Текст книги "Диктаторы и террористы. Хроники мирового зла"

Каким мог быть политический процесс в поляризованном, открыто классовом и расистском государстве? Трагическим до гротеска. В ХХ веке в Гватемале были президенты, находившиеся у власти пять месяцев, шесть недель, шесть, пять, четыре, даже два дня… Был сумасшедший диктатор – он как раз правил 22 года (генерал Мануэль Эстрада Кабрера, 1898–1920 годы). И было пятидесятилетнее правление при разных президентах El Pulpo («Осьминог») – североамериканской «Юнайтед фрут компани». «Банановые республики» отсюда родом… Был президент – в 1926 году он убил 290 противников и умер собственной смертью от сердечного приступа (генерал Хосе Мария Орельяна). Был президент, которого пристрелил его собственный охранник (полковник Карлос Кастильо Армас). Был президент-параноик, вообразивший себя Наполеоном (генерал Хорхе Убико). Был президент, который публично обещал: «Если надо, я превращу страну в кладбище, но я принесу мир» (полковник Карлос Мануэль Арана Осорио). И был президент, который приказал госчиновникам носить значки с надписью «Я не ворую. Я не вру» (знакомый нам Риос Монтт). Были избранные, назначенные, самоназначенные. Генералы, полковники и целые хунты. Насилие, коррупция, расколотый мир, гражданская война не прекращались.

На разломах истории, при выходе из исторического тупика, может быть, первое, что требуется, – это узнать и осознать пережитое. В рамках мирных соглашений, инициированных в Осло в 1994 году, была создана Комиссия по прояснению истории. После года упорной и кропотливой работы (в частности, были расследованы и задокументированы 42 275 конкретных случаев расправ) она выпустила доклад «Гватемала. Память тишины». Эпитета «гробовой» в названии нет, но он незримо присутствует.

Трагическая гражданская война в Гватемале продолжалась с 1961 по 1996 год. Погибли и пропали без вести более 200 тысяч человек. В разные годы количество перемещенных лиц варьируется в диапазоне от 500 тысяч до полутора миллионов.

«Почему часть общества прибегла к вооруженному насилию для достижения политической власти? Чем объяснить чрезвычайные акты насилия, совершенные обеими сторонами?.. Почему насилие, особенно со стороны государства, распространилось на гражданское население?.. Как вообще акты невероятной жестокости, говорящие о полном забвении самых базовых требований гуманитарного права, христианской этики и духовных ценностей майя, могли иметь место?» Это некоторые основные вопросы, которыми задалась комиссия. Объективность ее выводов и рекомендаций не была поставлена под сомнение никем.

Я перечислю только названия и темы некоторых главок доклада. «Трагедия вооруженной конфронтации». «Репрессии как заменитель закона». «Закрытие политического пространства». «Внутренний враг». «Непропорционально репрессивный ответ». «Население майя как коллективный враг государства». «Расизм как компонент насилия». «Милитаризация». «Террор». «Тайные кладбища». «Социальный эффект пыток». «Безнаказанность». «Нарушения прав человека, совершенные государством». «Эскадроны смерти». «Отрицание правосудия». «Акты геноцида». «Институциональная ответственность»…

93 процента преступлений и нарушений, зафиксированных комиссией, совершили армейские части и окологосударственные полувоенные формирования. Этнически 83 процента жертв принадлежали к майя. 17 процентов – ладинос.

Действия повстанцев вызвали три процента нарушений прав человека и актов насилия против мужчин, женщин и детей, зарегистрированных комиссией.

Расследование комиссии установило, что примерно четверть прямых жертв нарушения прав человека и актов насилия составили женщины. Их убивали, пытали и насиловали. Тысячи женщин потеряли мужей, став вдовами и единственными кормилицами своих детей без средств к существованию…

В гражданской войне были свои приливы и отливы. Общим итогом стала полная деградация всей общественной жизни.

Комиссия подтверждает, что в течение всего периода вооруженной конфронтации стратегия армии по отношению к населению собственной страны заключалась в том, чтобы сеять в нем ужас. Разницы между комбатантами и некомбатантами, между военными и гражданскими объектами не делалось. Пытки стали нормой в действиях армии и полиции. Расправы чинились нарочито публично с крайней неразборчивостью и особой жестокостью. При этом населению отводилась не просто роль зрителей и свидетелей. Людей силой делали соучастниками. «Комиссия знает сотни случаев, когда армия под дулами автоматов заставляла гражданских насиловать женщин, пытать, кромсать трупы и убивать», – говорится в докладе. Насилие стало бытом. В повсеместную практику вошли зверства по отношению к соседям и даже родственникам. Человеческая жизнь утратила какую-либо цену…

Большинство нарушений прав человека произошло по умолчанию либо по прямому приказу высших государственных органов власти.

Все это формулировки доклада. Еще одну цитату я приведу дословно: «Комиссия отметила чрезвычайную жестокость, проявлявшуюся представителями государства, особенно армейскими чинами, в их операциях против общин майя… Убийства беззащитных детей совершались подчас самыми варварскими способами. Ударом об стену ребенку могли размозжить голову. Младенцев живьем швыряли в ямы, в которых зарывали трупы убитых взрослых. Мужчинам вырезали половые органы. Их закалывали. Облив бензином, сжигали заживо. Живым вырезали внутренности. После пыток бросали умирать в агонии, которая могла продолжаться несколько дней. Беременным женщинам вспарывали животы…»

Повстанцы отвечали «революционным террором», объектами которого становились представители высших классов, особенно крупные землевладельцы и прочие «враги народа», «коллаборационисты», «предатели». Распространенной практикой были похищения видных фигур – политиков, бизнесменов или иностранных дипломатов – с политическими требованиями, ради обмена на арестованных товарищей или выкупа. Эти похищения часто заканчивались убийствами.

«Когда война началась, мне было шесть лет. Когда она закончилась, я был уже дедушкой. Можно сказать, что война продолжалась три поколения», – говорит Марио Антонио Сандоваль.

Я пытаюсь понять, почему она длилась так долго и почему она превратилась в такой кошмар.

«Одно с другим связано», – говорит Марио Антонио.

Естественное озверение войны – вообще-то и его одного хватило бы с краями. Но тут было и еще кое-что. Многолетняя гражданская война в стране Конкисты возродила ее дух и методы.

«Есть старый классический документ, он называется Requerimiento („Требование“), – рассказывает советник в офисе омбудсмена профессор Рамон Кадена. – Его обычно зачитывали с горы на испанском согнанным индейцам. „Если вы не примете истинного Бога, святой католической веры, – гласило высочайшее требование, – вам не будет пощады. Мы будем убивать ваших женщин и детей. Мы уничтожим каждого, кто упорствует в своем безверии…“» Что-то в этом роде повторилось и пять веков спустя. Особая жестокость, которую армия демонстрировала в поселениях майя, объяснялась еще и тем, что индейцы были для нее все равно что животные. «Чтобы добиться успеха, – говорит Рамон Кадена, – армия использовала методы геноцида».

Но словно бы наследия Конкисты было мало, во второй половине ХХ века маленькая центральноамериканская страна попала в еще один исторический переплет. Он назывался «холодная война».

Гватемала находилась далеко от советского полюса, но слишком близко от США. «Гватемала стала жертвой маккартизма на международной арене. Наша весна не выдержала страшного мороза холодной войны», – говорит Рикардо Стайн. Он математик, философ, в настоящее время возглавляет отделение Фонда Сороса. «Весна» в его устах не поэтический образ. Он имеет в виду ранние 50-е годы – короткий период времени, когда при президенте Арбенсе в Гватемале была предпринята единственная за всю историю этой страны попытка земельной и прочих реформ. В результате переворота, организованного ЦРУ, президент Арбенс был свергнут. (Это была точно такая же операция с высадкой наемников, как и та, что семь лет спустя ЦРУ попытается провести в заливе Свиней. Один к одному – если не считать результатов. В отличие от Кубы 1961 в Гватемале 1954 года она увенчалась полным успехом.) «Мы жили в Pax Americana и должны были показать пример континенту, как следует давать отпор коммунистической опасности», – говорит Рикардо Стайн.

«Антикоммунизм и Доктрина национальной безопасности были частью антисоветской стратегии Соединенных Штатов в Латинской Америке, – я снова цитирую доклад „Гватемала. Память тишины“. – В Гватемале они проявились сначала в антиреформистской политике, затем в политике антидемократической, достигнув кульминации в преступной практике антиповстанческих действий. Под оправданием Доктрины национальной безопасности и во имя антикоммунизма совершались грубейшие преступления, такие, как похищения и убийства политических активистов, студентов, профсоюзных деятелей и тех, кто выступал за права человека, – их всех называли „подрывными элементами“… И точно так же оправдывалось систематическое применение пыток».

Мало того, что война развязывала низкие инстинкты. Зверства и жестокость были поставлены на доктринальный, институциональный уровень. Культ жестокости пестовался, культуре зверств специально обучали.

«Весь командный состав гватемальских вооруженных сил повышал квалификацию на американской базе в Форт-Гулике в зоне Панамского канала, – говорит Хосе Даниель Джуппони, эксперт ООН. – В программу обучения входил обязательный курс пыток. Завершала ее шестимесячная практика насилия уже на родной земле. В самой Гватемале под эгидой специальных контрповстанческих сил была организована Escuela Kaibiles для обучения „патрулерос“ и разного рода „добровольных помощников армии“. Эта спецшкола получила известность одним из своих ритуалов. Чтобы продемонстрировать мужество, ее абитуриенты должны были убить животное и выпить еще дымящуюся кровь. Раскрасив лица в зверские цвета, они распевали слова гимна школы „Мы стали машинами для убийств“».

Хорошо обученная и вооруженная, жестокая и готовая на все армия не справилась с герильей за тридцать шесть лет. Почему?

«Как можно сегодня не понимать, что армия не может победить в партизанской войне? Вьетнам, Афганистан, ЭТА в Стране Басков, ИРА в Ольстере… Столько разных примеров, а результат один, – говорит Марио Антонио Сандоваль. – Военные действия выливаются в карательные операции. Дается команда поймать партизан, однако поймать их не удается. Тогда ставится задача изолировать повстанцев и уничтожить их базу. На практике это означает, что надо уничтожить сначала всех, кто их поддерживает, затем всех, кто им сочувствует. Начинается стрельба по площадям, зачистка территорий. На месте уничтоженных селений строятся „образцовые деревни“, в которых остаются лишь вдовы и сироты… В общем, результат достигается прямо противоположный задуманному. На сторону герильи переходит все больше людей».

«Чисто военную сторону армия выиграла, – продолжает Марио Антонио. – Но при этом проиграла политическую. Результатом гражданской войны стало перерождение армии, власти и общества».

«Армия получила несвойственные ей функции. Она заменила собой полицию, прокуратуру, суд. Армия стала над правительством», – говорит Хосе Даниель Джуппони. С практической точки зрения это, однако, оказывалось крайне неэффективно, и тогда внутри армии создавались засекреченные спецподразделения с единственным заданием убирать неугодных. С армейскими коммандос смыкались «эскадроны смерти». Это были уже откровенные отморозки, готовые расправляться с «врагами государства» по собственной инициативе и без всякой оглядки. Патриотизм давал право на безнаказанность.

«Око за око», «Белая рука», «Ягуар справедливости», «Секретная антикоммунистическая армия»… По законам времени и жанра «эскадроны смерти» брали себе громкие имена, бравируя своим патриотизмом и антикоммунизмом, что, впрочем, считалось синонимами. «„Эскадроны смерти“ появились в интересах государства, – говорит Марио Антонио Сандоваль. – Со временем они превратились в коммерческую услугу».

«В стране фактически было создано антигражданское общество, в котором права человека были дикостью, – говорит Рамон Кадена. – Для наших военных само это понятие было равносильно „коммунистической опасности“. Там, где повестку дня определяет госбезопасность, пространства для личного не остается, – развивает он свою мысль. – Самые насущные и самые очевидные общественные проблемы: нищета, здравоохранение, образование – оказались под жестким запретом. Тот, кто их поднимал, сразу попадал под обвинение в „подрывной деятельности“. Профессоров, которые решались преподавать такие дисциплины, как гражданское или аграрное право, убивали».

«Газету „Пренса либре“ в 1951 году основали пять журналистов, среди которых был и мой отец, – рассказывает Марио Антонио Сандоваль. – Одного убили. Другого похитили и шесть месяцев держали заложником. Потом похитили третьего, потребовав за освобождение миллион долларов. Пришлось заплатить, не понятно, как выжила газета. Сколько раз взрывали редакционные помещения – не перечесть».

Идея порядка, во имя которого армия посягнула на власть, выродилась в бандитский беспредел, тем более кошмарный и безнадежный, что его носителем стало само государство. Хаос и произвол окончательно вышли из-под контроля.

Хосе Рубен Самора, издатель газеты «Периодико», отмечает еще одно рекордное достижение гражданской войны: коррупция достигла невиданного размаха, и ее чемпионом стала сама армия, ее высшее командование. Вот как, по его словам, работала эта система. С благой целью контроля за ввозом в страну оружия военные открыли в министерстве финансов свой офис. Он превратился в диспетчерскую контрабанды всего, чего угодно, – от холодильников до кокаина. Вскоре все импортно-экспортные потоки были обложены данью. За разрешительный штамп полагалось десять процентов – нечто вроде церковной десятины. Коммерческие операции военных, по словам Саморы, носили столь нестесненный характер, что включали в себя и контакты с герильей. Купить оружие в Никарагуа, чтобы продать его сапатистам в Мексику… Для высшей армейской коммерции не было ничего невозможного.

Хосе Рубен Самора – автор громких статей, разоблачающих коррупцию в армейских кругах. Кажется, он решил добить меня окончательно: «А знаете ли вы, что еще шесть лет назад в гараже президентского дворца действовала подпольная мастерская, где перебивали номера угнанных автомобилей?» По его мнению, война потому и шла без конца и края, что военным она была на руку, это был их бизнес.

Ракель Селай, хрупкая женщина с тихим голосом, доказала, что умеет разговаривать с самыми несговорчивыми мужчинами и находить выходы из самых неразрешимых ситуаций. Она была секретарем по делам мира в администрации президента, а еще раньше – членом рабочей комиссии, которая готовила тексты мирных соглашений. Но прежде чем стать участником исторического процесса, она была его невольной свидетельницей.

«В тот год, когда свергли президента Арбенса, мне было восемь лет. Я училась в привилегированной школе, – рассказывает она. – За одну неделю в моем классе из тридцати учеников осталось пятнадцать. Остальные исчезли из моей жизни».

«Имя Арбенса никогда не произносилось в моем доме, – продолжает Ракель Селайа. – Во имя сохранения семейного мира. Семья матери восприняла его свержение как крах надежд на прогрессивные преобразования. А клан моего отца, напротив, придерживался весьма консервативных взглядов, там встретили переворот с ликованием: „Коммунисты не прошли!“ Когда я училась в университете, история повторилась. Студенткой я была аполитичной и настолько слепой, что не замечала даже того, что происходило у меня под носом. К нам приходили монахини, и многие мои друзья и подруги с ними тесно сошлись. Рождество 1968 года прошло довольно странно: за весь день мне никто не позвонил, все мои друзья как сквозь землю провалились. 26 декабря из газет я поняла, что произошло. Монахини тайно помогали герильерос. Армия прознала про это и поставила в известность епископа о том, что будут приняты самые жесткие меры. Епископ предупредил родителей – это все были известные фамилии, и они срочно вывезли своих детей в Мексику. Много лет они провели в изгнании. Это были самые лучшие студенты, самые светлые головы».

В переговорной комиссии, которая готовила мирные соглашения, на разных этапах и направлениях участвовали политики, банкиры, общественные деятели, эксперты. Я спрашиваю, как она стала одной из ключевых ее фигур. «Очень просто, – говорит моя собеседница. – Один из той десятки студентов-беглецов участвовал в герилье, потом он стал председателем комиссии. Он-то и назвал президенту Арзу, чьим доверием пользовался, мою кандидатуру… Мы маленькая страна, – добавляет с улыбкой Ракель Селайа. – У нас все знают друг друга».

«Для Родриго Астуриаса его герилья могла закончиться, едва начавшись, – заговорщицки сообщает Хосе Рубен Самора. – В одном из самых первых боев его захватили в плен. И – единственного – отпустили. Почему? Генерал, командовавший операцией, оказался его крестным отцом».

Официальные переговоры между представителями правительства и партизан шли шесть лет в Мехико, Осло, Стокгольме, Мадриде. Серьезные контакты начались в апреле 1991 года. Перелом наступил в январе 1994 года, когда наконец было достигнуто первое согласие: подписано рамочное соглашение об официальном возобновлении переговорного процесса, а еще два с половиной месяца спустя и соглашение о графике переговорного процесса.

Результатом огромной компромиссной работы стал внушительный том, целый свод соглашений. Их стоит перечислить. «Всеобъемлющее соглашение по правам человека». «Соглашение о переселении групп населения, согнанных со своих мест вооруженным конфликтом». «Соглашение об учреждении комиссии по прояснению совершенных нарушений прав человека и актов насилия, вызвавших страдания гватемальцев». «Соглашение о своеобычности и правах коренных народностей». «Соглашение о социальных и экономических аспектах и аграрной ситуации». «Соглашение об усилении гражданской власти и о роли вооруженных сил в демократическом обществе». «Соглашение об окончательном прекращении огня». «Соглашение о конституционных реформах и системе выборов». «Соглашение об основах легальной интеграции Национального Революционного единства Гватемалы» (герильерос. – А.П.). «Соглашение о применении, соблюдении и графике верификации мирных соглашений». «Соглашение о твердом и сохраняющемся мире». Эта финальная точка была поставлена в Гватемала-сити 29 декабря 1996 года.

Как это случилось?

У Мигеля Анхеля Астуриаса в «Сеньоре Президенте» есть на этот счет свое объяснение, выписанное полувеком раньше. «Вес всех мертвых заставляет землю поворачиваться к ночной мгле, а к дневному свету – вес живых… Когда мертвых будет больше, чем живых, настанет вечная, бесконечная ночь; живые не смогут перевесить, заставить вернуться день…»

Для того чтобы бесконечная ночь не наступила, нужно было, чтобы сошлось несколько обстоятельств. Война обескровила общество. Ощущение тупика стало всеобщим. Герилья бушевала во всем регионе. Президенты центральноамериканских государств коллективно задумались над тем, как положить конец кровопролитному противостоянию (президент Коста-Рики Оскар Ариас Санчес в 1987 году даже получит Нобелевскую премию за свой мирный план). Ключевое обстоятельство, однако, произошло на мировой арене: пала Берлинская стена – «холодной войне» и ее безумствам пришел конец. У великого северного соседа произошло просветление разума. В Вашингтоне вспомнили о «правах человека», и гватемальские военные лишились поддержки.

Гарантом процесса стала ООН. Ее представители активно посредничали на протяжении всего переговорного марафона, следя за тем, чтобы, даже сшибаясь лбами, стороны не разбежались. И еще до того, как мир был подписан, в самой Гватемале было учреждено специальное представительство ООН. С 2003 года им руководит Том Кенигс, поклонник Маркеса, заразившийся латиноамериканской романтикой еще в студенческие годы.

Признаюсь, с нынешним главой миссии ООН в Гватемале мне повезло. Впервые мы с ним столкнулись годом раньше в Косове. Уже тогда этот моложавый немец, говорящий на четырех языках, включая испанский и английский, мне показался если не белой вороной, то и не совсем обычной птицей из ооновской стаи. Он не профессиональный бюрократ международных организаций и не кадровый дипломат немецкого МИДа. За плечами у него совсем другая карьера. Студенческое движение 60-х годов, левые кружки социалистического толка. Когда-то он даже решил, что начальников над собой никогда не потерпит, но и сам никому боссом не будет… Этим признанием он меня просто сразил. В этом блаженном состоянии ему удалось дожить до 42 лет. Занимался разными промыслами, в том числе работал таксистом. И на всю жизнь его приворожила латиноамериканская магия. Что тут было первичным – реальность или литература, – он затрудняется сказать. Но он выучил испанский язык, чтобы переводить Маркеса. И чтобы понимать страждущих на далеком континенте. В 1980 году, через год после победы сандинистов, он отправился в Никарагуа и провел там полгода. В родном Франкфурте он создал неправительственную организацию по борьбе за права индейцев Амазонии и за сохранение ее влажных лесов. Поиски справедливости привели его к «зеленым», в программе которых наряду с экологией сильная антирасистская составляющая, и на муниципальную службу.

В муниципалитете Франкфурта он стал довольно большой шишкой, возглавлял городское казначейство и, между прочим, контролировал «бюджет больший, чем бюджет Гватемалы» (слова эти были сказаны с горечью за бедную страну, которой не по карману то, что может позволить себе один немецкий город). А потом, посчитав, что «достиг потолка», перешел в ООН. В каком смысле «достиг потолка»? Разве путь в мэры или в федеральную политику был ему заказан? Вовсе нет. Это имеет отношение к его представлениям о том, что такое демократия.

Демократия означает, что люди, которые тебя выбирают, должны тебя хорошо знать, и ты их тоже должен знать, терпеливо разъясняет Кенигс. У полезности человека на выборном посту есть свои пределы. Городской казначей – это как раз тот уровень, когда обратная связь еще существует, и она работает. Выше человек уже выходит из плотных слоев атмосферы. Земли он уже не видит, люди превращаются для него в статистику, в абстрактные числа. Он даже не знает, как исполняются его решения на практике.

И тогда Том Кенигс отправился в Косово делать под голубым флагом ООН дело, созвучное идеалам его юности. Там мы и встретились в первый раз. Сейчас в Гватемале мы общались ближе и беседовали обстоятельней.

– Том, как неофит, я хочу понять все сразу. Если бы я попросил вас назвать одну черту гватемальской жизни, одну проблему, которая вас волнует больше всего, что бы вы отметили?

– Опасность насилия. Вот простая история. 12-летняя девочка была, по всей видимости, изнасилована, убита и брошена в реку. Ее искали два дня, пока кто-то не нашел тело и не привел людей на место преступления. О случившемся было рассказано в местной газете. Городок гудел догадками. Сам собой родился слух, что это сделали двое – тот, кто нашел тело, и его брат. Те тут же ударились в бегство и укрылись в полицейском участке. Затем полиция вывезла их в другой город (кажется, там их посадили в тюрьму). Тем временем разгневанная толпа сожгла дома двух «насильников». Затем они сожгли несколько полицейских машин. И теперь уже полицейские вынуждены были спасаться на близлежащей военно-морской базе. День или два, пока не подоспело полицейское подкрепление, в городке не было никаких сил правопорядка… На этом история не закончилась. Когда лидер местной этнической общины, к которой принадлежали те двое беглецов, потребовал, чтобы в отношении подозреваемых была проведена законная процедура расследования, угроза расправы нависла уже над ним, и он также был вынужден бежать…

– Какие выводы вы делаете из этой истории?

– Это типичная модель поведения. В обществе царит жуткое напряжение. Здесь семейная ссора может закончиться убийством. Вора схватили за руку, собралась толпа – она жаждет его линчевать на месте. Любой конфликт между «финкерос» (помещиками. – А.П.) и батраками чреват большой кровью. Конечно, это не то, что было прежде, когда друг другу противостояли организованные силы: с одной стороны – военные, с другой – партизаны. Сейчас приходится сталкиваться с неорганизованными, стихийными актами насилия. Но на закон никто не уповает. Нормальное судебное разбирательство массу не устраивает, только скорый суд Линча. С полицией никто не считается.

У той истории, что я вам рассказал, была еще и политическая подкладка. Подстрекал толпу к бесчинствам бывший мэр, проигравший выборы… Невольно думаешь о том, что будет, если в события вмешается третья сила.

– Что за третья сила?

– Люди, желающие возвращения военных.

– Вы хотите сказать, что у гватемальских военных есть план возвращения к власти?

– Нет, такого плана у них нет. Но многим из них кажется, что они могут обеспечить порядок лучше, чем полиция. Я не видел еще ни в одной стране с авторитарным режимом, где у руля стоит генерал, чтобы полицией так пренебрегали. Полицейские ездят на ржавых автомобилях и ходят в истрепанной форме. Мы всячески пытаемся подвигнуть правительство изменить это положение, сосредоточить усилия на восстановлении правопорядка, на организации полиции, прокуратуры и системы правосудия. С этим мы обратились к генералу, возглавляющему парламент…

– Риосу Монтту?

– Да. И он откликнулся на наш совет. Он увеличил бюджет полиции. В какой-то степени он улучшил и финансирование ведомства генерального прокурора, что тоже необходимо. Он даже предложил увеличить ассигнования на офис омбудсмена. Вроде бы мы можем только радоваться. С другой стороны, полиция будет и дальше находиться в небрежении, потому что, понимаете, не нравится ему полиция. Он любит военных. Я никогда не видел, чтобы у военных была грязная форма. Мне не доводилось видеть у военных ржавой машины, и я ни разу не видел, чтобы казармы находились в плохом состоянии.

– Давайте вернемся к главному вопросу. Любовь генерала к военным и его неприязнь к полиции – это не просто фактор определенной политической культуры. Гражданская война, которая длилась несколько десятилетий, явно имеет к этому какое-то отношение. Вернемся к азам. Почему разразилась эта война?

– Во всей Латинской Америке партизанское движение ставило своей целью изменить сложившийся расклад, согласно которому два процента населения владеют 85 процентами земли, при том, что большая часть – крестьяне – живет от земли, но ею не владеет. Это чрезвычайно несправедливое положение вещей. В Гватемале на одном полюсе очень, очень богатые люди, а на другом – огромное число крайне бедных людей. Дискриминация лютая. Более половины населения, около 60 процентов, практически не имеет доступа к образованию, здравоохранению и не имеет своего представительства в органах власти.

– До сих пор?

– Да, до сих пор. Удел «индихенос» – нищета. Вся провинция нищая. Вся провинция безграмотна. Среди новорожденных высокая смертность. Эта ситуация, вкупе с авторитарным правлением экономической, военной и политической элиты, породила и жуткие политические репрессии, и партизанское движение, защищающее бедных и нападающее на истеблишмент. Партизаны не одержали победы в войне…

– Но у них были основания взяться за оружие…

– Да, у них были для этого все основания. На самом деле все эти основания сохранились. Единственное, что изменилось, это обретенное понимание того, что нельзя одержать победу в партизанской войне. Можно только причинить ущерб другим и себе. Ни о каком экономическом развитии не могло идти и речи. Именно это понимание, в том числе среди военной элиты, в конце концов, привело к прекращению войны и подписанию мирных соглашений.

– На протяжении десятилетий военные твердили, что могут победить в войне. Почему они не смогли одержать победу? Допустили какие-то ошибки?

– Гористая местность, демография и жизненный уклад здесь таковы, что военные не могли победить. Всегда найдутся «карманы», которые невозможно контролировать. Однако еще важней другой фактор. В ситуации, когда все бразды правления, все привилегии находятся в руках нескольких очень зажиточных семей, не было ни малейшей возможности модернизировать экономику. Даже военные понимали, что это необходимо. Требовалось расширить проект, а это невозможно при диктаторском режиме. Такое же положение наблюдается во всей Латинской Америке. Вот почему в Латинской Америке больше нет военных диктаторов. Невозможно совместить диктатуру с экономическим развитием.

– С психологической точки зрения трудно понять, как военные могли сесть за один стол переговоров со своими бывшими врагами, которых они ненавидели лютой ненавистью. Как это произошло?

– Тут была своя специфика. В основе всего поведения военных лежала сильная идеологическая мотивация – это был антикоммунизм. А после 1989 года стало ясно, что у коммунизма нет никаких перспектив. Автоматически их не осталось и у антикоммунизма. Хотите верьте, хотите нет, но идеологический проект сошел на нет. Военным нужен враг, они от этого кормятся, но раз коммунистов больше нет, то и врага они потеряли. Их идеология рухнула.

А вообще-то, военные из противостоящих группировок вполне могут сесть за стол переговоров, потому что у них более или менее одинаковый опыт. Если бывшие французские и немецкие генералы смогли сесть за стол переговоров…

– Положим, те генералы принадлежали к одной и той же культуре – в фолкнеровской «Притче» это замечательно передано. Но чтобы представители высшего класса вступили в переговоры с партизанами из низшего класса…

– Некоторые предводители партизан также принадлежали к высшему классу. Это можно сказать даже о Фиделе Кастро и, уж конечно, о Родриго Астуриасе. Так что этого барьера на самом деле не существовало. Но правда и в том, что никаких переговоров между военными или правительственными чиновниками – выходцами из богатых семей – и коренным населением действительно не было. Так или иначе мирное соглашение – это выражение дальновидности общества в развивающейся стране, которая постепенно переходит от диктатуры к демократии…

– Традиционно, особенно в годы гражданской войны, военные в Гватемале были всё. А что за роль у них сейчас? Каковы их амбиции?