Текст книги "Тень отца"

«Катехизис еврея! Достоевский о еврейском вопросе! Процент евреев в Академии наук! Доходы евреев!» – зазывала безнадежно увядшая газетчица-зазывала самыми лакомыми изюминками из газетного теста.

И все равно каждый раз при этом проклятом слове что-то екает внутри… Все-то я вам мешаю, как плохому танцору – сережки его партнерши. Мешаю не своими трудами и дарованиями – таких материй вообще не существует, – а моими чинами и доходами. Зато вы мне совершенно не мешаете и не можете помешать, ибо главное мое достояние не в том, что я имею, а в том, чем являюсь, что люблю. И если бы я свою любовь к великому не измыливал на ненависть к мелкому, а в целости передал своим детям, то они на тысячу голов превзошли бы ваших, которым вы не оставите ничего, кроме злобы и зависти к чужому успеху, кроме веры в то, что всего на свете люди добиваются пронырством и гавканьем, «борьбой за права».

Я понимаю, зачем вам Единство: в нем кто был ничем, разом становится всем. Но я-то, я, который в угоду вам сделался ничем!.. Вас терзает то, чего вы не получили, а меня – чего я не сделал, и этого безнадежно упущенного я не прощу СЕБЕ, а не вам. Вы, наоборот, старались помочь мне: вы коленкой под зад подталкивали меня к одинокому творчеству, одиноким поискам и обретениям – а я все рвался к вам, где галдят и кучкуются. Отняв у меня упоительный Гнев Вместе Со Всеми, вы подарили мне Самоконтроль, Зоркость и Неподкупность, – не ваша вина, что я ими не воспользовался.

Изгнав меня из Эдема, где царит вечная Правота, вы подарили мне Умение Задавать Вопросы – кто виноват, что я употребил его на разборки с вами? Отбив у меня охоту к Верности, вы наградили меня страстью к Правде. Вытеснив меня из Отчего Дома, за пределами которого жили нелюди, способные сомневаться, что моя мама лучше всех, вы вручили мне Умение Понимать Чужих, – кто виноват, что я еще двадцать лет скулил у вас под окнами?

Да, я могу быть сильным и великодушным только в каком-то Единстве, но почему это должно быть Единство, очерченное Алькой Катковым? Может быть, это Алька научил меня складывать дроби? Или играть на рояле? Или преклонять колени перед Микеланджело, Шекспиром, Бетховеном, Пушкиным, Мусоргским? Или испытывать головокружение, стараясь окинуть взором скрывающийся в тучах гений француза Пуанкаре или обокравшего его еврея Эйнштейна?

Чего вы меня (но и себя тоже!) лишили – это распахнутости каждому встречному, уверенности, что он гораздо лучше меня (про себя мне кое-что все-таки было известно), – теперь я в каждом встречном подозреваю бациллу фагоцитоза. Но в обмен вы оставили мне гордую возможность любить и прощать с открытыми глазами. Вы отняли у меня трепет в груди, слезы, наворачивающиеся при звуках государственного гимна, при струении государственного флага, – теперь при словах «Россия», «русские» я невольно втягиваю голову в плечи: я знаю – всех русских без разбора их достоинств скликают, скорее всего, против меня.

Зато сам я теперь против «борьбы за права», хотя бы и евреев: требовать прав со стороны, не использовав десятой доли личных возможностей… Ведь именно так – по клеточкам, по частичкам, глядишь, и рассасываются самые тугие нарывы. А прессуясь в сплошные ядра Общей Судьбы, огромные, будто планеты, мы несем погибель миру: сталкиваясь с космическим грохотом, мы дробим в осколки, растираем в порошок, в слизь и себя, и других. Сравните: столкнулись два ядра – и столкнулись два облака.

Превращать ядра в облака – вот дело, достойное отщепенца! Дело нелегкое: я пытался оторваться всего лишь от почти несуществующего Народа, от которого остался один только знак – «Евреи», – но меня едва не вплющили обратно в него, вернее, в память о нем, в то место, где, по мнению плющивших, он должен был находиться. Расплющенный о память, я почти стал тем Евреем, которым меня хотели видеть фагоциты, – себе на уме, с грошовой расчетливостью и куриной дальновидностью. Но больше вы уже не дождетесь, чтобы я вам назло принимал свинский облик – это животное нечисто для еврея, – лучше я буду облачком. В джинсах.

Только время, время, время… Оно утекло безвозвратно.

Миновав шеренгу борцов за национальные права, я спустился с гордых вершин Общего Дела в подземный переход, в коммерческое кишение одиночек. Подвергнутое дегазации шампанское для буровиков, эликсир для волос, выдаваемый за коньяк, и коньяк, выдаваемый за эликсир жизни, голые девки и поношенные презервативы для онанистов, музыка для тугоухих и зачерствевшие (не иначе вскрыли стратегические запасы) тени и румяна (свет и тени), – все здесь служило не Единству, а человеку. Вот это меня всегда и отпугивало: люди, суетящиеся из-за собственной шкуры, противны, охваченные Единством – ужасны. Иногда кажется, что удел человека в этом мире – выбор между упоительной гибельностью Общей Судьбы и одиноким прозябанием, что для человечества возможно лишь два фазовых состояния – или пушечных ядер, или облаков мошкары. А может быть, так оно и есть? Тогда я выбираю мошкару. Закон сознательного социального выбора: как ни поступи – все равно раскаешься.

– Какое правительство – такой и народ, – мудро рычала продиравшаяся за мной старуха. «Народ никогда ни в чем не виноват, он всегда чья-то жертва», – снова плеснулась жидкость во мне.

Но я еще с полным самообладанием вручил библиотечной деве за прилавком заявку на еврейские погромы: да, дескать, еврейские-с. С тем и примите-с. А кстати, что же возвестил миру насчет еврейского вопроса великий пророк-с русской идеи-с, изобретатель всемирной отзывчивости-с русского человека-с?

Что меня всегда покоряет – это благородство тона. По-простому, по-доброму, не выходя из портрета работы Перова, Федор Михайлович обращался к потомкам с неподдельной горечью за ту Правду, которую ему приходилось высказывать, с логической последовательностью человека, чья Правота не нуждается в пафосе.

Не надо обижаться на слово «жид», а тем более – «жидовское царство», «жидовская идея», – это характеристика века, идеи, а не каких-то конкретных личностей.

Евреи уже кричали о правах, когда русские вообще жили в крепостном праве. Вдобавок евреи и без прав находят больше возможностей, чем русские. (Что чистая правда: главные возможности – в нас самих.)

Если на евреев даже и лгут из ненависти, то ведь откуда-то же взялась эта ненависть. (У нас зря не сажают.)

Евреи сами сторонятся русских. А будь они в большинстве, так и вовсе извели бы подчистую, как у них это было принято в древности.

Раз евреи выжили за сорок веков гонений, значит, имели какую-то руководящую идею. Тайна этой идеи еще недораскрылась, но внешние признаки налицо: всех истребляй или эксплуатируй и жди, пока все покорится тебе. Движет евреем одна безжалостность ко всему, что не есть еврей, желание напитаться чужим потом и кровью. Общее падение нравов в Европе, торжество шкурного принципа «каждый сам за себя» – это их победа, близится их царство, полное их царство, в котором поникнут человеколюбие, жажда правды и даже народная гордость. Это не о частных лицах, которые могут быть и бедняками (но еврейская бедность, в отличие от бедности других народов, – сама наказание за их подлость), и добряками, – но речь не о том, кто добр и кто зол, а об идее жидовской, вытесняющей неудавшееся христианство.

И тем не менее все, чего требует гуманность, должно быть для них сделано, заключает пророк русской идеи, ясно доказав, что гуманность по отношению к евреям несовместима с жалостью к человечеству. Но русский пророк все равно стоит за братство с этими пиявками – пусть только еврей покажет, насколько он сам способен к делу единения с чужаками.

По себе скажу – не способен. Я не способен к братскому единению с тем, кто считает, что мною движет желание напитаться чужим потом и кровью. Ах, я ведь и забыл – это же не обо мне лично, и не о моем папе, не о деде-бабе – и вообще это не о присутствующих, а только об идее. Но я настолько безжалостен ко всему, что не есть еврей, что все равно не способен правильно понять русского пророка, с таким великодушием и любовью протягивающего мне руку. Моему ядовитому еврейскому воображению представляется какой-то другой мудрец – хохом, что ли? – тоже очень скорбный и изможденный (годится рембрандтовский «Портрет старика», во всех каталогах мира именуемый «Портретом старика-еврея», но обретший эту позорную добавку на эрмитажной этикетке лишь в годы перестройки, осуществляемой по еврейским чертежам).

Еврейский мудрец тоже просит не обижаться – никого персонально он тоже не имеет в виду: «русская» – или лучше «кацапская»? – это характеристика не личности, а идеи, это только название, для удобства. Так вот, удобства ради будем называть русской идеей желание благоденствовать, не обременяя себя ни трудом, ни предусмотрительностью (любимый фольклорный образ – Иванушка-дурачок). Что вы, что вы, это ни о ком лично – это просто признаки идеи. Русским свойственно со времен Святополка беспрерывно резать своих братьев – даже перед лицом азиатских полчищ они не в силах отказаться от братоубийственных войн. Россия – страна рабов, сверху донизу все рабы, – это признавали их же собственные мыслители и поэты, которых русские истребляли, не пропуская ну буквально ни одного, и даже самого великого пророка русской идеи сначала чуть не расстреляли, а потом на каторге довели до эпилепсии. Русские целый век служили армейским резервом реакции в Европе и тюремными надзирателями в собственной империи – «тюрьме народов». Русские набрались в Европе самых дрянных лжеучений, от которых отвернулись европейские народы и довели их до чудовищной (но для русской истории типичной) тирании, затмевающей всю бесчеловечность древней Ассирии и Египта. Русские…

Мой скорбящий, но справедливый хохом мог бы еще перечислять и перечислять, но мне омерзительна, слышите, ОМЕРЗИТЕЛЬНА эта пропитанная желчью блевотина!!!

Однако на месте мудреца-еврея возникает англичанин-мудрец, несущий бремя белых, утонченный китаец, посылающий делегацию в Англию, дабы приобщить варваров к культуре, гордый германец, желающий во имя справедливости освободить для своего народа жизненное пространство от славянских недочеловеков, чистый духом и телом имам… Народы-планеты величаво плывут по собственным орбитам, и с каждой что-то вещает свой мудрец – живое воплощение Правды Народной. Мудрецы белые, мудрецы желтые, мудрецы красные… Синие, серые, карие, черные… Каждый изрекает Свою Правду, не слыша никаких инопланетных соседей, которых и людьми-то можно назвать не иначе как формально…

Господи Боже милосердный, куда мне бежать из этого мира, в котором ВСЕ ПРАВЫ?!

У меня больше нет сил метаться вечно неправой мошкой (еврейское имя) среди величавого течения вечно правых Народов! Хоть бы состукнулись они, что ли, еще разок своими вечно ясными лбами, растерев меня между ними смазочной пленкой, чтобы их пограничники могли поменьше цепляться друг за друга!.. Ей-богу, мой Боже, это было бы приятней (по крайней мере, короче), чем вечным жидом вечно против воли собирать монбланы материалов для многосерийного сборника «Из-под крыс», складывая их на свою же голову, на свою и без того перегруженную душу.

Вот и сейчас – подумать страшно – придется навалить на себя еще какую-то книжную глыбу, разумеется русофобскую, ибо для разжигания национальной вражды, повторяю, достаточно рассказывать народам правду друг о друге. А я больше не хочу, не хочу, нехочунехочунехочу никого ненавидеть, зашить бы веки, свернуться обратно в эмбриона, зажавши уши собственными коленями…

Завещанная отцом книга о работе пограничников во время межпланетных столкновений 1918—1921 гг. оказалась тусклым фотоальбомом, составленным Евобществом по архивам Евотдела Наркомнаца в 1926 г. Краткий текст подкупал истинно эпическим, неспешным слогом, утраченным нынешним измельчавшим искусством: «Погромы описываемого периода резко отличаются от предшествующих погромов царского периода целым рядом характерных штрихов. Прежние погромы происходили в мирной обстановке и производились с таким расчетом, чтобы это не наносило серьезного ущерба торговле и промышленности и не нарушало нормального течения жизни».

«Совершенно иную картину (очевидно, уже нарушающую нормальное течение жизни. – Л.К.) представляли собой погромы описываемого периода, являвшиеся непременной частью военно-стратегической программы. При таких условиях уже самый характер, размеры и темп погромов резко отличаются от предшествующих: здесь мы встречаемся не только с грабежом, но и с массовым истреблением еврейского населения на дому при помощи ручных гранат и холодного оружия (как, напр., в Елисаветграде, Проскурове, Умани и др.). В других случаях убивают только глав семейств (напр., в колонии Трудолюбовке и др.). Далее вырезывается поголовно одно только мужское население без различия возраста (Тростинец и др.). Наконец, во многих местах убивают женщин, стариков, детей и больных, т. е. всех тех, кто менее способен скрыться или убежать.

Что касается методов физической пытки, то следует отметить, во-первых, наиболее часто применявшееся прижигание огнем наиболее нежных органов, затем идет примерное повешение, с многократным извлечением из петли, далее следует медленное удушение веревкой, отрезывание отдельных членов и органов – носа, ушей, языка, конечностей и половых органов; выкалывание глаз, выдергивание волос из бороды, жестокая порка и избиение нагайками до полусмерти.

Последние три вида пытки особенно широко применялись поляками в Белоруссии. Наконец, петлюровцами и бандитами еще практиковалось потопление в реках и колодцах, сожжение и погребение заживо. К числу пыток можно отнести также массовые насилия над женщинами, чаще всего над подростками и совсем малолетними девочками. Выжившие обыкновенно заболевали тяжкими венерическими болезнями и часто кончали самоубийством. Изнасилование особенно часто применялось деникинцами и нередко принимало характер массового бедствия, как, напр., в Екатеринославе, Киеве и др. городах.

По установившейся традиции, при отступлении евреев обвиняли в шпионаже, предательстве («?» – «!»), стрельбе из окон. При наступлении данный пункт заранее отдавался на поток и разграбление в качестве стимула для наступательных операций. Что касается погромов, происходивших в мирной обстановке, то в этих случаях появлялись на сцену экономико-политические и религиозные аргументы: жиды – спекулянты, они прячут необходимейшие товары; они враги Христовы, они осквернили якобы Киевскую лавру; они отравляют колодцы, нагоняют болезни; они стремятся захватить власть и господствовать; они все коммунисты и т. д. Выступление приурочивается к базарному или праздничному дню, когда крестьянство из окружающих деревень съезжается в город или местечко.

«Многочисленные факты…» – но довольно слов, взглянем на героев-мстителей. Итак, на целый лист (формат «Огонька») – черепаховая мозаика фотографий, тоже вполне годящихся в альбом «Какую Россию мы потеряли»: бравые бескозырки, усы и усики, папахи, фуражки с гумилевской кокардой, морские кортики… И фамилии очень природные, простые, располагающие: Мацыга, Потапенко, Проценко, Дынька – можно вынести то же впечатление, что из романов Агаты Кристи: на убийство способен каждый (ну а на дезинфекцию тем более). Мне очень неприятно быть в ссоре с такими милыми людьми – я очень понимаю Петлюру, ответившего одной еврейской делегации: «Не ссорьте меня с моей армией».

То же самое, наверно, сказали бы гуманнейшие духовные вожди, осуждающие за антисемитизм какую-нибудь подзаборную газетенку и почтительно именующие Достоевского Совестью Русского Народа, предсказавшей «бесов», которые, благодарение Богу, уже не опасны: «Не ссорьте меня с тем, кто по-настоящему силен, а тем более свят». Подслеповатого очкарика Чернышевского только ленивый не называет предтечей большевизма, но лишь отпетому еврею придет в голову назвать предтечей – романтиком! – фашизма (fascio – пучок, единство) пострадавшего от большевиков Федора Михайловича.

Пока одни евреи поддерживают большевиков, на чем же хлопцам и отвести душу, как не на других евреях, – социал-демократ и прозаик Винниченко хорошо понимал глубоко народный, неостановимый сверху погромный порыв, неотъемлемый от всякого пароксизма Единения. Благородный монархист Шульгин горестно размышлял: «Научатся ли евреи чему-нибудь за эти ужасные ночи? Поймут ли они, что значит разрушать государства, которые они не создавали? Поймут ли они, что значит по рецепту «Великого учителя Карла Маркса» натравливать один класс против другого? Поймут ли они, что такое социализм, из лона которого вышли большевики?.. Покается ли еврейство, бия себя в грудь и посыпав главу пеплом, покается ли оно, что такой-то и такой-то грех совершили сыны Израилевы в большевистском безумии?.. Пред евреями два пути: один путь – покаяния, другой – отрицания, обвинения всех, кроме себя. И от того, каким путем они пойдут, зависит их судьба».

Чему не могу противиться – так это благородному тону.

Они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они… Но ведь я-то не «они», я-то единственный не только у своей мамы, но и в целой Вселенной – и я должен каяться за дела каких-то Лейб и Зям, творившиеся до моего рождения…

Зямы висят на мне со всеми примотанными к их костякам гирями, и я тщетно молочу ногами – бесчувственные костлявые руки влекут меня все глубже в Единство. Туда, туда, смиренней, ниже… С каждым мигом все холоднее, все темней, лишь едва фосфоресцируют мои вечные спутники: Каифа, Троцкий, Рабинович… не вырваться. Гетто оцеплено. Я прогрызаю нору наружу, я перекрасился в русый (русский) цвет, но меня распознают по трусливо бегающим безукоризненно голубым глазам, раскачивают за руки, за ноги и – туда, обратно в избранный Богом малый народ. Но я же каюсь, каюсь, болтая смешными ножонками в чулках, верещу я, но суровые запорожцы только смеются. Не я один должен покаяться – я всегда что-то должен делать вместе с неизвестными мне массами Рабиновичей, которые никак не хотят меня знать, а тем более слушаться. А великолепный Шульгин требует, чтобы мы все во всех синагогах и молельнях…

Но ведь все разом не сделают никогда и ничего… И значит, я навеки прикован к еврейскому Единству, о котором мне ничего не известно, и до семью семьдесят седьмого колена буду расплачиваться за любую выходку самого злобного, наглого, самоуверенного, истеричного соколодника – и будет так во веки веков! Фагоциты – пограничные войска Большого народа не позволят перебежчикам разрушать Единства, которые не они создавали.

Но эти цитаты из классиков я прорабатываю лишь самой поверхностной частью души – глубинная суть моя поглощена тревогой, как бы кто не заметил, чем я занят: книжищей, откуда бьет током слово «ев…» – подобную крамолу нужно издавать в контрабандно-карманном формате, чтоб можно было просматривать под столом, а тут альбомище на полстола… Евотделу только дай волю. По проходу меж столами вышагивает знакомая дура, я прикрываю бумажные просторы своими жалкими (а только что – могучими!) ручонками – и вдруг, как пограничный прожектор, вспыхивает настольная лампа, выхватив на всеобщий позор евреев, евреев, евреев – евреи удавленные, евреи зарубленные, евреи фаршированные, и я принимаю вспышку как заслуженную кару Иеговы, хотя поверхностным эмпирическим рассудком и догадываюсь, что своими же локтями через книгу я просто-напросто нажал на выключатель.

Ряды евреев, прилично прибранных, в саванах, из-под которых торчат неуместные сапоги и дамские туфельки, рядами, запрокинув головы, точно стараясь разглядеть что-то позади, лежат на каком-то сиротском полу. Они же на соломе, развалились поудобнее, кое-кто подглядывает за нами, многие разулись. Еврей-одиночка без штанов и без головы, закинута набок увядшая, как патриотическая газетчица, недообрезанная сарделька, которая кажется не на месте, оттого что нога отрублена по самый пах. Вторая нога отрублена по колено – очень ровно, будто отбита, как это бывает у гипсовых статуй в горсадах. Отбитая голень приложена поближе и накрыта листом бумаги с краткой надписью: «№ 30». Прислонен к унылой бревенчатой стене неизвестный № 62. У него ослепительная фарфоровая улыбка, согнутую в локте руку он держит почти горизонтально, как будто она загипсована. Он стоит на носках, полусогнутые ноги не гнутся дальше – отлично закоченел. Лишенный кожи, он демонстрирует нам устройство мышц и сухожилий с такой же готовностью, как заяц из нашего учебника биологии, радушно распахнувший свою шубку навстречу любознательным взорам учащихся. Два черных мохнатых медведика, № 83 и № 84, – сгоревшие заживо. Грустный серебряный старец – № 97. Он походил бы на деда Аврума, если бы отрезанный нос не придавал ему русопятской бойкости гармониста и похабника. А вон еще целая шеренга дедов Аврумов опознает зарезанную родню, обратившую к нам драные подошвы огромных валенок, бот, башмаков. А деды Аврумы, как всегда, кряхтяще-покорны судьбе, но толпящиеся позади них напряженные еврейские физиономии под платками и картузами стараются заглянуть в объектив, откуда вот-вот должна вылететь птичка: полированный фотографический ящик с клизмочкой в руке мага – для них редкое развлечение. Но зачуханность, оборванность, поношенность – это что-то особенного. Даже мертвые прикрыты какой-то рванью, вата так и пышет белыми хвостиками, будто на горностаевой мантии. Однако перебитые женщины – как на подбор интеллигентнейшего вида, сплошные доцентши не то переводчицы, портят их только неряшливые, неподтертые от размазанной крови носы – надменно-орлиные тем не менее.

Двое повешенных на трогательной русской березке склонили головы в глубокой задумчивости. А может быть, деликатно потупились, чтобы не смотреть на женщину, № 237, с вырезанной грудью, отрубленной рукой и размозженной головой. Неприятно, что в оскаленном рту не хватает половины зубов. Евреи и жизнью и смертью своей стараются отравить существование порядочным людям. Тут же целый лист с фотографиями нумерованных народных мстителей, попавших в сионистско-большевистские когти, – грустные, озабоченные лица, они не хотели, чтобы так вышло. Атаман Орлик на тюремной больничной койке – просто святой страдалец-схимник. Такова участь народного авангарда… «Заставили выпить по целому ведру, – с чего-то бросается мне в глаза (мне ведь лишь бы очернить), – для этого им всовывали палки в рот, искусственно вызывали рвоту и вновь заставляли пить, затем, уложив всех на землю, покрыли досками (и не лень ведь!) и провели по ним несколько лошадей; затем нацепили им всем камни на шею и бросили в Припять». Есть в этом определенный юмор: если не напились, дескать…

А славные все-таки существа люди! Они никогда не довольствуются утилитарными целями – им всегда нужно поиграть, позабавиться – привязать стариков-евреев к лошадиным хвостам, чтоб потрусили добрым людям на забаву, а то запрячь их прямо в телегу – это все по-доброму, по-свойски. Но они могут быть и патетичны: войти в город стройными рядами под оркестр и организованно перерезать, из дома в дом, полторы тысячи жидов, не тронув в их поганых домах ни полушки.

Что-то неприличные пошли фотки – все голые да голые, бесштанная команда. Но на соломе им, видать, неплохо лежится, руки двусмысленно закидывают друг на дружку – и здесь не теряются. Ладно, я вижу, этому конца не будет – евреев только начни слушать. Детьми удачно затыкают пустые места – компактная укладка получается. Вон четырехлетний пузанчик (проткнутый, правда, в надутый паучий животик), глазки полуприкрыты– поразительно хорош собой, страдальчески одухотворен, гаденыш, – готовый Иисусик для Анжелико да Фьезоле. «У тринадцати лиц отрезаны половые органы… Перед смертью заставляли пить серную кислоту» – где-то же ее взять надо было. Но мы, эдемчане, ради бескорыстного не знаем устали. Нам только работать лень. А вот чтоб полюбоваться лицами с отрезанными половыми органами…

Отупевшая Хава у постели последнего умирающего ребенка (первые трое сдохли раньше). В голове его клиновидный разруб пальца в три. Странно, что все можно разглядеть до самой глубины, а кровь не хлещет. Не подделка ли сионистов? Груды, груды, груды – все, надоело. И всему человечеству тоже. Или жить – или вас слушать. Ша. Больше не занимать. Вот эту даму отпущу – и на обед. Вас как звать? Так, Хася Кветкина, сорок лет, из деревни Терево, Мозырьск… – все-все-все, давайте по-быстрому. Значит, вы пошли в рожь ночевать с женой Эренбурга? Интересно. Ладно уж, только ради эпического слога, так и быть, запротоколирую.

«По дороге мы услышали стрельбу, и за нами стали гнаться. Нас поймали и поставили напротив квартиры Анцеля Гинзбурга. Выломав окно, несколько бандитов ворвались в дом. Там они убили жену А. Гинзбурга и одну соседку, а Анцеля Гинзбурга выбросили окровавленного на улицу. Его присоединили к нашей компании и избивали. Он им говорил: «Я уже все отдал – золото, деньги, вещи; я не приверженец Троцкого». Нас, человек 15, погнали к Носону Каплану. По дороге нас избивали. Вогнали нас в квартиру. У дверей встал крестьянин с винтовкой и в свитке. Женщины уселись на кушетку. Скоро в квартиру согнали еще около 50 человек, большинство женщин. Мужчины уселись на полу. Всех женщин, наиболее молодых, вводили в отдельную комнату, где стояла кровать, и, укладывая всех поперек кровати, друг около друга, их насиловали. Женщины выходили после каждого изнасилования и усаживались, окровавленные, на кушетку. Всех женщин брали в комнату по 3-4 раза. Двух девушек растерзали и выбросили. Прибежал «пан капитан», схватил большой кувшин и стал им избивать всех по голове. Кровь брызгала по сторонам. В особенности избивали Анцеля Гинзбурга. В комнате изнасиловали 15-летних девушек. Меня тоже брали в комнату, но каждый раз я им указывала, что я им неинтересна (очевидно, из-за месячных очищений. Комментарий протоколиста), и меня отталкивали. А. Гинзбург нам сказал: «Ведь я еще совсем не молился». Тогда Броха-Гиша Эренбург, достав немного воды, дала ему. Он помыл руки и начал молиться. В этот момент вбежал другой бандит и начал кричать: «Уже начал болтать! Нельзя болтать по-еврейски! «Гинзбург начал читать предсмертную молитву для мужчин, а Броха-Гиша – для женщин. Капитан, вбежав, спросил: «Кто там болтает?» – и стал избивать Гинзбурга. Последний уже лежал на полу, взял брошенный кувшин и приложил его к своим ранам, и кувшин наполнился кровью. Тогда один бандит схватил кувшин и стал им еще больше избивать Гинзбурга. Бандиты приносили водку в бутылках и, выпивая, каждую из них разбивали о головы евреев, приставляя их каждый раз к дверям комнаты. Стали выводить по два на улицу; раньше мужчин. С обеих сторон стали у двери по двое, один с шашкой, другой с дубинкой, и тут же убивали. А. Гинзбурга и еще двух вывели на улицу и напоили по полстакана серной кислоты. После достали нож из соломорезки и тупой стороной стали медленно резать шею Гинзбургу. Эту операцию бандиты сопровождали хохотом. Броха-Гиша стала искать воды, сказав: «Я отправляюсь на тот свет, надо руки вымыть». В этот момент один бандит схватил кувшин и ударил ее по голове. Она от испуга «упачкалась», стала вытираться, сказав: «Мое платье – ведь мой саван, в нем я буду похоронена, а саван должен быть чистым». Ее вывели и тут же убили шашкой».

Нет, это, наконец, становится однообразным. Хватит болтать по-еврейски. Итак, вы указали, где спрятаны ваши вещи, а народные мстители просили десять тысяч николаевскими? Верно?

«Я им сказала, что больше у меня ничего нет, а один из бандитов ответил: «Мы тебя сейчас в эту яму похороним», – а другой схватил мерку и ударил моего сына Михеля, 10 лет, по голове. Другой схватил топор и ударил меня по голове. Я упала навзничь в яму. Тогда он начал избивать топором второго сына, Элью, 14 лет, который тоже упал на меня в яму. Эренбург хотела убежать, но ее тоже ударили топором по голове. Череп разлетелся, и она упала на нас. Я лежала внизу. Зашумело в голове. Очнувшись, я увидела, что светло. Узнала своих детей, продвинула в сторону убитую Эренбург и вытащила детей. Один из них крикнул «Маменька», а второй, Михель, лежал как убитый. Своих ран я не чувствовала, я решила спасти детей. Я подошла к дверям. В моей квартире в это время ломали шкафы. Я тут же обратно в сарай, схватила Михеля и спряталась с ним в углу. Вдруг слышу свистки – это бандиты стали собираться. Я решила еще раз сходить в дом за водой. Я застала двух своих племянниц ранеными. Напоив их, я побежала с водой к своим детям. Старший сын через какую-то щель выполз в рожь. Через щель я увидела фельдшеров Дубицкого и Афанасьева. Насильно я их потащила к Михелю. Дубицкий сделал ему укол, и он сейчас же застонал. Они ушли. Я почувствовала боль в голове. Я вышла. 2 русских девушки сообщили мне, что мальчик мой жив. Они имели в виду Элью. По дороге мы встретили Гишу Гинзбург в груде трупов ее семьи. Она умоляла фельдшеров о помощи, но те, проходя, ответили, что помощь не нужна: они все равно отойдут. Тут подошла жена попа и подобрала раненого ребенка Э. Гинзбург. Среди трупов и раненых я узнала своего Элью; начала просить убрать Гишу Гинзбург и своего сына. Мы их отнесли в сад. Попадья принесла клубники, напоила их. В этот момент открылась стрельба. Крестьянки стали удирать к себе в дома. Я тоже хотела с ними, но меня в дом не пускали. «Убьют нас вместе с вами», – ответили они. Одна русская девушка указала мне на свой огород и спрятала меня во ржи, принесла мне воды и хлеба и ушла. Опять открылась стрельба. Я лежу. Через несколько минут девушка эта вернулась (я ее не знаю) и сказала: «Не бойся, голубка, лежи смело: то пришли наши солдаты». Я поднялась и поплелась искать своих детей».

Верно:

Делопроизводитель (подпись).

Наверно, именно эта «голубка» меня и доконала, именно такие обманки и заставляют нас расслабиться, расстегнуть скафандр. Откуда только берутся изменники делу Единства?! Если бы все русские люди верно несли пограничную службу, я, может быть, и успокоился бы в каком-то твердом чувстве к ним. «Русские?! А что, евреи на такое не способны?!» – вознегодует читатель, и я горестно поникну головой: «Способны. Только я их, слава богу, редко вижу. Но в том-то и кошмар, что во имя Единства все способны на все. Способны евреи, французы, зулусы, индусы, англичане, монголы, грузины, армяне, турки, сингалезы, ацтеки, испанцы, итальянцы, немцы, кафры, греки, римляне, готтентоты, троглодиты, и наверняка были способны истинные атланты, если только Атлантида когда-нибудь выглядывала на свет божий.