Текст книги "Компликология. Создание развивающих, диагностирующих и деструктивных трудностей"

14.3. Современное состояние: гибкая адаптация позитивной психологии к ведущейся войне

Есть открытая официальная информация на сайте Центра позитивной психологии Мартина Селигмана (<http://www.authentichappiness.sas.upenn.edu/newsletter.aspx?id=1552>) о том, что его центр последние годы ведет программу психологической подготовки солдат и офицеров действующей армии США «Всесторонняя солдатская подготовка» (Comprehensive Soldier Fitness) и «Тренинг жизнестойкости» (Resilience Training). Как пишут Х. Фридмен и Б. Роббинс, эта программа является самой масштабной за всю историю психологии. С 2009 г. Министерство обороны выделило на нее 120 млн долл., и через нее уже прошло около 1 млн солдат, а в будущем планируется, что пройдут все [Friedman, Robbins, 2012]. Значит, она высоко оценивается донорами во всех смыслах (финансовом, административном и т. д).

Год назад опубликован номер журнала «American Psychologist», целиком посвященный этой программе. М. Селигман – приглашенный редактор и соавтор ряда статей, в том числе заключительной статьи под названием, которое само по себе заслуживает внимания, «Всесторонняя солдатская подготовка и будущее психологии» [Seligman, Fowler, 2011], не говоря уже о содержании. Обратимся к этому содержанию.

Данная статья является очень важной, методологически установочной. В ней коротко излагается история военной психологии в США, даются установки деятельности на ближайшее время и делаются прогнозы на отдаленное будущее.

Прежде всего важно подчеркнуть: полностью отходя от своей прежней критики апелляции к болезням, теперь Селигман с соавтором пишут о том, что потребность в данном проекте вызвана стрессом, накапливающимся у военных в боях, большим числом случаев посттравматических синдромов и прочими патологиями. Стоит напомнить, что здесь он воспроизводит именно ту «медицинскую» логику, за которую он же (но как передовой, «позитивный» психолог) в более ранних текстах критиковал психологов «негативных».

В статье также поставлены принципиально важные ценностные ориентиры. Авторы пишут, что американские военные выполняют боевые задачи, исходящие от правительства, исполняют волю нации. Было бы ошибкой отказывать в научной и профессиональной поддержке военным, обеспечивающим национальную оборону. И Американская психологическая ассоциация никогда не отказывала им в этой поддержке.

Как пишут Селигман и Фаулер, предлагаемые меры психологической подготовки для действующей армии исходят из принципов позитивной психологии, и в будущем, как они прогнозируют, подобная подготовка будет проводиться и для всего общества – для его гражданской, невоенизированной части (!).

В статье перечислены известные Селигману и Фаулеру возражения критиков по поводу этой программы и даны ответы на них.

Одно из основных возражений таково: психологическая подготовка бойцов помогает им чувствовать себя лучше во время убийства, помогает лучше делать эту работу. Ответ: если, к примеру, наши военные выполняют операции в регионе, зараженном малярией, москитами и т. п., должны ли врачи отказывать им в помощи на том основании, что эта медицинская помощь делает военных здоровее, а значит, эффективнее в убийстве? Разумеется, не должны отказывать. Долг – лечить. То же и с психологической поддержкой. Три идеологии, зародившиеся в XX столетии (фашизм, коммунизм и исламский джихад) угрожали демократии. Без мощных вооруженных сил и воли использовать их в целях самообороны невозможна защита от нынешних и будущих угроз. Мы горды нашей помощью вооруженным силам в защите нации сейчас, и мы с гордостью поможем нашим солдатам и их семьям в мирное время, которое наступит [Ibid., p. 86].

В этих абзацах Селигман фактически отвечает, насколько он верит в благосклонность мира и в беспроигрышные игры для всех участников на нынешнем этапе: без практического использования мощных вооруженных сил невозможна защита от нынешних и будущих угроз.

Это совершенно правильно, и следует, конечно, согласиться, что государству нужна мощная военная защита. В более ранних текстах Селигмана меня как раз удивляло то, насколько искусно он обходит темы самозащиты счастливых и процветающих от непозитивно настроенных субъектов. Ведь реальность такова, что если напали убийцы, то зачастую надо их убивать. Если на ваш поселок регулярно совершаются набеги банд, надо что-то делать. Вооруженным силам, безусловно, нужны разработки психологов. Отечественные психологи, и я в том числе, тоже гордятся вкладом, который внесли их предшественники в победу во Второй мировой войне, будь то средства, повышающие эффективность адаптации зрения к темноте (что принципиально важно для разведчиков и часовых), или методы лечения и восстановления военнослужащих с мозговыми ранениями и т. д.

Но интерес представляет не просто военная психология, а такая военная психология, которая декларирует свою позитивность.

При чтении М. Селигмана возникает (безусловно, ложное) впечатление, что он, как автор текстов по позитивной военной психологии, словно не вполне догадывается, что в условиях военных действий, на поле боя действует совершенно иная, по сравнению с обычной, логика принятия решений, и совершенно иная цена даже абсолютно правильных решений. Там люди убивают людей. Если там и есть позитивное мышление, то позитив этот очень особый, специфический.

Начнем объяснение особых условий принятия решений на поле боя с примеров такого типа, который в текстах по позитивной военной психологии почему-то не встречается.

Физиолог, академик РАН О. Г. Газенко, служивший в годы Отечественной войны начальником войскового лазарета, описывал следующую проблему. «Как поступить врачу на линии фронта с ранеными, если ситуация на этом участке фронта очень тяжелая? Если я сниму всех раненых и отправлю в тыл, то прорвут фронт и погибнут и раненые, и все остальные. Значит, раненному в руку я обработаю рану и отправлю в госпиталь. А раненного в ногу я оставлю около пулемета. Я не могу его снять. Это огромный риск: у него может начаться сепсис, он погибнет… (Кроме того, раненный в ногу боец не может маневрировать во время боя, что повышает риски. – А. П.) Эта плата за то, чтобы не случилось худшее, т. е. перед нами задача с неопределенностью вопроса, и ответ в ней такой: я поступлю вот так, в результате выиграю то-то и то-то такой-то ценой. Врач должен каждый раз думать: какой ценой?» [Фейгенберг, 2009].

Военный психолог, осуществляющий всестороннюю психологическую подготовку военнослужащих, должен готовить командиров и врачей к необходимости принятия в ряде ситуаций и таких решений, как описанные выше, а солдат – к необходимости подчиняться соответствующим приказам.

Также в военных столкновениях командир может принимать решение о том, чтобы пожертвовать частью подразделения (например, группой, прикрывающей отход) с целью выполнения боевой задачи или спасения другой части подразделения. (На этой ситуации построена одна из моральных дилемм Л. Колберга, диагностирующих уровень нравственного развития.) К этим ситуациям тоже нужно психологически готовить.

Наконец, о самой общей проблеме пишет В. Н. Дружинин, излагая часть книги А. Коупленда «Солдат и война»: «Большинство активных участников боевых действий признается, что убить врага, которого встречают лицом к лицу, крайне трудно. У нормального, “среднего” человека, что бы о том ни говорили специалисты-этологи, последователи К. Лоренца, существует пресловутый психологический барьер, который препятствует убийству представителя своего вида. Другое дело, что этот барьер может быть сломан» [Дружинин, 2000, с. 118].

Остается неизвестным, как конкретно решаются названные и другие подобные задачи. (А они не могут не решаться, поскольку и отказ от их решения – это тоже сознательное решение.) Тонкие знатоки работ М. Селигмана, возможно, способны подсказать, где эти проблемы если не обсуждаются, то хотя бы ставятся им, но мне эти публикации неизвестны. Декларируется лишь, что все решается в позитивном ключе.

Как это возможно? Как возможна позитивная военная психология? Это сущностные вопросы. Насколько я знаю, сам М. Селигман словосочетание «позитивная военная психология» тактично не употребляет, ведь оно рисковало бы стать в один ряд с оруэлловским «минимиром» – «министерством мира», обозначающим министерство войны, или же с лемовским «Товариществом насаждателей общественного добросердечия». Но я не вижу иного логичного способа называть военную психологию, построенную на принципах позитивной, чем позитивная военная психология.

При этом я могу хорошо представить себе по отдельности позитивную психологию (психологию счастья и процветания) и военную психологию. В частности, можно представить статьи под названием «Террористический акт в (указание населенного пункта): подходы военной психологии» или «Геноцид и военное мышление». Но крайне трудно представить статьи «Геноцид и позитивное мышление», «Террористический акт в …: подходы позитивной психологии».

Если говорить об умолчаниях о неприятном, являющихся типичной чертой ряда текстов по позитивной психологии, то для позитивной военной психологии характерно умолчание об отношении к врагу.[33]33
  Интересно, что во многих текстах по позитивной психологии есть ссылки на необходимость понимания другого и развитие социального интеллекта. Но вы не найдете там примеров работы социального интеллекта, связанной с пониманием чужих недобрых намерений и действий. Максимально напряженная ситуация – взаимное непонимание, но не недоброе намерение.


[Закрыть] Даже когда статьи по позитивной военной психологии посвящены отношению к другому человеку, в них рассматриваются отношения внутри ин-группы – отношения принятия, эмпатии, уважения, доверия, открытости, толерантности (и т. д.) в самом подразделении, но не отношение к членам аутгруппы – к противнику, конкретным врагам, о которых авторы умудряются не сказать ни слова [Cacioppo et al., 2011]. Но тогда ради чего военные в зоне боевых действий собрались? Для демонстрации эмпатии друг к другу?

Речь идет о сущностных вопросах. Убийство представляется выражением крайне негативного отношения (за исключением очень немногих случаев типа эвтаназии). Может ли отношение к врагу быть позитивным в условиях боевых действий и непосредственно в ходе боя? Как можно позитивно относиться к субъекту, видимому в прорези прицела перед выстрелом, к наблюдаемому в виде отметки на мониторе перед пуском ракеты и т. д.?

Необходимо еще раз повторить: если в этих ситуациях и есть позитив, то особый. Он отражен, например, в песне «Я люблю кровавый бой» героя войны 1812 г. Дениса Давыдова («Пусть французишки гнилые к нам пожалуют назад! За тебя на черта рад, наша матушка Россия!» и т. д.), в карикатурах Кукрыниксов времен Великой Отечественной войны с изображением врагов, в серии современных плакатов, созданных российской ассоциацией подразделений особого назначения «Витязь» с надписями: «Терроризм – это болезнь. Встречайте доктора», «Спецназ предупреждает: захват заложников опасен для здоровья» и т. д.

Кстати, этому позитивному черному юмору по отношению к противнику вовсе не чужды и американские военные. Например, в период военной операции против террористической организации «Аль-Каида» по телевидению показали кадры с подготовкой американской боевой ракеты, на которой написано «Здравствуй, Усама». Среди прочего такой показ по ТВ – это и средство формирования отношения, необходимого бойцам для боя, а всем остальным – для поддержки бойцов.

Можно быть уверенными, что победа в войне достигается очень во многом благодаря этому сплаву, с одной стороны, позитивного оптимистического отношения к миру, а с другой – резко негативного отношения (вплоть до готовности физически уничтожить) к врагам, убийцам, к тем, кто разрушает мир.[34]34
  «Казалось бы, любовь и ненависть никак нельзя поставить рядышком… Тяжко я ненавижу фашистов за все, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас, драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощенные в действие, и приведут к нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть к врагу всегда мы носим на кончиках штыков» (Шолохов М. А. Наука ненависти. ).


[Закрыть] При этом такая позитивная психология счастья для угнетаемых – это психология несчастья для врагов. Здесь надо еще раз процитировать С. Лема: «Конечно, сделать невозможным причинение зла – тоже зло для многих людей, тех, которые очень несчастны без несчастья других. Но пусть уж они будут несчастны» [Лем, 1990, с. 247].

Но где анализ и формирование этого отношения к другому в позитивной военной психологии Селигмана? Не обязательно формирование отношения «я люблю кровавый бой» или «науки ненависти». Может существовать позиция и более отстраненная эмоционально. Но в любом случае она не вполне позитивна по отношению к противнику и требует анализа, если уж исследователь пишет о реальной подготовке к боевым действиям.

Возможным воплощением идеи реальной военной позитивной психологии может служить Анка-пулеметчица из фильма «Чапаев». В одном из ключевых эпизодов этот положительный персонаж выкашивает пулеметными очередями шеренги наступающей пехоты белых умело и сосредоточенно, находясь в том самом состоянии потока, о котором пишет Чиксентмихайи, но почему-то не пишет Селигман.

Между тем можно не сомневаться, что, как военный психолог, осуществляющий психологическую подготовку военнослужащих действующей армии, он вполне успешен, раз с ним заключает большие контракты Министерство обороны; на снижение боевой эффективности жалоб не поступало. С моей точки зрения, это освещает новые, пока не вполне эксплицированные возможности позитивной психологии Мартина Селигмана. Эти достижения надо институционализировать и закрепить: издать книги «Тактика рукопашного боя и аутентичное счастье» (раз уж 10 лет назад Селигман опубликовал основополагающую книгу «Аутентичное счастье»), а также «Боевое наставление позитивного психолога» и т. п. И на очередном съезде позитивной психологии может прозвучать такое представление: «С пленарным докладом выступает такой-то, общество позитивной психологии, отдел процветания и психологической подготовки военных операций».

Это, конечно, гротеск, но много ли здесь преувеличения, мы не знаем.

Поясню свою позицию. Я уважаю позитивную науку, которая помогает делать позитивные чувства счастливого процветающего субъекта еще более позитивными. Я уважаю военную психологию – военные психологи совершенно необходимы, они решают принципиально важные задачи, связанные с защитой страны. Более того, читая фрагменты отзывов сержантов, цитируемые Селигманом с соавторами [Reivich et al., 2011], я готов поверить, что Тренинг жизнестойкости – по-настоящему нужная программа психологической подготовки военных.

Впрочем, Х. Фридмен и Б. Роббинс в эту эффективность не верят – они доказывают, что последствия программы могут быть вполне аморальными, несмотря на все декларации, поскольку в ней игнорируется этическая составляющая, и, кроме того, она не обоснована научно. Эти исследователи подробно анализируют ее принципиальные недостатки как этического, так и научного характера [Friedman, Robbins, 2012].

Предметом особого разбора стало само понятие жизнестойкости (resilience). По мнению Х. Фридмена и Б. Роббинса, оно совершенно напрасно возведено М. Селигманом в ранг добродетели без учета контекста и связи с другими качествами. Ярчайший пример – жизнестойкость Гитлера, которую он успешно демонстрировал в течение значительной части жизни. Это крайний пример, подчеркивают авторы, но следует понимать, что понятие жизнестойкости солдата (они цитируют армейское полевое руководство) имеет иную смысловую нагрузку, чем понятие жизнестойкости, используемое в большинстве психологических работ (по изучению детских травм, которые необходимо изживать, и т. п.). Ключевой смысл понятия солдатской жизнестойкости в соответствии с цитируемым армейским руководством – выполнение боевой задачи, миссии, несмотря на какие бы то ни было трудности и препятствия. Как указывают авторы, тренировка жизнестойкости в этом ключе – без формирования четко прописанной этической составляющей – может привести к катастрофе. Солдаты Третьего рейха обладали отличной жизнестойкостью в указанном смысле и отлично (до поры до времени) справлялись с поставленными задачами. При этом Х. Фридмен и Б. Роббинс выражают свое уважение к армии США и веру в то, что открытый диалог по критически важным вопросам необходим для достижения оптимальных результатов [Ibid.]. Подробный исторический анализ концептуализации явления жизнестойкости в психологии и анализ различных вариантов его использования дает также П. Кессман с соавторами [Kessman et al., 2012a]. Эти исследователи полностью солидаризируются с Х. Фридменом и Б. Роббинсом: они считают, что деконтекстуализация данного понятия крайне опасна с нравственной точки зрения.

На основании всего изложенного в этом разделе можно сделать вывод, что когда Мартин Селигман, сидя одновременно на двух стульях – позитивной психологии процветания и военной психологии, – убеждает критически настроенную общественность, что он находится в органичной и изящной позе, он ошибается.

Подведем промежуточный итог. При изменении общественно-политической ситуации возглавляемая М. Селигманом ветвь позитивной психологии сумела:

• гибко и почти незаметно вернуться к пафосу «клинической модели», апеллирующей к чрезмерно большому числу отклонений;

• обратиться к той работе (войне), которую, по Селигману, следует отнести к грязным; напомним, что он корил прежние, «допозитивные» общественные науки за то, что они «выполняют грязную работу – ищут средства для борьбы с явлениями, затрудняющими нашу жизнь» [Селигман, 2006, с. 342];

• нечувствительно добавить к изучению счастливого процветающего субъекта исследование человека, занимающегося физической ликвидацией врагов и требующего в связи с этим специфической психологической подготовки, поддержки, последующей реабилитации.

Но кое-что фактически остается неизменным. Это грандиозная цель создания научного монумента современности – позитивной психологии, строящейся уже, правда, не на основе прекрасных образцов искусства процветающей Флоренции XV столетия, так нравившихся Селигману 12 лет назад, а на основе программы Всесторонней солдатской подготовки армии США – краеугольного камня психологии будущего; той программы, достижения которой, по Селигману и Фаулеру, можно будет распространить на все общество. Это кажется неправдоподобным фарсом, не так ли? Читателям, которые так считают, стоит прочесть статью Селигмана «Позитивная психология» в сборнике «Наука оптимизма и надежды: исследовательские эссе в честь М. Селигмана» [Seligman, 2000] и сразу вслед за ней – статью «Всесторонняя солдатская подготовка и будущее психологии» [Seligman, Fowler, 2011].

По словам М. Селигмана, по ночам он размышляет «о том, как, образно говоря, подняться с уровня плюс два до плюс семь вместо того, чтобы изыскивать способ от минус пяти доползти до минус трех и почувствовать себя хоть немного менее несчастным» [Селигман, 2006, с. 9].

Согласимся: довести +2 до +7 – это отличная задача. Но насколько легко и возможно ли вообще довести +2 до +7, не анализируя ситуации перехода от 0 до 50 (ориентировочное, косвенно установленное по найденным трупам, число девушек, убитых одной из российских банд за отказ заниматься проституцией), перехода от 0 до? (неизвестное число пожилых людей, продавших свои квартиры и не доехавших до места нового проживания), до 937 000 (официально признанное число жертв геноцида в Руанде) и т. д.?

Как пишет С. Лем, «тот, кто занимается человеческим бытием, не может исключить из порядка этого бытия массовое человекоубийство. Иначе он отрекается от своего призвания» [Лем, 1990, с. 448]. К. Бенсон доказывает, что психологическое и моральное неразрывно связаны и что важнейшей чертой человеческого Я является способность как к целенаправленной и осознанной работе по расширению и развитию человеческих миров, так и к их целенаправленному аморальному сужению и разрушению. Психология человека не может быть раскрыта вне данной способности [Benson, 2001].

Приняв это, надо признать и то, что психология счастья и процветания, если она претендует на познание реальности во всей ее полноте, а также и на помощь всем нуждающимся и страдающим, с неизбежностью должна как-то отнестись или даже, может быть, напрямую заняться теми, кто несет страдание и смерть, представляя злокачественную агрессию, по Э. Фромму, или «активно атакующее зло» [Прокофьев, 2008; 2009], кто реализует вариант жизни «жизнь против жизни», по В. Н. Дружинину. Здесь следует повторить высказывание П. Вонга, о том, что «зло может разрушать индивидов и общества, подобно раковым клеткам» [Wong, 2011, p. 77].

При этом, говоря о позициях П. Вонга, И. Бонивелл и некоторых других исследователей, нужно отметить их отличие от позиции М. Селигмана. Еще в 2005 г. Б. Хэлд отмечала появление «второй волны» позитивных психологов, больше ориентированных на интеграцию, чем на разделение психологии на позитивную и негативную [Held, 2005]. Видимо, к этой «второй волне» принадлежит И. Бонивелл, которая цитирует жесткую критику оппонентов позитивной психологии – Р. Лазаруса [Lazarus, 2003a; 2003b], Х. Теннена и Г. Аффлека [Tennen, Affleck, 2003] и соглашается с ними относительно необходимости синтеза, интеграции позитивной и негативной психологии и их знаний о человеке. Некоторые исследователи также обращают внимание на то, что современная позитивная психология представляет все более дифференцирующуюся область с различными подобластями. Среди этих подобластей есть те, которые все больше внимания уделяют темам страдания, жизнестойкости и позитивного совладания в тяжелых условиях [Леонтьев, 2012; Hart, Sasso, 2011]. В настоящее время полемика с позитивной психологией М. Селигмана, начатая Р. Лазарусом и Б. Хэлд в начале – середине 2000-х годов [Lazarus, 2003a; 2003b; Held, 2004], продолжается. Делаются доклады на конференциях [Kessman et al., 2012b], публикуются методологические статьи внешних критиков (Фридмен и Роббинс), рассматривающих позитивную психологию как упрощенную, но успешно продвигаемую с помощью активного маркетинга версию гуманистической психологии, а также статьи критиков внутренних (Вонг), не согласных с положениями Селигмана. При этом позиции Фридмена, Роббинса и Вонга совпадают в нескольких ключевых пунктах: позитивная психология игнорирует целостный, холистический подход, упрощает реальность, и выделяемые ею добродетели могут носить деструктивный характер. Но, как замечает П. Вонг, проблема для позитивной психологии заключается в том, что если она займется проблематикой страдания (а также, добавим, проблематикой «негативных индивидов», несущих страдание), то потеряет свою идентичность. Надо отдать должное П. Вонгу как позитивному психологу: к сформулированной им самим теме «негативных черт, ведущих к негативным результатам», он старается обращаться минимально, лишь указывая на то, что это не предмет позитивной психологии.

В настоящее время можно выделить следующие типы отношения представителей психологии счастья и процветания к преднамеренно совершаемому злу и его носителям (возможно, список не полон, но представление об их позиции по этому вопросу дает).

1. Перевоспитание врагов и игнорирование тех из них, кто не хочет перевоспитываться («Самый лучший способ избавиться от войны и боеголовок – научиться жить в раю и научить этому своих врагов… А если враги – такие дураки, что не хотят жить в раю, то им же хуже, хотя и жаль» [Линде, 2009]). Можно быть вполне счастливым, несмотря на них.

2. Понимание того, что «нельзя жить здоровой и наполненной жизнью в больном мире, зараженном преступлениями, коррупцией, несправедливостью, угнетением и нищетой» [Wong, 2011, p. 77]. При этом тема изучения данных негативных явлений, которые служат причиной невозможности полноценного благополучия, не обсуждается, поскольку не входит в предмет позитивной психологии и способна размыть ее идентичность.

3. Прагматическое отношение к постановке и обсуждению проблемы зла, основанное на возможностях гибкого практического интеллекта. А именно: в условиях благополучия декларируются ценность беспроигрышных игр и отсутствие интереса к динамике в зоне неположительных чисел (интересуют только переходы от положительных к еще большим положительным). В условиях же обострения общественно-политической и экономической ситуации осуществляется быстрый переход к риторике обоснования глобальных угроз, возврат к клинической модели и создание системы подготовки профессиональных борцов со злом, физически уничтожающих носителей угроз, но в рамках передовой позитивной психологии, монумента психологии будущего (М. Селигман).

При этом психологический анализ структуры деятельности по физическому уничтожению противника и анализ ее центрального отношения – отношения к этому противнику, – видимо, не проводится. Также не проводится анализ целей, отношений, стратегий тех субъектов, которые противостоят «нашим» бойцам (хотя эффективная борьба без этого анализа невозможна). Точнее говоря, на основе открытых статей о практической эффективности развернутой программы можно предполагать, что указанные проблемы вряд ли игнорируются на уровне реальной подготовки, но замалчиваются в текстах, поскольку их обсуждение тоже неприятно размывало бы идентичность позитивной психологии.

Между тем совладание с преднамеренно созданными противником трудностями (а именно они – основные на войне) радикально отличается от совладания с трудностями, возникшими в силу естественных, ни от кого не зависящих причин. И даже если мы работаем только с людьми, совладающими с трудностями, то для того, чтобы понять особенности этого совладания и поведения в целом, надо понять особенности тех трудностей, которые этим людям созданы, понять поведение того, кто эти трудности создает, понять, пусть даже это и не входило в исходные задачи позитивной работы.

Интересно проследить, как в исследованиях позитивной психологии, расширяющихся сейчас, по выражению П. Вонга, словно лесной пожар, будут в дальнейшем ставиться, обсуждаться и решаться (или не ставиться, не обсуждаться и не решаться) проблемы взаимодействия с носителями активно атакующего зла.

В своей книге «Варианты жизни: очерки экзистенциальной психологии» В. Н. Дружинин писал: «Три роли достойны человека: роли спасателя, защитника и созидателя. Созидатель, конструктор, рабочий, художник, ученый, ученик и учитель, мать и отец, друг и подруга – они воспроизводят и обновляют жизнь. Защитник, полицейский, солдат, пожарный и сторож защищают жизнь от внешних угроз. Спасатель, врач, психолог, священник продлевают физическую и духовную жизнь. В поединке с деструктивной агрессией и бессмысленностью существования единственный смысл индивидуального бытия не является иллюзорным: продолжение жизни человечества» [2000, с. 133–134].

Но роль защитника от деструктивной агрессии часто предполагает альтернативный альтруизм: человечность по отношению к одним (защищаемым) за счет бесчеловечности по отношению к другим (нападающим), поскольку убийство человека бесчеловечно по отношению к нему (а в экстремальных ситуациях речь идет об убийстве) [Поддьяков, 2011]. Выше были приведены примеры альтер-альтруистической деятельности: защита Родины, борьба с терроризмом, преступностью, самоотверженная защита другого человека от чужой нефизической и физической агрессии и т. п. Сможет ли психология счастья и благополучия отказаться от этих проявлений человечности, чтобы не размывать свою идентичность, или же сохранит и даже разовьет их – вот в чем вопрос.