Текст книги "В пасти дракона"

51. Мы пахали

Чувство страстного нетерпения испытывали все те, кто был в осаждённом китайцами английском посольстве. День разгорался всё ярче, но выстрелы слышались на прежнем расстоянии.

Это многих пугало… Что будет, если союзники не возьмут Пекина? Если им хоть на день придётся отложить решительный штурм или, что ещё хуже, снять осаду китайской столицы?.. Это было равносильно смертному приговору для всех, кто находился в английском посольстве… Трудно было бы надеяться на то, чтобы правители Китая продолжали по-прежнему добродушно относиться к людям, из-за которых им приходилось выносить такую беду. Да если бы и все члены высшего совета, императрица и император продолжали свою миролюбивую политику, вряд ли бы они смогли удержать ожесточившийся народ…

Все ждали… ждали с замиранием сердца появления освободителей.

– Кто-то придёт первым к нам? – восклицали на той части стены, какая примыкала к английскому посольству и где в ожидании близкого освобождения собралась почти вся европейская колония.

– Вернее всего, что русские! – было предположение. – Судя по достигшим нас сведениям, русские идут во главе соединённых отрядов.

– Никогда не может этого быть! – запальчиво возразил Раулинссон. – Первыми явятся мои соотечественники.

– Англичане? Почему вы думаете?

– Так должно быть! Разве не во главе всех народов стоит британский народ?

– Но русские-то… русские!

– Что же они? Придут и они следом за моими соотечественниками, но всё-таки вы увидите, что мои предположения оправдаются вполне…

Что бы ни говорил Раулинссон, каждый надеялся, что первыми к баррикадам посольств явятся не иначе как его земляки.

К приёму давно жданных и желанных гостей начинали уже спешно готовиться. Дамы надели изящные туалеты, ожидая, что вместе с освободительными отрядами придёт в Пекин и удалая военная молодёжь. Все горели нетерпением, а время шло невозможно медленно.

Между тем освирепевшие китайцы и в эти последние часы не оставляли своих врагов. С китайских баррикад слышались ружейные выстрелы, шлёпались пули, но на это не обращали внимания; до того ли тут было!

Выстрелы, впрочем, были одиночные. Очевидно, за баррикадами осталось очень немного стрелков, да и то плохих. Они стреляли, как это можно было судить по пулям, попадавшим всё в одно и то же место, – в стену, не умея даже прицелиться.

Со стены, где собрались в ожидании освободителей члены русской колонии, превосходно видно было, как спешно оставляют китайцы прилегающие к баррикадам кумирни, которые они занимали во время осады посольств. Уход их походил на бегство. Осаждённые без устали стреляли со стены по перепуганным беднякам, и те так спешили уйти, что бросали на месте своих не только убитых, но и раненых…

Прошёл день, а освободителей всё ещё не было.

– Чего же они медлят? – роптали в европейском квартале. – Разве не могут сообразить, что мы ждём их здесь с нетерпением…

– Вероятно, нельзя, – слышались возражения. – Очень может быть, их задерживают китайцы.

– Эти трусы негодные? Быть не может!

– Трусы, но всё-таки – бой. И кажется, жаркий!

– Они засели за стенами…

– Вот и приходится выбивать их оттуда.

Прошёл ещё час, полтора… а освободителей всё ещё никого не было.

Нетерпению пекинских сидельцев не было пределов.

Вдруг ровно в два часа пополудни из американского посольства выбежал какой-то юноша.

– Кто это? – спросили среди истомлённых ожиданием европейцев.

– Разве не видите? Фарго Сквайтс…

– Сын секретаря американского посольства? Слышите, он что-то кричит…

Сквайтс бежал, размахивая шляпой.

– Господа, ура! – ещё издали кричал он. – Мы освобождены! Идут, идут!

Все засуетились, не зная, в какую сторону глядеть.

– Кто идёт? – спрашивали тревожно. – Никого не видно нигде…

– Нет, нет! Видно! Немцы идут.

– Да где же, где?

– Взгляните на Яшмовый канал… Там они, там!

Все взоры обратились в указанную сторону. Между маньчжурской стеной и Китайским городом по высохшему руслу канала двигались стройные ряды солдат.

При виде их радостное «ура» загремело с маньчжурской стены. Осаждённые, рыдая от восторга, обнимали и лобызали друг друга.

– Но это не немцы вовсе! – заметили в толпе.

Да, это были не немцы. Шли смуглолицые, высокие, статные люди в чалмах и в коричневых кафтанах.

– Это индусы, бенгальцы! – заорал во всё горло Раулинссон. – Да здравствует Британия, ура!.. Что, не был ли я прав, говоря, что нас освободят подданные королевы Виктории?..

Да, он был прав, этот британец!

Русские герои проливали кровь на стенах Пекина, охваченные одной только заботой освободить несчастных, как они думали, жертв китайцев.

Они, сыны России, открыли путь в столицу Китая, самоотверженно кинувшись на штурм неприступных бастионов. Если и взят был Пекин, то только одними русскими.

Достойными и верными союзниками русских орлов явились японцы. Они не на живот, а на смерть сражались с врагами, облегчая русским воинам их тяжёлую задачу… Они, эти малорослые желтокожие люди, кровавым боем у главных ворот Пекина навсегда укрепили за собой славу храбрецов.

А другие? Американцы, французы, англичане?.. Они… гм… они прекрасно исполнили роль той мухи из басни, которая сидела на рогах у пашущего вола…

Отряд французов в 500 человек с тремя горными батареями явился в Пекин после штурма, когда всё уже было кончено.

Американцы пришли к стенам Пекина только в 11 часов утра. Они и не подумали штурмовать назначенные для них ворота, а просто-напросто попросили русскую батарею подполковника Мейстера сделать для них обвал в стене. Их предупредили, что русские пули давным-давно прогнали китайцев с этого места. Но американцы продолжали настаивать. Русские не замедлили поступить согласно рецепту И. Ф. Горбунова: «Сделай, братец! Изволь, братец! Нам это наплевать!» и очень скоро произвели гранатами обвал стены. Тогда американцы с громким военным кличем кинулись штурмовать оставленную китайцами стену и очень скоро забрались на неё. Там они прежде всего хотели водрузить в знак своей победы американское знамя, но увидев над воротами русский флаг, отправились поискать для своего другое место. Только нигде поблизости они такого не нашли – русскими была занята вся эта сторона. Делать было нечего, американцы оставили заботы о водружении флага и под прикрытием русских орудий вошли в Пекин.

В то время, как русские и японцы отчаянно бились с китайцами и под ожесточённым огнём карабкались на стены, чтобы овладеть ими, в то время, как американцы через произведённый русскими пушками обвал храбро взбирались на занятые русскими и очищенные от неприятеля стены и искали там места для водружения своего звёздного знамени, англичане лезли под стены и по руслу высохшей реки вошли в китайскую часть Пекина. Здесь они без боя прошли по пустому городу, подлезли под стены Маньчжурского города и в два часа дня явились освободителями пекинских сидельцев[88]88
  Очевидец и участник штурма Пекина Янчевецкий, корреспондент «Нового края», в своих корреспонденциях не упоминает ни о германских войсках, ни о каких других. Он просто говорит: «Другие нации (кроме русских, японцев, американцев и англичан) в штурме не участвовали».


[Закрыть].

Громкие «ура!» и приветствия на всех языках понеслись навстречу подходившим сикхам. Русские, американцы, все европейцы слились в одном общем восторге. Индийские воины отвечали им, гордясь тем, что они первыми явились сюда, и понимая, что слава освобождения несчастных страдальцев всецело останется за ними. Проходить им пришлось через русское посольство. Сотни рук протягивались к избавителям для пожатия. «Ура» не смолкали ни на мгновение. Русские люди, забыв, что они ожидали первыми своих, спешили к индусам кто с водой, кто с чаем. Дамы, плача от радости, жали им руки, и молодцы были довольны такой встречей и не шутя чувствовали себя героями.

Когда стало известно, каким путём доблестные и храбрые англо-индийские войска вошли в Пекин, русские солдатики со свойственным им острым юмором называли между собой английских воинов не иначе как «подзаборными героями».

Впрочем, на безлюдье и Фома дворянин. За отсутствием истинных виновников взятия Пекина и подзаборные герои в эти радостные часы сходили за настоящих.

Сикхи, чтобы попасть в английское посольство, должны были пройти в него через русское, затем по узенькой улице мимо ряда разрушенных китайских домов. Отсюда они попали прямо на кладбище с могилами, над которыми были поставлены белые кресты. Один из индусов, увидев их так близко от себя, зашатался и едва не упал в обморок.

– Нет, я дальше не пойду! – воскликнул он, весь побледнев.

Один из русских, вышедший встречать освободителей, кое-как успокоил его и поспешил вывести на другой двор, сообразив, что религиозные убеждения бронзового человека запрещают ему приближаться к «нечистым» трупам.

Несмотря на то, что войска всё входили и входили, пули продолжали носиться над зданиями посольств, над самыми головами вышедших навстречу освободителям бывших осаждённых. Одной из таких шальных пуль был ранен нидерландский посланник Кнобель, вышедший на мост вместе с посольскими дамами встречать входившие войска.

В улицу посольств начала входить английская артиллерия. Вкатывали громадные орудия, вошёл целый караван маленьких мулов, навьюченных боевыми снарядами…

Между тем голова отряда подошла уже к английскому посольству. Сейчас же освобождённые европейцы имели случай полюбоваться эффектной театральной сценой.

Первым вошёл в здание посольства знаменосец и, опустившись на колени, держа в одной руке знамя, громко прочёл благодарственную молитву за дарование свыше британским войскам новой славы…

Только после этого начались официальные приветствия. Не успели ещё английский посланник Клод Макдональд и командир сикхов генерал Гезели завязать между собой разговор, как вдруг пронеслась весть, что один из индусов убит.

Так оно и было. Тот самый индус, который, увидя могилы, был ошеломлён зрелищем смерти и не хотел идти по кладбищу, не зная ещё опасности, выставился из-за баррикады, и сейчас же несколько китайских пуль уложили его на месте. Был, кроме того, ранен ещё один сикх. Двумя жертвами и ограничились все потери англичан в этот памятный день.

Пока в английском посольстве происходил обмен любезностями, русский моряк мичман Ден с частью морских солдат сделал смелую вылазку и лихо пробился к Цянь-Минским воротам. Здесь его встретили было китайцы, но натиск был так дружен, русское «ура» столь грозно, что китайцы разбежались, не помешав смельчакам открыть ворота, за которыми стоял уже отряд американцев с их генералом Чаффи во главе. На помощь к Дену поспешил начальник русского десанта лейтенант барон Раден, и китайцы были отогнаны к следующим воротам. Пять орудий и десять знамён трофеи русских смельчаков.

В четыре часа американцы, потерявшие четверых раненых по улице, входили уже в своё посольство.

Новая радость, новые приветствия, новые любезности…

А в это время русские орлы кончили уже своё славное дело.

Резервная колонна генерала Стесселя втягивалась в Пекин. С грозной четырёхъярусной башни, где маньчжуры заметили это движение и открыли по русским стрельбу из пулемётов, в какие-нибудь полчаса шедший во главе колонны 9-й полк лишился 32 стрелков убитыми и ранеными в этой битве. Однако орудия 2-й батареи и пулемёты заставили замолчать маньчжурских храбрецов. Уже вечером к ним в башню ворвались японцы, и никто из защитников укрепления не спасся…

После этого резерв генерала Стесселя соединился с главными силами.

Штурм Пекина завершился…

С нетерпением ждали своих в русском посольстве. Зависть брала русских, когда они видели, как чествовали англичане и американцы своих героев.

Но вот и их мечты исполнились. На улицах маньчжурской части Пекина забелели русские рубахи и показались белые шапки. Один за другим выезжали из-под моста на своих малорослых косматых лошадёнках молодцы-казаки со своими удалыми офицерами. Прибыл главный штаб и вскоре после них и генерал Леневич.

Мгновенно ожило всё русское посольство, жизнь закипела в нём ключом. Никаких театрально-эффектных церемоний при встрече не было.

Истинные, великие душой герои в деланных эффектах не нуждаются. Объятия, поцелуи, слёзы радости встретили виновников освобождения европейцев.

Да, они были освобождены, и вся честь освобождения всецело принадлежит беззаветно храбрым простым русским воинам…

В этот трудный и славный для русского имени день взятия Пекина наши потери были: генерал-майор Василевский, полковник Модль, капитан Горский, поручик Пиуновский и подпоручик Феоктистов и 102 нижних чина ранены. Полковник Антюков и 27 нижних чинов убиты. Капитан Винтёр умер дорогой от солнечного удара. Японцы потеряли 70 раненых и 20 убитых. Англичане потеряли двоих, американцы – четверых. Французы на всё готовое явились только на другой день…

52. Бегаешь!

Крошечная полутёмная комнатка, вся пропитанная запахом душистого чая и старого шёлка. Мрачно, тускло, серо. Свет проникает в неё с маленького дворика через небольшие окна, в которых вместо стёкол папиросная бумага. Эти окна никогда не открываются, они все плотно запаяны и замазаны. От этого воздух в помещении спёртый, дышать в нём тяжело, аромат пахучего чая стесняет дыхание…

Обстановка – вроде той, которую можно найти в глухой русской провинции. Вот только стульев здесь нет, да им негде было бы и поместиться. Всё заставлено сундуками, которые служат, какие повыше – столами, какие пониже – сиденьями. На сундуках-столах поставлены в живописном беспорядке изящные безделушки под стеклянными колпаками, маленькие вазы из бронзы или нефрита; в них букеты из листьев, выточенных из слоновой кости. В углублении широкая низкая кровать под одеялом и пологом из тёмно-синего шёлка.

Мрачно, сыро, могильно…

За этой унылой, тоску наводящей спальней – небольшие комнаты. В них тоже пахнет погребом. Всюду чёрное дерево. На стенах несколько плохих картин, даже не вставленных в рамки… В одном из покоев рояль, фисгармония и большой орган.

Кругом этого причудливой архитектуры здания, в котором помещаются описанные мрачные комнаты, высокая стена, окрашенная в ярко-красный цвет.

Это – таинственная Великая стена Китая, куда до августа прошлого года не проникал от сотворения мира ни один европеец.

В маленьком мрачном покое у рояля сидит молодой человек с нежными женственными чертами лица. Он очень, очень молод, но на его лице явно лежит печать тяжёлого физического утомления, истощения даже. На его пальцах завившиеся совершенно спирально длинные ногти, свидетельствующие о том, что он никогда в жизни не занимался ручным трудом. Несмотря на них, молодой человек очень ловко извлекает из инструмента мелодичные звуки – грустные, томительно-грустные, словно выражающие ту грусть сердца, которую отражает это молодое, бледное, усталое лицо. Издали сквозь тонкие стены павильона доносятся грохот пушек и ружейная трескотня. Молодой человек, кажется, не обращает на них внимания, но когда залпы сливаются в общий ужасный рёв, он нервно вздрагивает, и тяжёлая физическая мука отражается на его красивом лице.

Он в эти минуты перестаёт играть и прячет лицо в ладони. У него нежные, холёные руки. Он словно плачет в эти мгновения, плачет о том, что всё прошло, навсегда миновало в этой молодой жизни, загубленной жизни…

Вспоминается ему эта жизнь.

Детство, очень раннее, покрытое туманом детство, которое и самому ему едва-едва помнится. С детства поклонение, подобострастие, все на него смотрят как на бога, говорят ему о том, что он, ребёнок, всё может, что ему всё доступно, а вместо этого всемогущества полное бессилие, невозможность даже выйти за эту проклятую ярко-красную стену, где, как ему во сне иногда снилось, и живётся счастливо, и дышится свободно, где, как червяки в мусоре, копошатся, но живут массы людских существ, о которых он слышал только, но никогда в жизни не видел!..

А между тем – странное это дело! – он любил эти существа, любил, даже и не зная их, никогда не видя: книги, тысячи книг научили его любить эти существа с тех пор, как только он начал сознавать сущность происходящих вокруг него явлений…

Ему хотелось что-нибудь сделать для этих существ, облегчить их тяжёлое существование, но едва он заикался об этом, его сейчас же вели в гарем, и там сотни красивейших женщин Китая заставляли его позабыть всю жалость, всю неожиданно вспыхивающую в его сердце любовь к народу… к его народу…

Но разве он так бессилен, что не может даже сделать счастливым ни одного жалкого кули? Он, повелитель 600 миллионов человеческих жизней, он – бог на земле для них, он – «сын Неба»!

Но нет, видно, что не может!

Когда он рвался душой к своему народу, гаремные развлечения и утехи очень скоро заставляли стихать все его порывы. В объятиях бесчисленных красавиц он забывал свои замыслы, свои планы, а когда угар отходил, приходилось приниматься за всё вновь, но для этого не хватало ни истощённых сил, ни убитой, растерянной в объятиях гаремных красавиц энергии. Всё пропадало, всё шло прахом…

И вспоминая все эти бесчисленные попытки, свою жажду принести пользу ближнему, беззвучно начинал рыдать над роялем великий «сын Неба», жалкий узник, не смеющий перенести ногу за эту красную стену, где другая, чёрная высокая стена отделяет императорский дворец, святую святых Китая, от всего остального мира…

Да, полновластный владыка на словах, жалкий узник на деле.

Он имеет только одно право – жить. Но эта его жизнь – не жизнь, а жалкое прозябание, лишённое всякого смысла.

Тяжёлая жизнь, ужасная жизнь!

Перед полными слёз глазами «сына Неба» вдруг словно из кромешной тьмы встаёт доброе, покрытое морщинами лицо. Узенькие выцветшие глаза отражают ум и душевную доброту; теперь они, эти добрые, ласковые глаза, смотрят тоскливо, печально, не то с великим сожалением, не то с кротким упрёком.

– Кан-Ю-Вей! – чуть не вскрикивает, дрожа тщедушным телом, юный «сын Неба». – Друг, учитель, ты здесь, ты со мной, пощади меня, пожалей, научи!..

Но туман, туман слёз скрывает в себе это доброе, печальное старческое лицо, вызванное в воображении неотвязными думами о прошлом, и «сын Неба» один, опять один…

Вспоминается ему, как в своём друге и наставнике, учёном Кан-Ю-Вее, нашёл он, апатичный «сын Неба», опору своим замыслам, подтверждение всему тому, о чём он осмеливался мечтать, и то только тогда, когда оставался один в своей душной спальне…

Старый мечтатель-идеалист с восторгом выслушивал мечты своего воспитанника, и ему начинало казаться, что этот юноша в состоянии выполнить все свои громадные замыслы коренных реформ огромнейшей страны, реформ, которые необходимы были народу хотя бы для того, чтобы путём их избавиться от назойливости чужестранцев, только и думавших о том, чтобы поделить между собой тысячелетний Китай.

Да, Кан-Ю-Вей был великий патриот, но в то же время он был кабинетный философ. Он и в самом деле воображал, что реформы можно провести в жизнь народа одним росчерком пера. Он в своём увлечении воображал, что и в самом деле власть «сына Неба» так велика, что достаточно одного его слова, чтобы произвести коренной переворот. Консерватизм масс он не принимал во внимание, не принимал в расчёт и того, что у масс есть свои кумиры – более близкие, чем недоступный «сын Неба», которого никто не знал, никто никогда не видел, который был мифом, фикцией, всем, чем угодно, но только не существом, которое могло бы стоять близко к простым людям из плоти и крови…

Да, Кан-Ю-Вей, живший на благо своей Родины, только и мечтавший о счастье своей страны и своего народа, проиграл дело, лишь только столкнулся с жизнью. Императрица Тце-Хси и принц Туан, кумиры толпы, победили, Кан-Ю-Вей только бегством спас свою жизнь, а все его сторонники погибли под секирами палачей.

А он, всесильный «сын Неба», неужели же он не мог вступиться за них, за дело, которое через них стало и ему дорого?

Нет, нет, нет!

Теперь, когда прошло более двух лет, он весь трепещет, вспоминая взгляд правившей его именем женщины, с которым она поднесла ему бумагу для подписи, заключавшую в себе его отречение от всех прав…

Ужасный взгляд! Кровь «сына Неба» похолодела в жилах под этим взглядом… он прочёл в нём свой смертный приговор.

А жизнь его только ещё начиналась, он так был молод, смерть казалась ему чем-то страшным, не избавлением от жизни, которая для него была тяжелее смерти, а ужасом, необъяснимым ужасом…

За всесильной женщиной стояли холодные, безучастные исполнители её воли, готовые по одному её знаку на всякое преступление. «Сын Неба» понял, что они недаром явились сюда – в эти священные для всего Китая покои.

Он понял, и бумага была подписана…

Ах эта женщина, ах эта всемогущая Тце-Хси!.. Она – злой демон Китая, она – виновница всех его бед.

Вот и теперь, второй раз уже при ней и из-за неё, Китай переживает ужасы чужеземного нашествия… Вот и теперь гремят эти пушки, трещат эти ружья – это иностранцы – «сын Неба» хорошо знает – подступили к тысячелетней столице и громят её твердыни…

Отчего нет здесь Кан-Ю-Вея? Добрый старик всегда говорил, что европейцы – это носители великого добра, великой любви к ближнему, света, правды, милосердия.

Скорее бы, скорее бы они приходили сюда, освободили бы его из этой тюрьмы, раззолоченной, но всё-таки тюрьмы…

О, «сын Неба» уверен, они идут сюда, чтобы принести счастье его народу. Он не хочет верить Туану, который постоянно говорит, что появление европейцев для всякой иноземной страны хуже, чем самое ужасное бедствие: чума, голод, наводнение, что эти люди несут с собой не любовь братскую, а поругание самых лучших чувств, что везде, где бы они ни появились, гибнут народы, потому что для них на свете нет ничего святого, ничего достойного уважения…

Лжец, фанатик, изувер этот Туан! Что же из того, что он жил среди образованнейшего народа Европы и, по его отзывам, пригляделся к этим людям. Ничего, кроме добра, справедливости, милости, нельзя ждать от них. Придут они – и для Китая настанут золотые времена.

И загорается радостной надеждой взор этого несчастного «сына Неба»…

Вдруг позади него раздался шум торопливых шагов. Кто-то… бежал в заповедные для всего Китая покои.

«Сын Неба» словно узнал эти шаги. В явном ужасе он вскочил с табурета и быстро обернулся.

На пороге стояла очень пожилая женщина с набелённым лицом и сильно нарумяненными щеками и накрашенными бровями. Её роскошное одеяние было в беспорядке, длинные поседевшие волосы прядями висели на покрытом потом лице.

Это была женщина, которая всегда вызывала ужас в «сыне Неба», – императрица-регентша Тце-Хси.

Она была одна.

– Сын мой! – воскликнула она; голос её заметно дрожал. – Ты видишь, я пришла, и вот… вот…

С этими словами она протянула задрожавшему всем телом юноше тонкую золотую пластинку.

Другая такая же осталась у неё в руках.

– Разве настало время? – упавшим голосом спросил «сын Неба».

– Да! Иноземцы вступили уже в священный город…

– И нет никакой надежды?..

– Нет! Погибли все наши вожди, на которых мы могли надеяться… Погибли Нэ, Юн-Лу, Ли-Пи-Ченг… Они не перенесли поражения… Наш план не удался. Русские, против которых восстанавливали нас иностранцы, пошли во главе их. Они победили нас, и Китай погиб… Время настало. Лучше умереть «сыном Неба», чем жить презренным рабом иностранцев. Будь мужественен, сын мой!..

Неожиданный порыв овладел молодым человеком:

– Но я не хочу умирать! Я должен жить и буду жить… Иностранцы – не варвары. Они идут, неся добро моему народу. В его бедах виновны вы и только вы со своими приверженцами. Я хочу жить, чтобы исправить всё зло, какое причинено вами… Нет, никогда, время не пришло.

– Теперь поздно рассуждать, – холодно сказала Тце-Хси. – Ты умрёшь, хотя бы для этого мне пришлось задушить тебя своими руками, умрёшь сперва ты, потом я умру! Так должно быть, так и будет…

Она с угрожающим видом сделала шаг вперёд и снова протянула «сыну Неба» роковую пластинку.

– Не заставляй меня прибегать к силе! – грозно произнесла императрица, вся дрожавшая от гнева. – Это легко… Приложи золото ко рту и втяни в себя… Несколько мгновений – и всё будет кончено, ты умрёшь благородной смертью.

Тце-Хси всё наступала, а «сын Неба» отодвигался всё дальше с вытянутыми вперёд руками.

Грозная, непреклонная дотоле воля столкнулась с слабой, и несомненно, что в этой неравной борьбе победа осталась бы за Тце-Хси, но как раз в последний момент, когда разгневанная императрица готова была кинуться на свою жертву, в покой вбежали двое людей.

Это были Кан-Ий и принц Туан, главные виновники движения против европейцев. За ними следовал престарелый Ван-Вен-Чао, бывший печилийский вице-король, и Синь-Хо, как всегда бесстрастный.

– Тце-Хси! – вскричал Туан. – Что это значит?

– Помогите мне! – прохрипела регентша. – Он должен умереть!

– Ты хочешь лишить нас последней надежды! – воскликнули Туан и Кан-Ий. – Нет, нет! Мы не допустим ни тебя, ни его до смерти.

– Всё погибло! – воскликнула Тце-Хси.

– Ничего не погибло ещё…

– Пекин – не вся страна Неба… Погибнет всё, если он умрёт… Пока же он жив, мы не побеждены. Слышишь, Тце-Хси: не побеждены! Весь наш народ восстанет за него, а иначе… иначе… Или ты не знаешь, что Минги не все ещё исчезли, что у них есть приверженцы… Нет, не думай о смерти, а думай о жизни… Спасение всего нашего дела в нашем бегстве… Бежим, Тце-Хси! Бежим! Повозка ждёт нас… Куанг-Сю! Не вздумай противиться… Идём скорее, идём, если только вы любите свою страну!..

– Но куда? – Тце-Хси подчинялась воле, сильнейшей, чем её воля.

– Мало ли куда! Страна Неба велика… Есть места, куда никогда не смогут проникнуть варвары. Пока мы укроемся в Синь-Ань-Фу. Народ за нас и верен нам… Проклятые иноземцы! Не долго вам придётся смеяться над нашей страной… Идёмте же скорее! Никаких сборов! Всё необходимое мы найдём на пути.

Он решительно схватил Тце-Хси за руки, в то время как Кан-Ий увлёк «сына Неба».

У крыльца дворца стояли несколько простых повозок. Около одной из них ожидал бледный и дрожащий принц Цин, глава цунг-ли-яменя. На руках у него был ребёнок, которого он поспешил передать регентше. Этот ребёнок был сын принца Туана, наследник престола, будущий «сын Неба».

Кругом стояли конные солдаты, все прекрасно вооружённые. Их было около тысячи – всё, что мог собрать Туан в эти последние минуты.

– Отчего я не вижу Тун-Фу-Сяна? – спросила императрица, принимая на руки маленького наследника престола. – Где он?

– Он там, в городе, – ответил Туан. – Его маньчжуры сдерживают штурм, чтобы дать нам время уйти подальше отсюда… Тун-Фу-Сян нам верен, и все его воины соберутся снова к нему…

«Сын Неба», сопровождаемый принцем, уже вошёл в кибитку. Туан заглянул к нему и, убедившись, что все уже заняли свои места, знаком приказал подать себе коня.

Когда он садился в седло, взгляд его упал на неподвижно стоявшего Синь-Хо.

– Ты остаёшься здесь? – тихо спросил принц.

– Да, это необходимо… Я буду следить за иноземцами… Я не могу считать наше дело оконченным…

– Оконченным! – засмеялся как-то свирепо Туан, хотя эта свирепость вовсе не шла его задумчивому лицу. – Нет, Синь-Хо, оно не окончено, не проиграно… Оно только начинается… О проклятые! – погрозил он кулаком в ту сторону, откуда доносились гром пушек и гул рукопашного боя. – Вы теперь явились сюда, вы – победители, вы взяли верх… Но погодите, погодите! Не я, так мой сын, внук явятся к вам с миллионами, с десятками миллионов воинов, и тогда, тогда…

Туан не договорил. Кортеж тронулся вперёд. Эскорт окружил повозки, с жадностью глядя на бледное лицо «сына Неба», которого китайцы так близко видели впервые.