россия. С. 207.


[Закрыть].

К научной критике представителей «старой школы» историками-марксистами добавилась, увы, идеологическая, да еще с тяжелыми политическими обвинениями, когда власти затеяли против историков, членов «старой» Академии уголовное преследование, одним из главных фигурантов которого сделали Тарле. Впоследствии Далин не любил вспоминать об участии в кампании против Тарле, как и в кампании советских историков против Матьеза. Нельзя не согласиться с В.А. Погосяном, который провел с ним немало бесед в последние годы жизни, что это молчание можно считать выражением сожаления о случившемся в 30-х годах[845]845
  Погосян В.А. К вопросу о полемике советских историков с Альбером Матьезом // ФЕ. 2012. С. 433–434.


[Закрыть].

Все же Далин выразил свое «покаяние» единственно возможным при том самом идеологическом режиме, который обличал Матьез, образом. Отмежевавшись от политико-идеологических обвинений в адрес французского историка и, соответственно, проигнорировав его обвинения такого же рода, Далин отдал дань памяти своего названного учителя в историографических текстах[846]846
  См.: Далин В.М. Историки Франции ХIХ – ХХ веков. М., 1981. 328 с. Хотя в этом историографическом труде нет специального раздела о Матьезе, по ссылкам в именном указателе из французских историков Матьез уступает лишь Жоржу Лефевру.


[Закрыть].

В злосчастном 1931-м между Далиным и Захером возникло что-то вроде барьера, ведь кремлевское руководство сумело сполна использовать соперничество между Комакадемией (в системе которой работал Далин) и находившейся на берегу Невы «старой» Академией. А возглавил идеологический погром, который был учинен среди ленинградских историков, тяготевших к Академии наук, доверенное лицо Покровского прибывший из Москвы однокашник Далина Григорий Соломонович Зайдель[847]847
  См.: Зайдель Г., Цвибак М. Классовый враг на историческом фронте: Тарле и Платонов и их школы. М.; Л., 1931.


[Закрыть] (репрессированный в 1935 и расстрелянный в 1937 г.).

И это событие оказалось, увы, не единственной московско-ленинградской коллизией в советские времена. В конце сталинщины, обрушив на ленинградских историков ряд обвинений, историки из столичного института ходатайствовали о закрытии отделения Института истории в Ленинграде[848]848
  О событиях конца 40-х – начала 50-х см.: Панеях В.М. Упразднение Ленинградского отделения Института истории АН СССР в 1953 году // ВИ. 1993. № 10.


[Закрыть]. Трагикомической реминисценцией неравного соперничества двух городов сделалось возникновение в 60-х годах своеобразной питерской «фронды»: ленинградские историки поддерживали В.Г. Ревуненкова против А.З. Манфреда и И.Я. Фроянова против Б.А.Рыбакова И, хотя зачинщиками конфронтации выступали именно первые, среди части профессионального сообщества города на Неве она какое-то время воспринималась как преследование «своих», которым требовалась защита.

При визитах в Ленинград в то время доводилось слышать: «за что вы нападаете на нашего Ревуненкова?». Ретроспективно при встрече на аграрной конференции в Вологде в 2000 г. Виктор Моисеевич Панеях с юмором отзывался о проявлении этого питерского «патриотизма»: не разобрались, кого защищаем. А мой однокашник, завкафедрой истфака СПбГУ Геннадий Леонтьевич Соболев по поводу раскрытия ореола Ревуненкова в монографии «Великая французская революция в советской историографии» подчеркнул: «Ты написал превосходную книгу. А сюжет с Ревуненковым настоящая классика»[849]849
  Г.Л. Соболев – А.В.Гордону. 14 марта 2010 г. Кстати, Г.Л. рассказывал мне о деяних Ревуненкова в духе того, что описала А.Л. Войтоловская в книге «По следам судьбы моего поколения». (Сыктывкар, 1991). На значение ее воспоминаний для характеристики Владимира Георгиевича мое внимание обратил также известный ленинградский историк Рафаил Шоломович Ганелин (1926–2014). Если отрешиться от «криминального чтива», рекомендую колоритный рассказ тогда еще очень молодого коллеги: Чудинов А.В. Спор двух столиц // Его же. История Французской революции. М., 2017. С. 101–116.


[Закрыть].

Были ли у Далина с Захером внутрипартийные расхождения? Если В.М. симпатизировал левым, то Захер был явно на стороне правых. Не случайно цитата из статьи Н.И. Бухарина «Цезаризм под маской революции» стала эпиграфом к одной из важнейших тогда работ ученого[850]850
  Захер Я.М. Французская революция в документах. 1789–1794. Л., 1926. На статью Бухарина Захер опирался в других работах, выступая против «термидорианских аналогий» в русской революции (см.: Кондратьева Т.С. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993. С. 152–153).


[Закрыть]. Впрочем, не следует забывать, что Бухарин был близким родственником Лукина, учителя Далина (и Манфреда). С ленинских времен отношения в партии сохранялись товарищеские, и идейные разногласия отнюдь не переливались во вражду.

В отношении партийности гораздо важнее другое. Для Захера пребывание в партии было довольно случайным. Кандидатом (1923) он стал скорее всего по «производственной необходимости», преподавая в Военно-политическом институте им. Н.Г. Толмачева. При исключении в 1929 г. откровенно заявил, что чувствовал себя чужим в парторганизации. После реабилитации под благовидным предлогом (состояние здоровья) отклонил предложение «вернуться в ряды». Напротив, Далин оставался партийцем, человеком Партии всю свою сознательную жизнь до конца (даже будучи лишенным партбилета в известные годы).

Разумеется, Захеру была близка традиция 1917 г., он разделял идеалы Французской революции. Однако в отличие от Далина был далек от героизации последней и отождествления себя с персонажами, которых изучал. Он бесспорно сочувствовал «бешеным» как жертвам репрессий, достаточно вспомнить проникновенную статью «Конец Жака Ру»[851]851
  См.: Под знаменем марксизма. М., 1929. № 2–3. См. также: Захер Я.М. Последний период деятельности Жака Ру // ФЕ. 1958. М., 1959.


[Закрыть]; но ни Жак Ру, ни Шометт, ни вообще кто-либо из левых революционеров, о которых он писал, не были его героями. Зато за естественность жизнелюба и прямодушие человека, не впадающего в морализаторство (понятно, что Захер кидал камешки в тех якобинских вождей, коих искренне почитали Манфред и Далин), он симпатизировал Дантону, которого за «оппортунизм» и «аморальность» стойко ненавидела советская историография.

Любопытно, что симпатия Захера к Дантону и антипатия к нему же Далина как-то согласуются с различием натур двух ученых – широтой и открытостью одного (что обернулось его арестом в 1938 г.) и крайней сдержанностью (во всем, что не касалось идейных и научных принципов) другого. Мира Блинкова, работавшая тогда в секторе, живописала мне такую картинку. Принесла она арбуз и предложила коллегам принять участие в его вкушении. В.М. вежливо поблагодарил и отказался, зато мой учитель с наслаждением приступил к трапезе, сопровождая «пиршество» соответствующими восклицаниями.

Серьезнее были расхождения в оценках некоторых коллег. Далин с нескрываемым обожанием относился к своей однокашнице по ИКП Энне Адольфовне Желубовской, доктору исторических наук, специалисту по Парижской Коммуне. С непередаваемой теплотой он произносил само ее имя. А Захер был безжалостен: «интриганка».

Главное, конечно, что между «москвичами» и Захером существовали научные и, я бы даже сказал, идейные расхождения. Критическое отношение моего учителя к якобинской диктатуре и ее вождям только усилилось после ГУЛага. И, хотя из-за редакционного нажима ему в своих работах пришлось принять манфредовскую концепцию революционно-демократической диктатуры, Захер так и не признал в полной мере демократизм якобинской диктатуры. По его мнению, в своем законченном виде то была бюрократическая структура и переворот 9 термидора знаменовал лишь падение Робеспьера; финалом же революции следовало считать или весну 1794 г., когда было разгромлено секционное движение, или более поздние народные восстания в жерминале и прериале III г. Республики (1795).

Разногласия между моим учителем и моими будущими руководителями проходили в основном по той линии, которую во Франции широко и обстоятельно проследил Альбер Собуль[852]852
  Soboul A. Les sans-culottes parisiens en l’An II. Histoire politique et sociale des sections de Paris. 2 juin 1793 – 9 thermidor An II. La Roche-sur-Yon, 1958.


[Закрыть], а у нас десятилетием позже очертил В.Г. Ревуненков. Но, в отличие от полемики с последним, воссоздавшей погромную атмосферу 30-х годов, отношения между Захером и коллегами из Института истории в Москве сохраняли взаимную благожелательность. Более того, они развивались по восходящей. И исключительную роль здесь играл Далин, благодаря которому эти отношения приобрели особую душевную теплоту. Читая надпись на оттиске статьи «М.А. Жюльен после 9 термидора», сделанной 4 апреля 1961 г., как будто видишь добрую и милую далинскую улыбку: «Дорогому Якову Михайловичу, а̀ un “enragé” très paisible»[853]853
  «Очень кроткому “бешеному”» (франц.).


[Закрыть].

Захер был назначен оппонентом на докторской защите Виктора Моисеевича и при заметном расхождении в оценке Бабёфа написал очень благожелательный отзыв на диссертацию. Однако по состоянию здоровья не смог приехать в Москву.

Между тем в аспирантуру Института истории я все же поступил, и решающим стало притом не сочувствие Далина, не поддержка Манфреда. Сыграл роль авторитет Захера и конкретно пиетет к нему со стороны тогдашнего заведующего сектором Поршнева. Зато В.М. первым давал оценку моей способности мыслить, а заодно и профессиональной подготовленности, выступив в качестве рецензента моей дипломной работы «Падение эбертистов». Она была представлена в качестве требуемого для поступления в аспирантуру реферата.

Отзыв начинался с указания на «ряд спорных положений», на то, что автор «недостаточно критически относится к эбертистам, недостаточно отделяет группу Эбера в собственном смысле этого слова от массового санкюлотского и секционного движения и его руководителей». Затем требование «критичности» оборачивалось в мою пользу. Далин писал, что источники использованы «очень тщательно и добросовестно, достаточно критически» и что «привлечение широкого круга источников, интенсивное их использование, знакомство с новейшей литературой вопроса, критическая мысль самого автора» позволяют сделать положительный вывод. И в этом выводе опять же подчеркивалась способность к самостоятельной работе.

Самостоятельность мышления, критичность к литературе и источникам исключительно много значили для Далина и были, несомненно, предметом его особой заботы. Меня, помню, удивила его рекомендация для выработки своего мнения проработать сначала источники, а потом читать литературу. Не знаю, от кого из своих учителей, С.Н. Валка или Я.М. Захера, я воспринял прямо противоположный прием. Я не хотел «изобретать велосипед», открывая открытое, а за самостоятельность не беспокоился. Тем не менее Далин ценил мою работу с источниками и при обсуждении одной из частей диссертации назвал меня «бенедиктинцем». Понятно, что в его устах это была исключительная похвала, и такая оценка больше характеризует самого Далина.

Положительную оценку В.М. дал и моей статье о восстании 31 мая – 2 июня 1793 г. для «Французского ежегодника»[854]854
  Отзыв о работе А.В. Гордона «Роль народных масс Парижа, секций и их Центрального революционного комитета в восстании 31 мая – 2 июня 1793 г.». Дата 20.III.1963 г. Из личного архива. Статья моя была опубликована в ФЕ за 1963 г.


[Закрыть]. То была моя первая публикация в этом издании (а из воспоминаний Оболенской известно о требовательности редколлегии). Более того, это была моя первая большая работа, и отзыв Далина стал для меня напутствием в «большую науку». Характеризует он и самого Виктора Моисеевича.

«Работа А.В. Гордона производит очень положительное впечатление. Она вся основана на печатных первоисточниках, очень мало или вовсе не опубликованных в нашей исторической литературе… Очень хорошо и всесторонне, причем критически, использована литература, как классическая… так и вся новейшая… А.В. Гордон проявил умение отобрать все существенное, не потонув в деталях».

Как всегда, у Далина на первом месте находилась источниковедческая часть, и он четко определил круг моих основных источников. Но он столь же четко резюмировал содержание: «Автор поставил своей задачей показать роль парижских секций в организации движения 31 мая – 2 июня, осветить инициативу, проявленную народными массами, роль созданного ими снизу… повстанческого центра… подталкивавшего не только якобинскую часть Конвента, но даже Коммуну и таких ее лидеров, как Шометт. Вопрос о роли Центрального комитета, о его составе, определение тех секций, на которые он опирался в своей деятельности, до сих пор не получил почти никакого освещения в советской исторической литературе… Удачен ряд выдвинутых им положений, автор сумел удачно и убедительно обосновать».

Была еще третья часть, критически-пожелательная. «Тема работы – роль секций… давала право не затрагивать сколько-нибудь подробно вопрос о роли якобинцев… Но при дальнейшей разработке проблемы обойти этот вопрос нельзя. Историческая инициатива масс была подхвачена и поддержана якобинцами, а это привело к созданию якобинской диктатуры, имевшей на первых порах широкую народную базу».

Далин продолжал «курировать» прохождение моей работы[855]855
  Записка «т. А. Гордону от В. Далина». Из личного архива. У Виктора Моисеевича был феноменально неразборчивый почерк, и я неуверен, что вполне справился с расшифровкой.


[Закрыть]: «Саша! Я попробовал сделать кое-какие замечания. Ваше резюме слишком обще, а ведь французские историки… интересуются конкретными результатами исследования… Я устранил также ссылки на Tuetey, Calvet – нужно показать не источники, кот<орыми> вы пользуетесь. Поэтому я добавил о связи с бабувистами[856]856
  Членов Центрального комитета секций, организаторов восстания.


[Закрыть], т. к. об этом в литературе еще не было… и добавил о Шометте – но все это на ваше усмотрение. М<ожет> б<ыть>, что-нибудь конкретное и новое вы добавите сами… Они[857]857
  В издательстве «Наука». Резюме в «Ежегоднике» были содержательные, поскольку предназначались для перевода на французский.


[Закрыть] просят давать более обстоятельные резюме <нрзб.> с тем, чтобы видеть то новое, что есть в наших исследованиях и в принципиальной постановке вопроса. О роли якобинцев или об их отношении к движению? С тов<арищеским> прив<етом>»[858]858
  В.М. единственный из моих корреспондентов сохранил в переписке стиль общения 1920-х годов.


[Закрыть].

Далее следовал еще постскриптум: «Конечно, я нисколько не навязываю вам своих формулировок, я их набросал вчерне».

Какая деликатность! Выявляются принципиальные расхождения, и отличавшийся испытанной с 20-х годов принципиальностью ученый оставляет на усмотрение молодого коллеги, почти ученика, стоит ли принять замечания. Интересно в методологическом отношении уточнение о народной поддержке якобинцев «на первых порах». В дискуссии с Ревуненковым полемически был обобщен постулат «якобинцы с народом» для всего периода диктатуры, Манфред придерживался его, сколько помнится, изначально. Обращает на себя внимание и озабоченность об информации французских историков о «наших достижениях».

При всей благожелательности ко мне Далин никогда не отступал от критической позиции, и это подтверждает отзыв, который он дал в качестве официального оппонента. Участие Далина в моей защите было закономерным. Ему хотелось завершить начатое дело, ведь все время моего аспирантства и особенно на первых порах, хотя научным руководителем был утвержден Манфред, Далин продолжал меня опекать. А вот мне хотелось избежать его участия в процедуре защиты. И, чтобы объяснить свою позицию, придется, к сожалению, коснуться темной стороны научной жизни советской эпохи.

Вторая половина 60-х запечатлелась борением полярных тенденций: еще продолжались идейно-теоретические поиски «шестидесятников», но уже явственно проступали «родимые пятна» реакции, включая антисемитизм. Трюизмом сделались суждения о мутной волне низменных человеческих страстей, поднимаемой революционными событиями. Ради исторической справедливости и как очевидец должен заметить, что реакция, политическая или идеологическая, торжествующая или оппозиционная, на коллективном или индивидуальном уровне не отличается моральной чистотой.

В 60-х реакция в профессиональной среде дышала личными обидами, статусной ущемленностью, ощущением нереализованности (а подспудно и несостоятельности), а больше всего элементарной завистью. Типичный случай – отношение к моим научным руководителям. Манфред и Далин были не просто талантливыми людьми; их неординарность слишком выделялась по контрасту с незаметностью и тех, у кого таланта попросту не было, и тех, кто приучился скрывать его наличие.

Особенно раздражали завистников признание Манфреда в «официальных инстанциях», подчеркнуто уважительное отношение к нему директора В.М. Хвостова, ведущее положение в Институте. А его зарубежные поездки буквально кололи глаза: не случайно китайцы называют зависть «болезнью красных глаз». В тех же глазах могло показаться отнюдь не случайным, что научный руководитель, старший оппонент и диссертант относятся к одной и при том «не той» национальности[859]859
  Владислав Павлович Смирнов вспоминает, как при его докторской защите в 1972 г. коллега предупреждал, что принадлежность всех трех оппонентов к «еврейской национальности» может отразиться на результатах (См.: Смирнов В.П. От Сталина до Ельцина: Автопортрет на фоне эпохи. М., 2011. С. 356.).


[Закрыть].

Со вторым оппонентом все было в порядке. На тот случай, если бы не смог вырваться в Москву Алексеев-Попов, был Адо, который выражал не только готовность, но и желание стать оппонентом. Проблема была с Далиным; и Манфред в ответ на мои опасения предложил мне самому поискать старшего оппонента, откровенно усомнившись в успехе.

По совету Алексеева-Попова, разделявшего мою озабоченность, я обратился к А.В. Ефимову. Алексей Владимирович был влиятельным человеком, член-корреспондентом АН СССР; будучи американистом, он основательно занимался и Французской революцией. Его интересы в этой области подтвердились спустя два года, когда он принял участие в знаменитом симпозиуме по проблемам якобинской диктатуры[860]860
  См.: Ефимов А.В. Французская буржуазная революция XVIII века. М.; Л., 1939. См. также: Проблемы якобинской диктатуры // ФЕ. 1970. М., 1972. С. 284–288.


[Закрыть]. Однако тогда Ефимов сослался на плохое знание новейшей литературы при наличии спорных проблем. Видимо, как резюмировал Манфред, член-корр осторожничал: признание «спорных проблем» отдавало скандальностью, и многие бывалые люди их избегали. Еще не ясно было, не выльется ли дискуссия, начатая Ревуненковым с идеологическими обвинениями в адрес Манфреда, в кампанию на известный манер.

Приходилось учитывать и этот «политический» момент. Хотя Далин не был затронут в ревуненковской критике Манфреда, я нисколько не сомневался, что в любой дискуссии он не отступит от поддержки друга. И оппонентом стал Виктор Моисеевич. На него выпала первая роль при защите, и случилось, что она стала заглавной. Перед самой защитой Манфред уехал в подмосковный санаторий. В Институте мне настоятельно рекомендовали (в частности С.В. Оболенская) упросить его приехать на заседание Ученого совета, ведь он был председателем соответствующей секции. А.З., будто прочувствовав мое потаенное нежелание, отказался. Он выразил уверенность, что замещающая его Г.Н. Горошкова справится со своим делом и придаст заседанию нормальный характер.

Когда сочувствовавшие мне коллеги спросили, кто же меня теперь будет защищать, я бодро ответил: оппоненты. Однако получив отзыв Далина, я был несколько обескуражен балансированием оппонента между позитивной и критической частями. Сославшись на складывавшуюся против Манфреда ситуацию, я откровенно сказал, что достоинства работы следует раскрыть более обстоятельно. На официальный письменный документ, отправленный в ВАК, ни мое заявление, ни «ситуация», однако, не повлияли. Отзыв остался неизменным.

Кроме положительного вывода, который почти дословно воспроизводил далинское заключение о реферате при моем поступлении в аспирантуру (привлечение широкого круга источников и литературы, критический анализ, способность к самостоятельной работе), в отзыве о диссертации были три части. На целой странице (из четырех) перечислялись использованные источники. Еще больше места занимало изложение «спорных положений», из которых наиболее важным было: «придание слишком большой определенности» массовым настроениям в пользу «регулируемой экономики» и «исключительного режима».

Интересным был сделанный мне упрек в недооценке колебаний Робеспьера накануне антижирондистского восстания (позиция Манфреда была прямо противоположной: он считал, что я преувеличил «легализм», нежелание попирать законность Конвента со стороны якобинских лидеров).

Правильным и убедительным оппонент признавал обоснование вывода, что именно «народная поддержка дала возможность якобинцам, несмотря на их известную буржуазную ограниченность и колебания, преодолевавшиеся благодаря “плебейскому натиску”, успешно решить основные задачи революции». В этом же абзаце сжато отмечались научный вклад и новизна проделанной работы: раскрытие роли Центрального комитета парижских секций в антижирондистском восстании 31 мая – 2 июня, освещение последовавшего за ним «федералистского мятежа» и сводная оценка требований городской и деревенской бедноты в марте-сентябре 1793 г.

Выступление на защите, состоявшейся 26 марта 1968 г., воспроизвело эту схему: документальная база, «спорные положения» (подробно обо всех), новизна. Ценным дополнением к официальному отзыву были упоминание о моей академической «родословной» (от Кареева к Захеру, причем Далин отметил, что я преодолел свойственное последнему преувеличение роли «бешеных»), и пассаж о «бенедиктинстве»: «У автора широкая база. По любви к фактам его можно отнести к касте бенедиктинцев. Это, безусловно, привлекает. Но А.В. Гордон, кроме этой способности, чрезвычайно ценной для историка, обладает стремлением к обобщениям, пытливо ищет концепции, схемы»[861]861
  Личный архив. К счастью, у меня сохранились не только письменные отзывы, но и стенограмма заседания секции ученого совета по всеобщей истории, на которой происходила защита.


[Закрыть].

Главное сейчас не это. Горжусь, что на защите моей кандидатской Далин произнес одну из самых блестящих речей, мною слышанных и от него, и вообще на защитах. Собственно защита стала хорошим поводом. Далин говорил о революции, о значении якобинства, вспоминал дорогие ему имена ученых, пространно, с удовольствием, обращаясь к собственному опыту, описывал источники. Он формулировал собственные взгляды на историческое исследование, на научное творчество, на историографию. Говорил, как обычно, с подъемом, все более и более увлекаясь. Можно сказать, что это было программным выступлением, притом воистину вдохновенным. В ударных местах тенорок Виктора Моисеевича звенел колокольчиком, таким весенним, молодым, радостным, что верилось: все тучи на академическом горизонте должны рассеяться.

Защита действительно прошла великолепно, только один бюллетень оказался недействительным. Недоброжелатели Манфреда слегка отыгрались при утверждении ее результатов «большим» (общеинститутским) советом: два «против» и два недействительных. Вскоре наши отношения с Далиным подверглись, однако, испытаниям уже межличностного характера.

Первое связано с упомянутым симпозиумом. Я изначально был раздосадован полемикой, начатой Ревуненковым. Лучше многих я понимал сложность выдвинутых проблем и лучше других я знал, что автор книги «Марксизм и проблема якобинской диктатуры» был новичком в занятиях Французской революцией. Стремление «подвести черту» «под теми спорами о якобинской диктатуре, которые идут среди историков-марксистов уже давно»[862]862
  Ревуненков В.Г. Марксизм и проблема якобинской диктатуры. Л., 1966. С. 145.


[Закрыть] представлялось мне не просто амбициозным, но опасным в идеологическом плане. И самое серьезное: я не увидел в книге новых теоретических идей.