Текст книги "Миллионноглазый (сборник)"

Романовы. История отмщения

Сегодня воспоминания о Романовых и их роли в русской истории неизбежно окрашиваются в элегические тона. Больше того – в каждом русском сердце просыпается чувство вины за странную и жестокую трагедию 1918 года в Екатеринбурге.

Триста лет царствования Романовых очень напоминают хроники Шекспира, с кровавым началом, благополучным проживанием и неожиданно безжалостной кончиной семьи Николая Второго.

Однако сегодня можно увидеть и некоторые чисто художественные совершенства данной истории.

Ни для кого не секрет, что четырехлетний сын Марины Мнишек и Димитрия был повешен в 1612 году на Спасских воротах. С какой-то мистической неизбежностью был убит через триста лет ангелоподобный сын Николая Второго Алексей. Вряд ли даже Шекспир мог мыслить такими категориями.

Мы не будем сейчас рассуждать о легитимности воцарения Романовых в ситуации, когда в России оставалось еще немало Рюриковичей. Заметим лишь то, что Романовы резко и однозначно переложили курс русской жизни на противоположный. Неизвестный нам сегодня русский тип цивилизации был заменен на германо-романский.

Свыше ста пятидесяти лет, вплоть до восстания Емельяна Пугачева, длилась упорнейшая война прозападной власти с народом, посаженным на цепь крепостничества.

Если у участников революции Семнадцатого года и были какие-то сомнения в неизбежности этой революции, то сегодня мы должны констатировать с полной определенностью: сила действия равна силе противодействия. То страшное давление на Россию в шестнадцатом веке после Тридентского католического собора 1545-63 годов, которое реализовалось в результате Смуты в воцарение Романовых, с неизбежностью физического закона вернулось в двадцатом веке массовым освобождением народов мира от колониализма.

И еще, как говорится, не вечер.

Своеобразие ситуации в России 1612 года заключалось в том, что даже поверженная страна не позволила посадить на престол иноземцев. Ни королевич Владислав, ни шведы, ни германские реформаторы не сумели на него взобраться. Россия, согласившись с поражением, условием мира поставила власть прозападных, но русских царей.

Что напоминает современные перипетии. Поэтому мы сегодня и рассуждаем не об истории страны, освобожденной от колониальной зависимости. Сегодня мы говорим о горькой, кровавой участи русской династии Романовых.

Хотя, говоря ответственно, русской крови в ней оставалось мало. И тем прекраснее был полнейший русский патриотизм, который всё увеличивался после Петра в геометрической прогрессии. Парадоксально, но величайшей патриоткой России была совершенная немка, последняя русская императрица Александра Федоровна.

Что же не позволяет выбросить из истории России подобных злодеев? Почему даже радикально настроенные люди в смущении останавливаются перед этим трехсотлетним несчастьем?

Видимо, то же, что останавливает зрителя, осуждающего Макбета или Клавдия. В основе романовского царствования была, если можно так выразиться, художественная деспотия. Их представления о будущем России не были, очевидно, своекорыстны. Они хотели блага для страны.

Как сказал один современный реформатор «хотели, как лучше, а получилось, как всегда».

И в этом нет национального самоуничижения. В сущности, весь мир живет так. Эти слова можно поставить эпиграфом ко всей истории человечества.

Именно с такой точки зрения, с точки зрения художественности, мы рассмотрим жизнь Романовых на протяжении трехсот лет их царствования.

Тем более что все они без исключения обладали русской способностью видеть мир через совершеннейшую из оптик – оптику искусства.

И только быдло, как известно, мыслит через призму желудка и секса. Что мы и наблюдаем сегодня на закате Европы.

…В 1913 году было устроено грандиозное имперское празднование. Последний мирный год в истории Царской России совпал со временем большого торжества – трехсотлетия дома Романовых.

На престоле был император, мало знавший историю своего рода. В Царском Манифесте 21 февраля 1913 года он призывал верноподданных вознести молитвы «об упокоении всех венценосных предков, и всех, кому Отечество наше обязано своим могуществом и величием». В истории Романовых будто бы ставилась некая мистическая точка. Подводились итоги…

…В Костроме празднование трехсотлетия отличалось с особой грандиозностью. Кинохроника запечатлела огромные толпы людей, покрывавших берега при подходе парохода «Межень», на палубе которого стояла августейшая семья. Посетили Ипатьевский монастырь, куда в 1613 году прибыли посланцы Земского собора, здесь первый царь будущей династии Михаил Романов был благословлен матерью – инокиней Марфой на Царское служение. И, мистическим образом, в Ипатьевском доме в Екатеринбурге чекисты Свердлова перестреляли семью несчастного Николая.

Николай Второй искал поддержку в древнем благочестии. Среди русских царей ему странным образом был особенно дорог Алексей Михайлович Тишайший.

И сына своего Николай Александрович назвал в честь него. Не побоявшись отсвета непередаваемо страшной истории Петра Первого и царевича Алексея. А старшей дочери имя выбрали – Ольга, в память о святой древнерусской княгине Ольге.

Николай как будто заклинал судьбу. Он и власть принимал со смирением, как долг и крест. Вместе с женой они безмерно преумножили Пантеон Русских святых, – в его правление было канонизировано святых больше, чем за весь восемнадцатый и девятнадцатый век.

В 1903 году прошло прославление преподобного Серафима Саровского, почитаемого в народе, как святого древнерусского, ведического.

По инициативе Николая в Царском Селе был построен Федоровский городок, в духе и стиле средневекового зодчества. Называя так это место, царь отдавал дань Федоровской иконе Божией Матери – покровительнице рода Романовых. Ведь именно в честь нее немецкие принцессы – будущие русские императрицы после крещения получали мягкое и властное отчество – Федоровны.

Подобно своему отцу, императору Александру Третьему, Николай сохранил и усилил новые ориентиры в искусстве. Явное стремление к древнерусскому стилю во всем – от костюмов до музыки – как бы протягивало руки вслед уплывающему кораблю новой России.

Но было поздно.

Первые Романовы

Говоря обо всех Романовых и их предпочтениях в искусстве, первой и основной их Музой можно назвать прежде всего Словесность. Так, Михаил Федорович приказал издать Псалтирь, важнейшую книгу в богослужении, по которой учились грамоте дети тогдашней Руси. Надо при этом иметь в виду то обстоятельство, что церковный канон, утвержденный Тридентским собором для всего мира, был в Западной Европе продавлен с помощью святой инквизиции и бесчисленных факелов из живого материала. И в России через некоторое время запылают целые деревни. А пока в предисловии сообщалось, что Псалтырь «больше и выше есть всех книг» и «таковое сокровище, он, государь, всея России Самодержец, паче тысяч всяческих сокровищ мира сего со старанием предлагает»!

Сын Михаила Федоровича Алексей был царь со своеобразным поэтическим воображением. Историк Николай Костомаров писал: «Царь имел наружность привлекательную, белый, румяный, с красивой окладистой бородой, хотя с низким лбом, крепкого телосложения, с кротким выражением глаз. Говорят, что был добродушен в такой степени, что заслужил прозвище „Тишайшего“. Но по вспыльчивости нрава позволял себе выходки с придворными и однажды собственноручно оттаскал за бороду своего тестя Милославского».

Он всей душой отдавался соколиной охоте. Любил ее за красоту. Забывал в ней все горести. Называл себя «охотником достоверным», то есть знатоком всех птичьих повадок. Соколиная охота позволяла ему долго – долго смотреть в небо, пока голова не закружится. Кого-то он там высматривал. Об охоте он написал поэтический «устав», где прославлял любовь к миру дольнему: «Зело потеха сия полевая утешает сердца печальные и забавляет веселием радостным, и веселит охотников сия птичья добыча… Дудите, охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехой и угодно и весело, да не одолевают вас кручины и печали всякия!» – радостно призывал царь подданных.

Однажды новые бояре решили потешить царя. Сговорились сыграть перед ним в потешной палате представление, ими сочиненное. Молодая царица Наталья с радостью смотрела на новое зрелище. А в 1672 году по велению царя пастор немецкой московской слободы Грегори взялся написать комедию и поставить ее при дворе. Театральная хоромина была устроена небольшая, но богато убранная. Она располагалась в селе Преображенском, на государевом дворе. В удивлении всем «царь смотрел целых десять часов, не вставая с места». Он был умилен и говорил: «Дивно, дивно». Грегори остановил свой выбор на библейских сюжетах, это было достаточно ново для России по прошествии ста лет после Тридентского собора. На святой пасхальной неделе Грегори и другие актеры были допущены к руке – милость особая и исключительная. Позднее с подмостков театра Алексея Михайловича начинали звучать мотивы итальянских сонетов и пасторалей.

Наступал восемнадцатый век.

Старая вера, старые бояре и князья, старая Русь тонула, как град Китеж…

Петр Первый

Петр Первый был другим. И поэзия в нем бушевала иная. К искусству он относился рационально. Преследовал в нем цели воспитательные и представительские, – «народ избавить от подлых(?!) нравов, державу вывести на европейские стандарты», – вот что видел, вглядываясь в доставшиеся палестины.

Петр был четырнадцатым ребенком царя Алексея Михайловича и первым у царицы Натальи Нарышкиной. Очень рано в детской Петра появились военные игрушки и – музыкальные инструменты, как будто грубоватую натуру будущего царя хотели утончить. Цимбальцы с маленькими кистями, унизанные жемчугом, цимбалы с играющими часами. Тщетно. Взрослый Петр с удовольствием играл в основном на барабане в дни побед и праздников, выражая этим свою громоподобную непосредственность.

Но – дань старине и вере, – любил петь на клиросе. И этим проложил традицию в последующие поколения романовского рода: и Павел, и Николай Павлович, и Александр Третий с удовольствием пели в церковном хоре.

Мало мы знаем о Петре – любителе слова. От его прадеда, патриарха Филарета осталась правнуку азбука большой печати. За буквами, слогами и словами следовали молитвы. Азбуку учили долго, вместе с усвоением букв надо было заучивать и молитву. Учителем Петра был благочестивый боярин Зотов. Он боялся своего ученика и часто падал перед ним на колени. Какое уж здесь учение, вроде бы! Но благодаря Зотову будущий царь знал наизусть Евангелие. Тоже, кстати, следовало бы обратить внимание современных педагогов на данный пример образования. Были и художественные книги. Иллюстрированные сказки, вроде Бовы Королевича или Рыцаря Роланда: дежурная литература после Тридентского собора. Это когда еще появятся «античные» образцы. А потом Петр сам выучил греческую и римскую мифологию.

Однажды он выбранил плохой перевод иностранной книги, заявив, что он не для людей сделан. И постановил: «переводчики жалованья до той поры не получат, пока на простое русское наречие книгу не переведут». Недурно было бы и сегодня принять такой указ.

Петру были свойственные трагические и резкие высказывания, шекспировские жесты, что было свойственно и остальным Романовым. Придворный Нартов как-то рассказывал: «Однажды, когда в Петербург приехали плясуны и акробаты, Петр заметил: „Здесь надобны художники, а не фигляры. Петербург не Париж. Пришельцам шатунам сорить грех“. Уезжая же из Парижа и сокрушаясь, что должен покинуть место, где цветут науки и искусства, неожиданно прибавил: „Жалею, что этот город рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет“».

Как-то король Англии во время пребывания там Петра заметил, что русский царь имеет пристрастие только к морскому делу, а при виде красивых зданий и садов остается равнодушным. На картины Кенигстонского дворца Петр не обратил никакого внимания, зато заинтересовался замеченным на камине королевского кабинета прибором, который указывал направление ветра. Действительно, и в Англии Петр в свободные минуты успевал заниматься столярным делом. Англичане посчитали это мелочным, но в газете за 6 февраля 1698 года опубликовали описание некоторых предметов мебели, которые изготовил русский царь. В Голландии Петр изучал граверное дело. Одна из сделанных им гравюр изображала победу христианства над исламом, в стиле не так давно избранных династией приоритетов.

Пробовал себя Петр в архитектурном деле, выстроив для себя дворцы, Зимний и Летний, на берегу Невы. Главные части здания не соответствовали флигелям и образовывали неуклюжие углы. Но царь распорядился сделать двойные потолки, чтобы получилась иллюзия деревянного домика. Принимал участие и в начертании плана Петропавловской крепости.

Петр обладал невероятной силой воображения. Может быть, эта сила и помогла ему окончательно «поднять Россию на дыбы», перевернув ее вверх дном. В последние годы жизни он мечтал возобновить колосса Родосского между Кронштадтом и Кроншлотом и поставить громадный маяк, под аркой которого могли бы проплывать большие корабли, а наверху возвышались бы крепость и маячный огонь. Он был как бы Геркулесом, орудовавшим в государстве лилипутов. Или слоном в посудной лавке. На выбор.

Петр вообще любил все яркое и победное, потрясающее ум и чувства.

Яков Штелин, автор многих историй о Петре Первом, рассказал, что взирая на огонь, царь сказал прусскому посланнику: «Мне нужно увеселительным огнем приучать мой народ к огню сражения. Я опытом узнал, что тот и в сражении меньше боится огня, кто больше привык к увеселительным огням». Он любил и биение фонтанной струи, – всё через край, всё на разрыв аорты. Но в Петергофе рядом с версальской красотой Большого дворца устроил свой огород, где цветы, приятные глазу, росли рядом с какой-нибудь брюквой.

Петр был подвижным человеком с актерским темпераментом. Он был прирожденным режиссером массовых народных праздников, как бы сейчас сказали. Шоуменом государственного масштаба.

27 июня в день празднования Полтавской победы на площади перед Троицкой церковью устраивали огромную палатку с походным алтарем. Поодаль алтаря стоял Петр, одетый так, как во время самой баталии. В полковничьем кафтане, с небольшими красными отворотами, с кожаной портупеей через плечо, в зеленых чулках. В старых башмаках и старой прострелянной в бою шляпой под мышкой. Народ в точности должен был представлять себе, как выглядел император во время боя.

Однажды немец Фиршт объявил, что в его театре первого апреля будет небывалое представление. Все билеты были раскуплены. Приехал Петр. Вдруг вместо спектакля опустился транспарант с надписью крупными буквами «Первое апреля»! Петр сказал: «Что ж, нечего делать, поедем домой. Подшутил над нами немец». С другими царями так поступать было бы опасно…

Среди петровских увлечений искусством одно из первых мест занимали танцы. Петр любил балы и называл их «ассамблеями». Там царило полное равенство, и каждый мог пригласить не только знатную даму, но и государыню, и ее дочерей. Балы заканчивались в десять часов. На танцах Петр вел себя энергично, как вообще привык вести себя. Екатерина Первая танцевала прекрасно, это было одно из ее любимых занятий. Но старательно вытанцовывала фигуры только с супругом. С другими делала это небрежно или просто ходила шагом.

Петр, по сути, положил начало и спортивным состязаниям, он раздавал народу в аренду парусные и гребные суда. В определенные дни в разных местах города вывешивались особые сигнальные флаги, а на флагштоке Петропавловской крепости взвивался морской штандарт. Это означало, что жителей приглашают выезжать на судах на Неву. Тот, кто не являлся, платил штраф. Но для многих гонки по реке были удовольствием, которое росло еще и от того, что звуки множества волторн и труб оглашали перспективы…

Бурный царь умер в 1825 году, спасая тонущих солдат. Его темперамент и художественная смелость запечатлелись в его лучшем творении – линейном городе на зыбкой и опасной почве, в САНКТ – ПИТЕРСБУРХЕ.

А в России наступало время женской власти. А значит, и нового искусства, более камерного и интимного…

Женский век России

Две Екатерины, Анна, Елизавета – эти четыре царицы праздновали в России восемнадцатого века каждая своё и по-своему. После жестокого и поступательного царствования Петра, когда всякая старинная крамола была беспощадно вытравлена или загнана на окраины империи и сознания, можно было повеселиться. Мало кто хотел уже воевать – Петр набил оскомину. И есть закономерность в воцарении каждой из цариц. Общество не желало больше жёсткой руки. Общество желало фейерверков вместо обстрелов, комедий вместо фронтовых сводок, красавиц вместо денщиков. Благо в мире было спокойно, а войны с турками ввиду отдаленности также походили на фейерверки.

Сейчас мы можем трезвыми глазами рассмотреть в кукольном для нас восемнадцатом столетии развитие России как государства. И Петр, и Екатерина Первая, и Анна были, в сущности, людьми западными, не русскими. Они понимали свои государственные задачи в узко сословном смысле. Глубокая пропасть лежала между царской фамилией и «подлым» народом. Ни один из царей вплоть до Николая Павловича русской историей не интересовался, а русское искусство презирал. Однако именно в восемнадцатом кукольном веке случился поворот от оккупационности к народности. Россия в очередной раз лаской и терпением взяла своих властителей в полон. И это случилось при Елизавете, одной из забавнейших и очаровательных русских цариц.

Существует такая история, – однажды Петр Первый зашел в комнату к Елизавете, когда та занималась французским языком, и попросил перевести ему страницу текста. После того, как дочь с успехом справилась с задачей, Петр заметил: «Счастливы вы, дети, что вас воспитывают, что в молодые годы приучают к чтению полезных книг. В своей молодости я был лишен деловых книг и добрых наставников». Если вспомнить, что педагог Зотов бухался перед Петром на колени по поводу и без повода, то относительно «не доброты» своих наставников царь перехватил.

Но деловые книги никогда не будут увлекать Елизавету. Она расшивала золотыми нитками покровцы для церкви и писала иногда стихи. В любовном посвящении прапорщику Семеновского полка Алексею Яковлевичу Шубину она признавалась:

 
Я не в своей мочи огонь утушить,
Сердцем болею, да чем пособить?
Что всегда разлучно, и без тебя скучаю.
Легче б тя не знать,
нежель так страдать
всегда по тебе.
 

От отца государыня Елизавета переняла любовь к зрелищам. Она полюбила все выходящее из ряда вон, потрясающее. Чудным зрелищем была ее Саарская мыза, Царскосельский дворец. «Сей дворец всех иностранных народов смотрителей в великое удивление приводит», «кто видит, всяк чудится», «сия золотая шкатулка требует чехла» – говорили современники.

Чудным зрелищем были она сама, чудны были ее маскарады, которые назывались «метаморфозами». Елизавета до смертного часа была «хороша собой, так хороша, что глаз не отвести». Особенно, когда в мужском костюме танцевала менуэт. Елизавета имела особую привязанность к офицерским мундирам, она числилась капитаном лейб-кампании и полковником всех гвардейских полков, мужской наряд подчеркивал ее привлекательность. «На этих маскарадах мужчины были злы как собаки, потому что не могли справиться со своими гигантскими фижмами, женщины в мужских костюмах были и того безобразней». Нередко один падал на другого и в результате возникала копошащаяся куча тел, одетых в бархат и бриллианты.

Пышный, томный стиль барокко соответствовал вкусам Елизаветы. В то же время она с жадностью сплетничала со служанками самого низкого ранга, катаясь с ними в карете по аллеям устроенных ею парков.

У Елизаветы было замечательное качество. Она умела заметить талант и полюбить одаренного человека, совершенно не обращая внимания на приличия и общественное положение избранного. Так случилось с певчим Алексеем Розумом. Проезжавший в 1731 году через деревню Лемехи полковник Федор Вишневский обратил внимание на двадцатидвухлетнего красавца, певшего в церковном хоре. Он упросил дьячка, у которого проживал Алексей, отпустить Розума в столицу. Сладкоголосый певчий из черниговских казаков понравился Лизавете. «Ее дворец превратился в музыкальный дом», – заметил Ключевский, – выписывали малороссийских певчих, и итальянских певцов, чтобы не нарушать цельности художественного впечатления. Елизавета была музыкальной императрицей. Порой весь двор превращался в театральное фойе, изо дня в день говорили только о французской комедии.

Однажды она, к своему удивлению, узнала, что кадеты Сухопутного шляхетского корпуса «с нарочитым умением» играют драмы. Она стала с нетерпением ждать «кадетских вечеров», посылала им сценические костюмы, собственноручно румянила актеров и украшала собственными бриллиантами особенно ей приятных молодых людей. Потом они стали выступать на сцене ее дворцов. Можно было видеть, как труппа, вся разодетая, величественно выходит из внутренних покоев императрицы. Они играли сумароковского «Хорева».

Мановением руки Елизавета приказала быть Постоянному российскому театру, услышав о труппе актеров, успешно играющих в Ярославле.

В России появилась первая профессиональная труппа. Со слов Елизаветы судила о стране, которой она мечтала править, юная принцесса София Фредерика Амалия Ангальт – Цербстская, крещеная в православии в Екатерину. Отношения их были не легкими. Елизавета встретила немецкую принцессу очень ласково, и плакала, когда девочка заболевала, но впоследствии так круто взялась за нее, что жизнь великой княгини стала каторгой. В веселой «Елизавет» Екатерина Вторая увидит много нерастраченного ума, тайную тревогу и нервную неустойчивость. «При ее большом уме она впадает в такую скуку, что в последние годы своей жизни не может найти ничего лучшего, как спать, сколько могла», – замечает Екатерина в своих «Записках».

Елизавета располагала искусствами по собственным прихотям, Екатерина заставила служить музу политическим целям. Екатерину окружали художники, которые в искусстве выполняли ее политический заказ. Так, англичанин Бромптон писал аллегории, соответствующие самолюбивым планам императрицы.

«Он сделал портреты двух моих внуков, и это прелестная картина, старший забавляется тем, что хочет разрубить гордиев узел, а другой – дерзко надел себе на плечи знамя Константина». И в действительности она видела старшего Александра на своем троне, а младшего Константина – на троне в Константинополе. Кормилица у Константина была гречанка, и на медали в честь его рождения был изображен храм святой Софии с крестом.

Екатерина тратила огромные деньги на покупку живописи во время войны с Турцией. Важно было показать, что Россия настолько сильна, что может не только вести войну, но и тратить деньги на картины. «Ах, мой друг, Фальконе, как все у нас переменилось! – писал Дидро Фальконе. – Как все у нас переменилось! мы продаем наши картины и статуи во время мира, а Екатерина покупает их во время войны. Науки, искусства, вкус, мудрость поднялись к северу, а варварство со своей свитой спускается к Югу. Я только что покончил важное дело: это приобретение коллекции Кроза, увеличенной его потомками и известной теперь под именем галереи барона Тьера. Здесь есть вещи Рафаэля, Гвиди, Пуссена, Ван Дейка, Карло Лотти, Рембрандта, в числе около тысячи полотен. Они стоят императрице 460 000 ливров. Но эти деньги не составляют и половины их настоящей цены!».

Екатерина развивала свой вкус в процессе собирания коллекции. Увидев рисунки с рафаэлевых лоджий, она пришла в такой восторг, что не могла успокоиться. «Спасите меня, – писала она своему заграничному агенту, – я умираю от желания иметь их у себя.» Ей сделали эскизы в натуральную величину, и когда они прибыли в Петербург, она заявила, «что не может на них наглядеться, – Бог знает, что приходит в голову, когда на них глядишь».

Она очень гордилась своим Эрмитажем. В 1790 году, посылая своему зарубежному адресату историку Гримму свой портрет «в меховой шапке», она писала:

«Мой маленький приют таков, что, чтобы обойти его кругом из моей комнаты, надо сделать три тысячи шагов. Там я гуляю, но среди вещей, которые люблю и которыми наслаждаюсь. И эти зимние прогулки и поддерживают мое здоровье и бодрость».

Но матушка Екатерина могла обнаружить и необыкновенное хладнокровие к потере коллекции. Здесь сказывалась широта ее натуры. В 1771 году потерпел крушение у берегов Финляндии корабль, который вез в Петербург картины из коллекции барона Браамкампа, приобретенные для императрицы князем Голицыным. Голицын сообщал, что «не в силах передать горе, которое переживает». Екатерина отнеслась к потере рассудительно: «Потеряно всего 60 тысяч червонцев, надобно обойтись без них. В нынешнем году я имела несколько неудач в подобных случаях, что делать, остается только утешиться».

«Это не любовь к искусству, это жадность. Я не любительница, я только жадна» – любила говорить Екатерина. Тем самым она в нескольких словах вскрыла весь механизм коллекционирования и тут же оправдала подобную жадность. Она объясняла, что покупает картины для «жадных людей, ставших жадными оттого, что они часто со мною бывают».

На новые траты Екатерину подвигали новые увлечения. Ее молодые фавориты Корсаков, Ланской страстно любили камеи и эстампы. Екатерина следовала их вкусу. Когда Александр Ланской погиб (его сбросила лошадь), для императрицы это было ужасным ударом. «Когда я начала это письмо, я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Я надеялась, что он будет опорой моей старости. Это был юноша, которого я воспитала, признательный, мягкий, разделявший мои огорчения… словом, я имею несчастья писать вам, рыдая. Генерала Ланского нет более на свете», – писала она Гримму.

В несчастье многие люди находят утешение в музыке, – Екатерина слышала в ней только шум и не понимала ни Гайдна, ни Моцарта. Но она имела достаточно вкуса, чтобы не скрывать своего недостатка и не педалировать его. «Из звуков я различаю лай девяти собак, которые поочередно имеют честь помещаться в моей комнате, и каждую из которых я издали узнаю по голосу». Правда, ей были понятны и милы комические оперы Паизелло.

Когда разговоры шли об искусстве, она тактично ссылалась на свое незнание и неумение судить. Так, когда Этьен Фальконе в 1767 году представил Екатерине эскиз статуи Петра Великого, она наотрез отказалась высказать свое мнение о памятнике.

«Как вы можете полагаться на мою оценку? Я не умею даже рисовать! Может быть, это первая хорошая статуя, которую я вижу в жизни? Последний школьник понимает в вашем искусстве больше меня!» Фальконе понравился ей в первую минуту самобытными парадоксальным складом умом. Закончилось тем, что он стал ее раздражать. Ведь он не успел исполнить памятник за те восемь лет, о которых договаривался с императрицей. Гримму позже она сообщала, что «Фальконе – сумасброд, который ходит по воздуху, а не по земле».

После неудачи с отливкой памятника в бронзе Фальконе уехал из России, не оставшись на торжественное открытие. Один французский историк сказал, что Микеланджело не остался бы и трех недель при дворе Екатерины. Может быть. Фальконе уехал из Петербурга разбитым человеком, хотя гордился медалями, присланными Екатериной в доказательство «одобрения его таланта».

Екатерина была скромна в употреблении напитков и позволяла себе к обеду лишь рюмку мадеры или рейнвейна. Зато настоящим пьянством она называла свою тягу к строительству дворцов и разведению парков. «Строительная горячка – дьявольская вещь, она поглощает деньги, и чем больше строишь, тем больше хочешь строить, это болезнь как пьянство». В этом, кстати, она напоминает (не только внешне) современную хозяйку Петербурга. Екатерине не нравилось барокко, барочные дома ей казались уродливыми и внутри и снаружи. Сердце ее стремилось к умеренности классицизма.

Она любила закругленные линии построек Ринальди, она была неизменно расположена к Кваренги. «Этот Кваренги делает нам восхитительные вещи… весь город уже полон его постройками, он строит банк, биржу, множество складов, лавок и частных домов. Его постройки так хороши, что лучше и быть не может».

В пятнадцать лет по просьбе племянника шведского министра иностранных дел, графа Гюлленборга, она написала свою первую автобиографию. Он был поражен, как обдуманно юная принцесса описала все изгибы и тайники своей души. Это удивление стало каплей искусительного яда, заставившего Екатерину в дальнейшем полюбить книги и сочинительство.

«Никогда без книги, и никогда без горя», – вспоминала Екатерина.

Муж, занятый игрой в солдаты и амурами с фрейлинами, предоставлял ей право вдоволь заниматься литературой. Она читала без разбора романы, потом ей попались под руку сочинения Вольера, и она уже не смогла читать ничего, что не было бы так же хорошо написано. Она была переимчива, и непринужденно присваивала себе чужие идеи. В ее собственных сочинениях звучат отзвуки Вольтера, Дидро, Монтескье, Сумарокова и Ломоносова.

В автобиографических «Записках» она рассказала о придворной жизни как о захватывающем романе. Чего стоило ее обескураживающее признание об отношениях с Сергеем Салтыковым, возможным отцом Павла Первого.

Жизнь казалась ей драмой, но не трагедией. Она с удовольствием писала комедии о современной жизни.

Вслед за появлением в Петербурге графа Калиостро, она решила разоблачить его проделки и написала пьесу «Шаман Сибирский».

Вслед за созданием масонских лож, писала о масонах.

Черты русского характера изобразила в комедии «О, Время».

Насмотревшись на дворцовых дам, с блеском изобразила бессердечную помещицу Ханжахину, и злую на язык сплетницу Вестникову.

Ее пьесы разыгрывались в Эрмитажном театре. Быть может, недооценивая свою драматургию, Екатерина представляла их публике как сочиненные в «Ярославле», т. е. как труды провинциала. Вольтер, тонко льстя и одновременно подтрунивая над Екатериной, писал: «Меня чрезвычайно поражает ваш неизвестный автор, который пишет комедии, достойные Мольера, и, что еще важнее, достойные того, чтобы над ними смеялись Вы, Ваше высочество».

По – своему верно понимая добродетель просвещенного человека, императрица всегда стремилась придти на помощь великим людям. Она купила библиотеку Дидро. Он просил 15 тысяч ливров, она предложила 16 тысяч с условием, чтобы великий писатель оставался до конца хранителем своей коллекции. Таким образом, не покидая Парижа, Дидро стал библиотекарем Екатерины. К тому же за хранение своих книг, купленных русской царицей, он получал приличное жалованье. Императрица внесла сумму за пятьдесят лет вперед. Вскоре она издала и всего Вольтера в хронологическом порядке.