Текст книги "В пасти дракона"

Синь-Хо мрачно улыбнулся:

– Когда охотятся на хищных волков, то и кроткие овечки подвергаются опасности, если их не узнают. Но довольно…

Затем Синь-Хо, обращаясь уже к своим подчинённым, произнёс несколько слов по-китайски.

Сейчас же к Елене бросились трое дюжих парней с красными перевязками через плечо. Бедная девушка пробовала было бороться с ними, но это было выше её сил. В несколько мгновений её схватили. Теперь Елену оставили не только силы, но и сознание. Она лишилась чувств.

Когда она пришла в себя, то увидела, что находится в роскошно убранном в китайском стиле покое. Сделав страшное усилие, она приподнялась на локтях, осмотрелась вокруг себя и заметила, что кроме неё в том же покое, очевидно, ожидая, когда она придёт в себя, сидит маленькая китаянка, такая миниатюрная, что Елена сперва приняла её за ребёнка.

– Кто бы вы ни были, умоляю вас, дайте воды! – простонала девушка.

Китаяночка с хорошей, доброй улыбкой поднялась с табурета и поднесла Елене кувшин с каким-то ароматным питьём.

– Пейте, не бойтесь! Уинг-Ти – ваш друг, – молвила она по-русски.

Елена даже не удивилась, услышав родной язык, не до того было ей. Она с жадностью выпила поданный ей напиток и вдруг почувствовала, что веки у неё отяжелели и смыкаются. Спустя мгновение она уже спала непробудным сном.

Уинг-Ти склонилась над Еленой, прислушалась к её ровному дыханию и улыбнулась.

– Русская девушка теперь будет здоровой, – сказала она и тихо вышла из покоя.

Уинг-Ти – это была дочь несчастного Юнь-Ань-О – давно уже была в Пекине. Жалость ли проснулась в душе свирепого посланника Дракона, с таким хладнокровием казнившего несчастного старика при одном только подозрении в измене, другое ли какое чувство родилось в его душе, только Синь-Хо, поджёгши дом старика, поспешил скрыть Уинг-Ти у одного из своих сторонников в Порт-Артуре. Передав ему затем свои инструкции, он, пользуясь вызванной пожаром суматохой, никем не замеченный выбрался из русского города в Кин-Джоу, но не один, а вместе с дочерью своей жертвы. Он навёл на неё такой ужас, что бедная девушка и не помыслила о сопротивлении, хотя в Порт-Артуре был такой момент, когда ей достаточно было только крикнуть, чтобы Синь-Хо схватили стражники, только из-за суматохи не обратившие внимания на убегавшую вон из города странную пару. Воля Уинг-Ти была парализована. Она стала сама не своя и покорно следовала за Синь-Хо всюду, куда только бы ни вёл её. Так они очутились в Пекине.

Поведение Синь-Хо в отношении пленницы тоже отличалось странностью. Этот суровый человек обращался с молоденькой девушкой как с ребёнком. Ни малейшего насилия он не позволил себе по отношению к дочери своей жертвы. Напротив того, он обращался с ней как с родной дочерью. И Уинг-Ти ни в чём не могла пожаловаться на своего господина.

Очутившись в Пекине, она совершенно покорилась своей участи и даже перестала думать о том, чтобы как-то вернуться домой. Она совершенно не скучала по братьям, но когда ей вспоминался бравый казак Зинченко, глаза её затуманивались внезапными слезами.

В Пекине Синь-Хо окружил Уинг-Ти такой роскошью, о какой она и мечтать не могла, когда жила в убогой фанзе своего старого отца. Теперь целый павильон в парке императорского дворца был к её услугам. Слуги появлялись по первому её зову, всё, чего ни пожелала бы она, подавалось по первому её требованию. Уинг-Ти была почти счастлива. В своей молодой наивности только и мечтала она о том, чтобы это счастье разделить с молодцом-казаком, смутившим однажды её сердечко.

Что происходило вокруг её, Уинг-Ти не знала. Она не имела ни малейшего понятия о совершавшихся в Пекине грозных событиях. Зарево частых пожаров сперва пугало её, но потом она привыкла к ним и перестала обращать на пожары внимание.

Лишь постоянное одиночество томило её. Зато как же она была обрадована, когда однажды вечером принесли в её павильон бесчувственную Елену.

– Это – русская, – сказал ей Синь-Хо. – Ты должна заботиться о ней, как сестра, потому что она останется здесь.

– Я сделаю всё по твоему слову, мой господин, – последовал покорный ответ.

– Ты говоришь по-русски, и потому-то я поручаю её тебе. Будь добра с нею!

– Я буду ей сестрой…

Суровость на мгновение исчезла с лица сына Дракона; с каким-то особенным чувством он погладил по голове маленькую Уинг-Ти и быстро ушёл вершить далее своё ужасное дело разрушения.

Елена проспала, ни разу не проснувшись, всю ночь и всё утро. Зато когда она проснулась, она почувствовала себя совершенно здоровой. Силы вернулись к ней, но вместе с тем явилось сознание того, что теперь она в неволе, в плену, из которого ей уже не удастся вырваться.

Напрасно она расспрашивала Уинг-Ти, безотлучно находившуюся при ней, где именно она находится; маленькая китаянка не могла ответить ей на вопросы. Она и сама не знала, и от Елены от первой услышала о тех событиях, о тех ужасах, что происходили в Пекине.

Елена и Уинг-Ти быстро сблизились между собой. Маленькая китаянка так и подкупала своей молодой наивностью и неподдельной ласковостью, и нельзя было не полюбить её. Скоро это сближение стало ещё теснее. Уинг-Ти на первых же порах рассказала Елене о своей жизни на родине, в Порт-Артуре. Елена узнала о её знакомстве с Шатовым. Уинг-Ти искренно обрадовалась, когда услышала от своей русской подруги, что молодой русский офицер – её жених, и, с своей стороны, не замедлила рассказать Елене о Зинченко. Явились общие интересы. Девушки теперь целые часы проводили в разговорах и не замечали, как проходило время.

Синь-Хо не показывался, хотя Уинг-Ти знала, что он бывает в большом дворце, который, как ей теперь уже было известно, принадлежал принцу Туану.

Ни та, ни другая девушка не имели понятия, зачем Синь-Хо держит их взаперти – как пленниц – и вместе с тем окружает всеми знаками внимания.

В тот день, когда Вань-Цзы был принесён во дворец Туана, Синь-Хо впервые появился в павильоне у девушек. Только теперь Елена могла рассмотреть его, но он вовсе не поразил её своим мрачным видом. Напротив, Елена помнила, что именно ему она обязана своим спасением.

Когда Синь-Хо вошёл в павильон, она принялась его благодарить. Но тот довольно резко перебил её:

– Не благодари меня. Если бы ты не была русской, то погибла бы! Только это спасло тебя… Потом, если ты хочешь уведомить твоих отца и мать о себе, я разрешаю тебе написать им несколько строк. Здесь Вань-Цзы, которого ты знаешь. Я разрешу Уинг-Ти передать ему твоё письмо.

– Благородный мандарин, принц или ещё кто-то… Скажи мне, чем я могу отблагодарить тебя? – с искренним чувством воскликнула Елена.

– Вот чем: когда вернёшься в Россию, скажи своим соотечественникам, что китайский народ не зверь, что он был выведен из терпения европейцами Запада и потому начал ныне, практически против своей воли, это страшное дело… Вот, девушка, чем ты можешь меня отблагодарить!

Синь-Хо ушёл, отдав Уинг-Ти кое-какие распоряжения.

– Он не только позволил передать письмо твоему другу, – воскликнула Уинг-Ти, когда девушки остались наедине, – но даже разрешил ему посетить тебя… Он сам сказал мне это!

Так Вань-Цзы очутился у Елены.

28. В живом железном кольце

Вань-Цзы слушал рассказ Елены, боясь пропустить хотя бы одно слово. Он переживал вместе с ней все её приключения, все её страхи.

– Вот видите, Елена! – сказал он, когда девушка замолчала. – К каким последствиям привело вас ваше упрямство!

– Увы, дорогой Вань-Цзы, прошлого не вернёшь…

– Несомненно. Но скажите: здесь вам хорошо?

– Да, я ни на что не могу жаловаться.

– Так примите мой совет, добрый совет, Елена, помня, что я – искренний друг ваш…

– Я верю этому… Но что вы мне скажете?

– Не старайтесь уйти отсюда! Здесь вы в полной безопасности.

– Ах, меня грызёт тоска по моим старикам.

– Не причиняйте же им ещё большего горя. Вне этих стен ни за что поручиться нельзя. Вся столица охвачена мятежом…

– Господи! Маме и отцу грозит опасность… Их убьют эти звери!

– Нет… Правительство взяло их под свою охрану. В высшем совете не хотят их крови. Но должен вам сказать, иностранцы ведут себя просто вызывающе… Я надеюсь, однако, что всё обойдётся благополучно. Оставайтесь здесь, Елена, умоляю вас об этом! Синь-Хо, этот таинственный глава всех политических обществ нашей страны, сын Дракона, как называют его, при настоящем положении дел всемогущ, и вы, очевидно, находитесь под его защитой… Поверьте, ни один самый свирепый из и-хо-туанов, как бы он ни был ослеплён ненавистью к врагам своей Родины, не осмелится даже поднять своего взора на вас, пока вы здесь. Если же вы снова покинете это надёжное убежище, то помните, что Синь-Хо не вездесущ, и легко может случиться ужаснейшая катастрофа, которой… которой я не переживу.

Последние слова Вань-Цзы произнёс с такой грустью, что Лена с удивлением и любопытством взглянула на него.

– Ах, друг мой! – со вздохом сказала она. Чем только я могла заслужить такую заботливость с вашей стороны?

– Я уже сказал вам, Елена, что люблю вас, – просто ответил молодой китаец. – Люблю хорошей, чистой любовью. А кто любит, тот всегда страшится за любимого человека и готов на всё, чтобы только сделать его счастливым…

Елена хотела что-то ответить Вань-Цзы, но в этот момент явилась Уинг-Ти и заговорила с молодым китайцем.

– Она говорит, что я должен уйти! – поднялся с табурета гость. – Собрание высшего совета кончилось, и все расходятся… Какое-то решение приняли они: страшное оскорбление нанесено моей Родине, и как горько думать, что даже вековая дружба не помешала вашим соотечественникам, Елена, вмешаться в это дело!.. Но что же делать! Так предопределено, а против того, что уже предрешено высшими существами, не пойдёшь… Будьте спокойны, Елена, за ваших близких… Теперь, когда я знаю, где вы, я сумею подать вам весть о них.

С низким поклоном он вышел из павильона, сопровождаемый Уинг-Ти.

Несколько минут после ухода Вань-Цзы девушка провела в глубокой задумчивости.

– Он меня любит! – прошептала она. – Любит! А чем я могу наградить его за эту любовь? Я – невеста другого и не могу полюбить его иначе, как друга, как брата… Но как велика и чиста должна быть та любовь, которую человек не находит нужным даже скрывать!.. Он ничего не ждёт, ни на что не надеется… Я не знаю, кто из европейцев способен на такое чувство!..

Да, права была эта русская девушка. Не найти нигде на земном шаре белого человека, который смог бы любить бескорыстно… Ненавидеть ни за что ни про что эти люди могут, но любить – никогда…

А Вань-Цзы любил Елену именно той чистой, святой любовью, к которой никогда не примешивается ни малейший расчёт или корысть в той или иной форме. Он горько мучился, когда не имел никаких сведений о любимой девушке, и теперь, увидев её, как он был вполне уверен, в совершенной безопасности, чувствовал себя несказанно счастливым.

Едва стало светать, он поспешил в Посольскую улицу. Там господствовало относительное спокойствие. У баррикад стояли часовые; к своему положению все стали мало-помалу привыкать, и даже сам интерес к происходящим событиям стал ослабевать. Если и были разговоры, то только об отрядах, появления которых в стенах Пекина всё ещё ждали с минуты на минуту.

– Что бы это могло значить? – удивлялся теперь Миллер, по обыкновению не отступавший от своего друга Раулинссона. – Нет никаких известий о движении русского отряда… О лорде Сеймуре я уже не говорю… Но, кроме русского отряда, должен подойти ещё и японский.

Полученное известие о возвращении Сеймура вспять нисколько не убавило спеси у надутого англичанина.

– Где же прийти им сюда, – важно отвечал он, – когда этого не смог сделать адмирал, столь опытный, столь храбрый, как лорд Сеймур?..

Миллер только покачивал головой:

– На что же мы можем надеяться?

– Мало ли на что… Вот хотя бы на этот дождь, что прошёл сегодня в полдень[53]53
  5-го июня после страшной засухи в Пекине прошёл обильный дождь.


[Закрыть].

– Что же в нём?

– Как что! Китайцы, сами знаете, мой милый Миллер, народ практичный. Прошёл дождь, орошены поля, они примутся за полевые работы, и волнения прекратятся сами собой.

– Хорошо бы, когда бы так было! Но китайцы зашли так далеко, что возвращение назад для них опасно.

– Во всяком случае, боксёры, самый буйный элемент восстания, будут значительно ослаблены. И правительственные войска легко справятся с ними.

– Если только сами не пристанут к ним…

– Ну, на это никто не решится ни в Высшем совете, ни в цунг-ли-ямене… Не допустят этого. Разве посмеет кто думать о войне со всем миром?

Но – увы! – ответ на эти предположения скоро пришёл…

Целый день вокруг Посольской улицы царило спокойствие.

Боксёры притихли. Видно было со стены, что они занимаются своими обычными упражнениями, очевидно, призывая на себя новое «сошествие духа». Пекинские нищие тоже куда-то попрятались. На улицах Китайского города как будто восстанавливался порядок. Только дымящиеся развалины напоминали об ужасах последних дней.

Вань-Цзы, имевший пропуск от двух посланников, без особого труда пробрался в Посольскую улицу. Здесь к нему так привыкли, что даже не обратили внимания на его появление. Всем было известно, что он посещает дом Кочеровых, дочь которых, как знали все соседи, пропала без следа.

Однако когда он появился, Раулинссон не мог удержаться от насмешки.

– Эй, Вань-Цзы! – закричал он, когда увидел проходившего мимо молодого китайца. – Скоро вы объявите нам войну?

– А разве вам хотелось бы этого?

– Ещё как! Знаете, я – большой любитель бокса и не прочь поразмять мускулы… Вы не думайте, что мы будем тратить на вас порох, если вы сунетесь к нам… прямо боксом!

Вань-Цзы только пожал плечами на грубую остроту хвастуна.

– Вы рискуете ошибиться, мистер Раулинссон. Жаль, когда человек не желает видеть грозовую тучу над собой и разъярённого тигра возле себя…

– Вы опять за свои угрозы!

– Увы! Могу ли я грозить, когда у меня нет ни малейшей власти?.. Однако я оставлю вас… Вон, поглядите, если я не ошибаюсь, к баррикаде подходит посланный цунг-ли-яменя. Вам выдаётся случай узнать самые последние новости.

С этими словами Вань-Цзы поспешил к дому Кочеровых.

С какой радостью встретили Василий Иванович и Дарья Петровна вести, принесённые их молодым другом! Теперь, когда он сам видел Лену, сомнений более не могло быть. Старики крестились, на глазах их выступили слёзы; теперь они были готовы перенести самые тяжёлые испытания, благо знали, что любимица их близко и в полной безопасности.

– Непременно попрошу батюшку отца Иннокентия отслужить молебствие! – говорила Дарья Петровна. – Теперь он близко… в посольстве со всем причтом живёт…

– И отслужи, мать!.. А всё-таки я тебе скажу: неплохой народ эти китайцы! – радовался Василий Иванович. – Не тронули нашу Лепку да берегут ещё… Хороший народ! Можно жить с ними в мире да согласии. И зачем дразнят их – не понимаю совсем.

Как Вань-Цзы был благодарен этому простому русскому человеку за такой отзыв о его соотечественниках!.. Только русский хорошо отзывался об обиженном, оскорблённом во всех лучших чувствах народе, все же другие представители «культурных» наций только сыпали насмешками и всеми силами старались усугубить горечь обид, уже нанесённых…

Грубая шутка Раулинссона оказалась пророчеством.

Посланный цунг-ли-яменя вручил посланникам европейских держав ноту, доказывавшую, что даже терпеливо переносившие все оскорбления правители Китая вышли из себя.

Содержание ноты скоро сделалось известным.

Вот этот исторический документ…

«По донесению вице-короля провинции Чи-Ли, французский генеральный консул дю-Шейлар 4-го (16-го) июня письменно заявил, что командиры всех европейских эскадр назначили 5-е (17-е) июня предельным сроком, до которого все форты Таку должны быть им выданы; по истечении этого срока форты будут заняты силой. Ямень чрезвычайно поражён этим сообщением. Китай до сих пор жил в мире с иностранными державами, однако открытая угроза насильственно занять форты является явным доказательством того, что иностранные державы желают нарушить мир и открыть неприязненные действия. В столице восстали боксёры, и население находится в страшном возбуждении. Посольства, их фамилии и их штабы пребывают в опасности, и китайское правительство не в состоянии обеспечить им достаточную охрану. Мы поэтому должны их просить в течение 24 часов в полном порядке выехать из Пекина, чтобы направиться в Тянь-Цзинь. Мы гарантируем им полную безопасность. Мы снабдим их военным эскортом и предпишем местным властям принять надлежащие меры»[54]54
  Дневник австро-венгерского поверенного в делах барона фон Ростгорна.


[Закрыть].

Это было уже ни более ни менее как официальное объявление войны Китаем одиннадцати великим державам, представители которых находились в Пекине.

– Да что эти несчастные? С ума сошли? – толковали во всех кружках.

– Чем мы так разобидели их?

Как бы ответом на это явился манифест богдыхана к народу, в котором «сын Неба» выяснял все причины готовившегося кровопролития.

«С самого основания нашей династии, – говорилось в этом эдикте, – мы относились благожелательно ко всем европейцам, посетившим Китай. Во время царствования Тао-Куанга и Хсинг-Фунга им было разрешено вести у нас торговлю и открыто исповедовать свою религию. Сначала они охотно подчинялись китайскому контролю, но за последние тридцать лет они стали злоупотреблять добротой китайского правительства, начали занимать китайские земли, угнетать китайский народ, выжимать из нас деньги. Каждая уступка китайского правительства повышала их дерзкие притязания. Они стали притеснять мирных жителей и оскорблять богов, чем вызвали сильное возмущение в народе. Этим объясняется тот факт, что храбрые патриоты принялись поджигать часовни и убивать новообращённых. Престол старался избежать войны и издал несколько эдиктов, в которых предписывал защищать посольства и обходиться как можно мягче с китайцами-христианами. Декреты, в которых говорилось, что боксёры и новообращённые – равно дети китайского государства, были изданы с той целью, чтобы прекратить всякую распрю между китайцами, исповедующими старую религию, и их земляками, принявшими христианство. Желая избежать всякой распри, мы относились и к иностранцам со всевозможной любезностью.

Но эти люди не знают благодарности, и притязания их всё растут. Вчера мы получили депешу дю-Шейлара, в которой он требует, чтобы мы передали ему форты Таку, угрожая в противном случае отнять их у нас силой. Эта угроза достаточно характеризует их враждебное настроение. Во всех международных сношениях мы никогда не отказывали им в любезных уступках; они же, называющие себя «цивилизованными державами», не обращают никакого внимания на справедливость и опираются только на свою военную силу. Мы царствуем уже около 30 лет и обращались с народом как с нашими детьми. Народ уважает нас, как божество. Нам пришли на помощь наши предки, боги ответили на нашу мольбу, и никогда ещё страна не была охвачена такой могучей вспышкой патриотизма, как в настоящую минуту. Со слезами на глазах мы перед алтарями наших предков объявили иностранцам войну. Лучше решиться на крайние меры и доверить свою судьбу честному бою, чем позорить своё имя новыми уступками. Все чиновники нашей империи, без различия рангов, охвачены одной мыслью, и собрались уже, без всякого поощрения с нашей стороны, несколько сот тысяч патриотических воинов. Даже дети вооружились копьями для защиты Отечества. Пусть другие правительства прибегают к хитрым увёрткам, мы надеемся на правосудие неба. Наше дело – правое. Боги нам помогут. Под нашей властью находятся 20 провинций и 400 000 000 верноподданных. Нам будет нетрудно отомстить за поругание нашего Отечества»[55]55
  Дневник фон Ростгорна.


[Закрыть].

Этот манифест рассеивал всякие сомнения… Свершалось то, что давно уже было подготовлено европейскими торгашами, стремившимися только к одному – эксплуатации богатейшей страны мира, целые тысячелетия накапливавшей богатства…

Но для тех, кто был в Пекине, этот манифест стал неожиданностью. Он явился как снег на голову. Как засуетились все в европейском квартале!

Видны были экипажи послов, собиравшихся на совещание… Суетились и обсуждали вопрос теперь, когда грянул гром, и никто не думал ранее посмотреть на небо, не собираются ли там грозовые тучи…

Все члены дипломатического корпуса были несколько перепуганы полученной нотой – не столько объявлением войны, сколько известием об ультиматуме, предъявленном китайскому правительству русским вице-адмиралом Гильтебрандтом.

– Как это могло случиться? – вопрошали на собрании дипломатического корпуса. – Этот ультиматум предъявлен без нашего ведома!

Все только удивлялись и пожимали плечами, не находя ни малейшего объяснения совершившемуся…

Так и решили ответить, что требование сдать форты Таку было предъявлено китайскому правительству «без ведома» представителей тех государств, адмиралами которых оно было подписано, и что послы удивлены получением такого известия от китайского правительства[56]56
  Дневник Д. Д. Покатилова, «Правительственный вестник», № 249 за 1900 г.


[Закрыть].

Теперь явился на очередь новый и ещё более важный вопрос.

Что должны были делать все те европейцы, которые находились в данное время в Пекине? Мнения разделились в кружках европейцев.

– Нас гонят – мы должны уехать отсюда! – говорили более молодые и пылкие. – Позорно было бы оставаться здесь.

– Но как же мы выйдем отсюда?

– А что же? Правительство гарантирует нам свободный путь.

– Разве можно верить китайцам? Железные дороги разрушены, а если мы двинемся с таким обозом в путь, со всеми нашими женщинами и детьми, то те же боксёры перебьют нас, лишь только мы выйдем за стены Пекина.

– Притом как же собраться в такой путь за одни сутки? Такой срок – просто насмешка.

– Но что она значит?

– А значит то, что взяла при императрице верх та партия, которая непримиримо ненавидит европейцев…

– Тогда останемся ли мы здесь, выберемся ли – наше положение ничуть не изменяется… За городом нас перебьют боксёры, здесь перестреляют китайские войска.

– Это им будет сделать очень легко… Стоит только занять стену, на которой мы так часто прогуливались, и все миссии очутятся под прицелом…

– Тогда лучше было бы выбраться за город и укрепиться там…

– Ну нет! Здесь мы всё-таки можем рассчитывать, что к нам подоспеет помощь…

Так толковали в Посольской улице везде, где только сходилась кучка европейцев. Вопрос был одинаково важен для всех, потому что теперь не могло уже быть сомнений: речь шла о жизни и смерти всех этих людей, так ещё недавно шутивших над очевидно собиравшейся над их головой опасностью.

С понятным нетерпением все ждали, какое решение примут продолжавшие совещаться послы. Наконец стало известно, что дипломатический корпус решил послать в цунг-ли-ямень просьбу об увеличении срока для выезда, причём ответ на это должен быть дан немедленно.

В ожидании ответа все стали собираться к отъезду.

Шли часы – томительные часы. Пекин продолжал оставаться совершенно спокойным. Будто разом прекратились волнения целого народа, когда стало известно, что ненавистным ему белым дьяволам приказано оставить столицу великого государства. Но это было грозное спокойствие. Всякий из европейцев понимал, что кроется за ним. Русские начали уже очищать помещения китайского банка, стараясь увезти оттуда хотя бы важнейшие из документов.

Так закончился день, так прошла ночь, ответ всё ещё не приходил… А между тем все ясно видели, что на Посольской улице за баррикадами появились солдаты правительственных войск, занявшие караул.

– Что теперь делать? – спрашивали на состоявшемся в девятом часу утра совещании послов. – Очевидно, ответа ждать не приходится.

– А наше положение должно быть выяснено! – воскликнул испанский посланник, старейшина европейского дипломатического корпуса в Пекине.

– Непременно! Но какой путь мы должны избрать для этого? – высказался Ростгорн, австро-венгерский поверенный в делах. – Наше положение ужасно… Мы ответственны не только за интересы уполномочивших нас государств, но и за жизнь всех остающихся с нами.

– Я предлагаю послать коллективную ноту! – отозвался посол Англии Клод Макдональд.

– Но разве можно поручиться, что мы получим на неё ответ? – воскликнул французский посланник Пишон. – Я предлагаю всем вместе отправиться в цунг-ли-ямень и там вместе с его членами выяснить наше положение.

– Позвольте мне сделать со своей стороны предложение! Мне кажется, я нашёл средство.

Это говорил германский посланник Кеттелер, бывший солдат, променявший военную карьеру на карьеру дипломата.

– Говорите, барон, – предложил испанский посол. – Мы слушаем вас и надеемся, что найденное вами средство действительно выведет нас из затруднительного положения.

– Я рекомендую вот что! – начал Кеттелер. – На ноту мы рискуем не получить ответа. Всем идти – это имело бы вид, будто мы выражаем покорность, а одно предположение такое увеличит дерзость этих негодяев, потому что они увидят в этом несомненный признак нашей слабости. Лучше всего, если пойдёт в цунг-ли-ямень кто-нибудь один и потребует от Цина или Туана, или кто там найдётся, ответа. Если мне будет позволено, эту обязанность я приму на себя.

На мгновение собрание стихло.

– Ваше предложение наилучшее, – тихо заметил старейшина дипломатов. – У него есть шансы на успех… Но разве не подвергаете вы свою жизнь риску? Нет, я стоял бы за поездку всех туда.

– Э! Не говорите о риске! – воскликнул Кеттелер. – Разве нет у нас примера русского посла Игнатьева, который спокойно разъезжал по баррикадам Пекина, когда французские и английские войска готовились к его бомбардировке? Он остался невредим. Я надеюсь, что буду так же счастлив, как Игнатьев. У меня, кроме того, есть перед всеми вами, господа, большое преимущество: я знаю язык страны, и переговоры мне будут вполне по силам. Итак, решено. Вы уполномочиваете меня на переговоры, и я еду немедленно.

Кеттелера принялись отговаривать от этой затеи, но он стоял на своём и отдал приказание военному эскорту быть готовым сопровождать его.

– Напрасно, господа, вы боитесь за меня! – говорил он. – Я знаю этих каналий! Разве они осмелятся поднять руку на представителя великой Германии? И в доказательство того, как я презираю всех их, я беру с собой только драгомана Кордеса и двух-трёх мафу[57]57
  Конных солдат.


[Закрыть], скорее в виде почётного конвоя, чем для защиты от скопищ этих негодяев. Я побываю в цунг-ли-ямене и надеюсь, что мне легко удастся образумить этих жалких безумцев. Ждите меня, господа, я заранее уверен в успехе моей миссии!..

Весело собрался барон в недалёкий путь. Он отправлялся в посольском паланкине; за ним также в паланкине следовал драгоман Кордес и вооружённый конвой из унтер-офицера и четверых солдат.

Прошли всего несколько минут, как до европейцев, толпившихся у баррикад со стороны улицы Чез-Ай-Фу-Ту-Хун, долетел звук одинокого выстрела и затем двух залпов, последовавших один за другим.

Едва только загремели они, как дрогнули все сердца, побледнели лица: выстрелы доносились именно с той стороны, в которую направился Кеттелер.

Прошли ещё несколько минут, и раздался стук копыт мчавшихся во весь опор лошадей.

Теперь все вскрикнули от ужаса. Это были мафу, сопровождавшие Кеттелера и Кордеса.

– Посланник убит! Драгоман тяжело ранен! – ещё издали кричали они.

В самом деле, несчастная мысль пришла в голову немецкому послу, когда он вздумал поступить по примеру своего русского коллеги.

И тут оправдалась пословица: «Что русскому здорово, то немцу смерть». Граф Игнатьев преспокойно разъезжал по китайским баррикадам в 1860-м году, но он был русский, и китайцы встречали его с полным почтением.

Не то ожидало несчастного Кеттелера.

Караулы на углах улицы Чез-Ай-Фу-Ту-Хун занимал отряд гвардейцев Тинг-Тзе-Туй, находившийся под командой только одного офицера Эн-Хая, которому ещё накануне Туаном было отдано категорическое приказание не пропускать из забаррикадированной Посольской улицы никого из иностранцев. Этот приказ перед назначением в караул был подтверждён генералом Фу-Лиангом.

Эн-Хай был честный солдат, твёрдо знавший свой долг повиновения без рассуждений. Несколько часов он провёл на страже. Никто не показывался, и только утром в роковой для Кеттелера день он увидел быстро подвигавшийся к нему со стороны миссии поезд.

Разве мог он знать, кто находится в паланкинах? Да если бы и знал, мог ли бы он не исполнить своего долга?.. Он был солдат, обязался исполнять приказания, а рассуждать о последствиях – это было не его дело. К тому же Эн-Хай знал, что в Европе щедро награждают тех воинов, которые исполняют распоряжения начальства без колебания, и в военное время расстреливают всякого, кто осмелится оказать неповиновение.

Паланкины были ещё довольно далеко, когда Эн-Хай приказал своим солдатам преградить выход из улицы и взять идущих на прицел.

– Стой! Возвратиться назад! – крикнул он, когда паланкины приблизились.

– Кто тот негодяй, который осмеливается преграждать мне путь? – закричал Кеттелер, высовываясь с револьвером в руке из паланкина. – Вперёд, или я буду стрелять!

Паланкины тронулись, но в это время грянул залп. Кеттелер выстрелил в свою очередь. Его пуля просвистела над ухом Эн-Хая. В этот же момент грянул второй залп. Раздался ужасный крик. Это кричал раненый Кордес, а Кеттелер уже лежал на земле, смертельно раненный двумя пулями. Эн-Хай наклонился над ним, умирающий что-то лепетал, роя землю руками и ногами в предсмертных конвульсиях. Потом он откинулся на спину и умер.

В это самое время Кордес, обезумевший от страха, забывая о своей ране и боли, выскочил из паланкина и бросился бежать, не видя перед собой ничего. Солдаты Эн-Хая не стали его преследовать – так приказал им начальник. Зато лишь только Кордес свернул в узкую улицу Ти-Тай-Эн, как откуда-то взялись четыре боксёра, вооружённых кольями, и бросились со всех ног преследовать его, крича:

– Ша, ша! Убей!..

Началась ужасная охота. Четверо здоровых парней бежали за несчастным раненым, оставлявшим после себя кровавый след, и не могли догнать его. На пути Кордесу встречались люди, но никто не обращал на него внимания, никто не хотел отвечать на его вопросы, все сторонились немца из опасения навлечь на себя гнев и-хо-туанов.

Наконец один из нищих сжалился над изнемогавшим от боли и потери крови Кордесом и указал ему дорогу к американскому госпиталю. Истекая кровью, свалился на пороге его несчастный раненый. Его подняли в беспамятстве и поспешили сделать перевязку. Рана, к счастью, хотя и оказалась тяжёлой, была далеко не опасной для жизни.

Между тем Эн-Хай внимательно осмотрел труп Кеттелера.

– Он мёртв! – сказал Эн-Хай своим солдатам. – Это, кажется, был важный господин… Он сам виноват в своей смерти… Но я сохраню память о нём.

С этими словами Эн-Хай взял часы и револьвер Кеттелера.

– Что же делать с ним? – спросил один из солдат.