Текст книги "Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина"

Весной 1916 года брат Иван окончил Сергиевское артиллерийское училище и пошел на фронт подпоручиком артиллерии. По окончании училища ему пришлось тотчас же принять участие в крупных боях в Луцком направлении, приведших к прорыву австро-германских укреплений на большом протяжении. Брат был контужен, но остался жив. В конце года он имел возможность побывать у нас и несколько отдохнуть. Брат Петр весною 1916 года по окончании сельскохозяйственного училища также поступил в Сергиевское артиллерийское училище, которое окончил в конце 1916 года, после чего был направлен на фронт в ту же артиллерийскую часть, в которой был брат Иван. В боях 1917 года они участвовали оба, служа на одной и той же батарее. Ныне, когда пишутся эти строки (1941 год), брат Петр снова на фронте, близ Ленинграда, в 3-артиллерийском полку командует 8-ой батареей. Брат Иван и я уже по возрасту остались вне призыва в ряды армии.

Ко мне в лесничество для разработки леса прислали около сорока человек меннонитов. Меннониты были сектанты немецкого происхождения, освобожденные царским правительством от военной службы по их, якобы, религиозным убеждениям. По сути дела это была необоснованная льгота значительному количеству людей, чуждых стране, благами которой они пользовались. Для того, чтобы льгота, предоставленная им, не колола глаза русским людям, особенно в годы тяжкой войны, их мобилизовали и отправили на лесозаготовки. В Брянских лесах их было несколько сот. Они происходили из меннонитских колоний по реке Молочной (Таврической губернии), из Воронежской, Саратовской, Херсонской и других губерний. Работали они из рук вон плохо. Их производительность на лесозаготовках была равна четверти-трети производительности труда русских лесных рабочих. Содержались они на свой счет, но своим трудом не оправдывали своего содержания. С точки зрения интересов страны они были тунеядцами. Когда им об этом говорили, они возражали следующим образом: «Мы содержимся на свой счет и ничего не стоим государству, а даем ему, хотя и немного, своим трудом на лесозаготовках». Уже тогда ясна была вздорность такой позиции. Уже тогда, еще до Октябрьской революции, многим было ясно, что тот, кто потребляет больше, чем дает, хотя бы потребление было «свое», а даваемое принадлежит «государству», тот, с точки зрения интересов страны, является тунеядцем. Местное население относилось к меннонитам и к их работе отрицательно. Это были, с их точки зрения, особого рода «бары», пользующиеся льготами бездельники, живущие за хребтом русского народа. К тому же они держались высокомерно и были сильно сплочены. Воззрения большинства из них были самые кулацкие.

Помимо заготовки леса, я вел настойчиво и упорно опытно-исследовательскую работу. В 1916 году я закончил, в основном, самый крупный свой труд, посвященный брянским лесам, под названием: «Естественная история брянских сосновых лесов». Началом работы был мой доклад на съезде лесничих Курской и Орловской губерний в сентябре 1913 года. Названный труд был опубликован лишь в 1925 году под заглавием: «Основы хозяйства в сосновых лесах» (издательство «Новая деревня»).

Я писал эту работу с огромным увлечением, но понемногу каждый день. По мере того, как я ее писал выявлялась необходимость новых опытов, дополнительных исследований. Ничто не мешало мне ставить эти опыты и исследования. Некоторые из наиболее культурных меннонитов (Ремпель и Классен) были привлечены мною к исследовательской работе и показали себя преданными и весьма полезными работниками. Я отметил их работу в своей книге и сейчас вспоминаю их с благодарностью.

Осенью 1916 года у меня было много гостей. Из Харьковского института сельского хозяйства и лесоводства (переведенного в 1915 году из Новой Александрии близ Варшавы) приехал с профессором Суражем выпускной курс студентов-лесоводов и пробыл у меня 2 дня. Я показал им работы лесничества. На профессора Суража и студентов эти работы и достигнутые результаты произвели сильное впечатление. Через некоторое время после отъезда Суража я получил от директора Харьковского института сельского хозяйства и лесоводства официальное признание ценности проведенной у меня экскурсии студентов. Осенью заехал ко мне специально для осмотра лесничества Д. С. Коссович, брат моего учителя профессора П. С. Коссовича. Недалеко от Брянска у него было лесное имение, а о моей работе он узнал из статьи в «Новом времени», помещенной вице-инспектором лесного департамента Юрловым, который заезжал ко мне в середине лета 1916 года. На него работа Брянского опытного лесничества и моя личная произвела положительное впечатление.

Д. С. Коссович пробыл у меня целый день. Мы подружились с ним и нашли много общих точек зрения по вопросам лесного хозяйства. Он жил в то время в Москве, а перед войной был в Норвегии и Швеции, о которых рассказывал мне много интересного. Он усиленно приглашал меня к себе, но последующие события в стране не позволили мне ответить ему визитом. Вскоре он, как мне сообщили, умер. В конце сентября приехали ко мне двое лесничих из Калужской губернии И. П. Берзинг и П. А. Бойко. П. А. Бойко был моим товарищем по лесному институту и заведовал Ягодинским лесничеством. И. П. Берзинг был лет на двадцать старше меня. Он в течение двадцати слишком лет заведовал Фастовическим лесничеством и считался одним из выдающихся лесничих Калужской губернии. Они, мои гости, были очень довольны постановкой опытного дела у меня в лесничестве и, уезжая, пригласили меня к себе в Калужские леса. Ответный визит я сделал в начале октября. Ехать нужно было до станции Хотынец (близ Орла), а затем пятьдесят километров на лошадях. Я дал телеграмму о выезде, и на станции Хотынец меня ждала пара присланных за мной лошадей. Я с большим интересом провел у И. П. Берзинга и П. А. Бойко около недели. Наши беседы и экскурсии запомнились мне на всю жизнь. И. П. Берзинг был крупный лесовод-практик. Он сделал Фастовическое лесничество образцовым. К сожалению, оно мало посещалось из-за удаленности от железных дорог. Обратно я проехал через город Болхов на лошадях до Орла, а затем по железной дороге до Белобережской Пустыни.

В ноябре 1916 года Екатерина Петровна снова почувствовала себя матерью. Беременность всегда, как и в этот раз, переносилась ею очень тяжело. Она чувствовала придавленность и душевное угнетение, беспокоившее меня. В это время ее потянуло на родину в Уфу. За несколько месяцев перед этим умерла ее сестра и мой близкий, задушевный друг, Елизавета Петровна. В средине ноября Екатерина Петровна выехала в Уфу к своей матери, взяв с собою старшего сына Борю. Володя остался со мною. Она пробыла в Уфе до начала декабря и вернулась домой. Поездка несколько разрядила ее душевную подавленность. Осенью этого года мы заметили, что наш Володя близорук от рождения. Близорукость оказалась очень сильной. В моем роду не было близоруких, но в роду Екатерины Петровны они были, да и у самой Екатерины Петровны один глаз был нормальный, а другой близорукий. Нашему Володе, к сожалению, передалась по наследству близорукость материнского рода. Делать было нечего. Мы надеялись. что очки до некоторой степени сгладят недостаток его глаз. Так это и оказалось. Сейчас он инженер-машиностроитель. Он хорошо учился и закончил курс Московского механико-машиностроительного института (бывшее Техническое училище) и сейчас работает в городе Горьком конструктором 2-го разряда на артиллерийском заводе. Но и теперь для нас с Екатериной Петровной близорукость сына Владимира – большое незабываемое горе.

Боря и Володя. 1916 год

Новый 1917 год мы встретили спокойно. Хотя тыл явно разваливался, фронт был крепок, и письма братьев Ивана и Петра вселяли в нас уверенность в конечной победе над немцами. Никто из нас, лесничих, не ожидал в то время, что скоро надвинется революция, хотя видели вокруг нас всеобщее недовольство царским правительством. Его бездарность, жестокость, трусливость были видны каждому. Государственная Дума того времени являлась рупором всеобщего возмущения. Она возглавляла борьбу с правительством, потерявшим в народе всякий авторитет. Но простому народу, нашим лесным рабочим, большею частью совершенно неграмотным, Государственная Дума была также чужда, как и царское правительство.

Начало года ничего не предвещало особенного. События и явления 1916 года продолжали в 1917 году развиваться в прежнем направлении. Тыл явно разваливался, производство падало, рабочих не было. Призвано было в армию около пятнадцати миллионов человек. Их нужно было обуть, одеть, кормить; на них работала вся страна, а они ничего не давали взамен. Естественно, что они все съедали, изнашивали, а страна разорялась. Одеться и обуться гражданам было уже не во что. Продукты питания исчезали, хотя хлеб еще был, но стоил в два раза дороже, чем в 1914 году. В конце февраля начались сильные метели и заносы. Нормальная работа железных дорог была нарушена.

В конце февраля вечером, однажды, позвонил мне лесничий, мой сосед С. В. Титов. Его звонок по телефону и голос были нервны:

– Поздравляю Вас с временным правительством! В Петрограде революция! – сказал он.

– Надежны ли сведения? – спросил я.

– Совершенно надежные. – ответил С. В. Титов и продолжал,

– Я только что получил их из Брянска от В. П. Табельского. В Брянске уже есть представитель временного правительства.

Началась февральская революция, и образовалось временное правительство. В этот момент меня лично интересовал лишь один вопрос: как отразится революция на боеспособности нашей армии, на сопротивляемости против дальнейшего вторжения немцев в нашу страну. Именно с этой точки зрения я оценивал в то время происходившие события. Мое глубокое убеждение русского патриота заключалось в том, что нашим опаснейшим врагом являются немцы. Мне было ясно, как и большинству интеллигентных людей того времени, что немцы намерены оставить только Великороссию, отделив от нас Украину, Белоруссию, Литву, Латвию, Эстонию, Финляндию и Кавказ. С первых же дней февральской революции обнаружились опасные явления: дисциплина среди моих рабочих военнообязанных меннонитов стала падать, производительность труда на лесозаготовках снизилась. Все это пугало меня. Я не сомневался, что немцы воспользуются нашим положением. Но письма с фронта от братьев Петра и Ивана были успокоительными. Фронт держался и даже обнаруживал, по мнению брата Ивана, энтузиазм, но, по-видимому, подъем был лишь среди командного состава. Рядовые бойцы едва ли испытывали такой подъем.

В работе лесничества к весне 1917 года обнаружились новые затруднения. У нас, помимо органов управления, распоряжавшихся от имени правительства, появились приказы и распоряжения от Брянского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. На этой почве стали возникать тяжелые и неприятные конфликты. В обстановке двоевластия усилились лесные пожары и самовольные порубки леса. Лесничие теряли свой авторитет, но все же стойко держались на своем посту и охраняли вверенное им государственное имущество. Временное правительство, несмотря на благожелательное к нему вначале отношение, не сумело завоевать авторитет среди населения. Производственная жизнь не только не налаживалась, но еще более, чем при царском правительстве, шла под уклон. В деревнях, на станциях железной дороги и в городах можно было наблюдать изумительные примеры сплошного ничегонеделания. Бумажные деньги (керенки) выпускались в огромном количестве. Они ничего не стоили, а предметы потребления исчезали из магазинов и с базаров. Таким образом, было всем ясно, что февральская революция не принесла стране возрождения. Она не только не оздоровила страну, но лишь способствовала ее дальнейшему развалу.

В июне к нам приехала наша уфимская мама Вера Алексеевна. В июне же мы ждали появления нашего третьего ребенка. Роды были у Екатерины Петровны исключительно мучительные. Вера Алексеевна совсем упала духом и думала, что Екатерина Петровна не выдержит мук. Но, к счастью, все кончилось благополучно, и родился прелестный мальчик, которого назвали Петром. Теперь, когда пишутся эти строки, ему уже двадцать четыре года, он инженер-конструктор артиллерийского оружия и работает в городе Горьком. Он окончил Московский механико-машиностроительный институт.

Вера Алексеевна верила в целительную силу февральской революции, я же не верил. Мы спорили на эту тему очень много, и она сердилась на меня за это, что я не верил в созидательные силы февральской революции. Вскоре после рождения Пети мама уехала в Уфу, так и не изжив своего сердца против меня, а эта встреча была у нас с ней последней. Лишь через несколько лет, незадолго перед своей смертью (Вера Алексеевна умерла в 1921 году) она сообщила в письме к Екатерине Петровне, что была не права по отношению ко мне.

Вместе с февральской революцией вошла в народные массы идея о великом Учредительном Собрании. Вначале и я вместе со всеми придавал ему огромное значение. Но уже летом для меня стало ясно, что от Учредительного Собрания ничего нельзя ждать даже в том случае, если оно соберется. Страна к этому времени настолько уже развалилась, что собрать ее воедино было не под силу никакому собранию, хотя бы и всенародному. У временного правительства к середине лета не оставалось никакой серьезной силы. Реальная сила чувствовалась в то время только в советских рабочих, крестьянских и солдатских депутатах, но советы не имели значения формальной власти. Двоевластие явно губило страну и толкало ее к анархии. Немцы на линии фронта спокойно ждали развертывания событий. Они были уверены, что страна сама скоро развалится, после чего станет легкой добычей воинствующего германизма.

Сознание этой опасности было ужасным, и я горько сетовал в кругу своих знакомых по этому поводу. Но народные массы, безграмотные, политически невежественные (я судил по моим лесным рабочим), были равнодушны к своему будущему государственному бытию. Ранней осенью 1917 года обнаружились попытки военного переворота в лице Корнилова, но они были довольно быстро подавлены временным правительством. Осень показалась нам непереносимой вследствие двоевластия в стране. Октябрьская революция и переход власти, не только реальной, но и формальной, в руки советов был воспринят нами, лесничими, как факт положительный. Он устанавливал единую власть, отвечающую за страну. Без оговорок мы стали работать под руководством власти советов. Но первые месяцы новой власти не в состоянии были исправить хаос, сложившийся в предшествующий период, однако мы видели решимость положить конец этому хаосу. Бесславный конец Учредительного Собрания, выбранного и собранного в конце 1917 года, никого не удивил.

В конце 1917 года в наших обширных лесах появились шайки бандитов, которые образовались за счет дезертиров с фронта. Они грабили имущество и убивали беззащитных людей. Среди лесничеств брянского лесного массива, таким образом, было разорено Карачижско-Крыловское лесничество. В сильнейшей тревоге мы встречали новый 1918 год.

Этот год оставил у нас в памяти самые безрадостные впечатления. Страна действительно распалась. Немцы использовали наш распад, двинулись вперед, заняли Прибалтику, Финляндию, Украину, Дон.; турки заняли Закавказье. Нам был навязан брестский мир. Старая армия полностью разбежалась. Мои меннониты разбежались еще в конце 1917 года. В лесах бродили бандитские шайки. Каждую ночь я ждал нападения на наш дом грабителей и ложился спать, вооруженный винтовкой и револьвером. Производственная работа в лесах прекратилась. Научная работа в опытном лесничестве еще теплилась. Все же я полностью отшлифовал свою работу: «Естественная история брянских сосновых лесов», но положил ее в портфель на долгие годы. Мои сослуживцы и я жили впроголодь. Нас до некоторой степени выручали свои огороды и свои коровы, но хлеба у нас совсем не было, не было и круп. Жить стало тягостно. Наступило беспросветное существование. В середине лета я был на съезде лесоводов, как делегат Орловской губернии. Съезд не имел никакой действенной силы и прошел в разговорах. С великим трудом я вернулся обратно. На востоке, за Волгой, в это время вспыхнуло чехословацкое восстание. Со мною в лесничество приехал мой новый помощник В. П. Тимофеев. Он окончил Петровскую (ныне Тимирязевскую) сельскохозяйственную академию в Москве, но защищал диплом на лесоводческую тему. Он разрабатывал эту тему в Брянском опытном лесничестве, будучи у меня практикантом ряд предшествующих лет, начиная с 1915 года. Это был человек выдающихся способностей и отличных душевных качеств. Впоследствии он сделался моим заместителем, приемником по опытному лесничеству, крупным ученым и педагогом. По приезде он поселился у меня в доме, и вместе с ним мы организовали оборонную работу по охране нашего лесничества и нашего дома от бандитов и грабителей. Еще весною 1918 года в стране были предприняты меры по созданию регулярной Красной армии. Меня несколько раз призывали на службу в армию, но каждый раз освобождали, как незаменимого работника лесничества. Впрочем, эти освобождения рассматривались как временные.

Ходатайство об освобождении от военной службы

В конце 1918 года я получил приглашение от Воронежского сельскохозяйственного института участвовать в конкурсе на одну из специальных кафедр только что открытого лесного отделения института. Я воспользовался этим приглашением и послал в сельскохозяйственный институт свои научные работы и необходимые документы, намереваясь уйти в Воронеж, если произойдет избрание. В брянских лесах в то время стало жить очень трудно, особенно с семьей, и я готов был оставить Брянское лесничество.

В конце 1918 года я был обрадован возвращением в лесничество моих старых сослуживцев, взятых в армию по мобилизации. Возвратился объездчик А. Н. Шилан (из германского плена), И. В. Стариков, И. И. Софронов и Ф. Куренков. Мы были все в сборе, но наша жизнь в лесничестве не была похожа на прежнюю, однако все стойко исполняли свои обязанности и верно стояли на своих постах. Без оптимизма мы встретили 1919 год.

В начале марта 1919 года я получил телеграмму из Воронежского сельскохозяйственного института за подписью проректора профессора И. Л. Ямзина, извещающую меня, что 1 марта совет института избрал меня профессором по кафедре лесной таксации. Это событие окрылило нас с Екатериной Петровной, и мы решили переехать в Воронеж. В это время меня снова призвали в ряды Красной армии, для чего вызвали в Орел, где помещался штаб Орловского военного округа. Однако через некоторое время я был снова освобожден, впрочем, после длительного и настойчивого ходатайства разных учреждений, заинтересованных в моей гражданской службе. На пасхе, в конце апреля В. П. Тимофеев вызвался съездить в Воронеж, чтобы осмотреть институт и осмотреть обстановку. В то время южный фронт гражданской войны проходил недалеко от Воронежа. В. П. Тимофеев приехал с хорошими новостями. Я выехал в Воронеж в начале мая, заехав по пути в Орел, где помещалось губернское управление лесами и где начальником управления в то время был мой товарищ по институту и по службе в Брянских лесах И. М. Загурский. Он разрешил мне поездку и поздравил меня с избранием профессором института. Через два дня я был в Курске и 5 мая приехал в Воронеж. В то время Воронежский сельскохозяйственный институт уже перебрался в свои собственные роскошные здания. Здания были расположены на возвышенной равнине, господствующей над городом, близ опушки огромного лесного массива, сделавшегося впоследствии учебным лесом. На этой возвышенной равнине, кроме зданий, ничего не было. Парк, который впоследствии украшал местность, тогда отсутствовал. Для него лишь было приготовлено место на площади около десяти гектар.

Я приехал на территорию института на извозчике (в то время не было ни трамвая, ни конки) около часу ночи. Все здания были ярко освещены луной и электрическим светом от собственной электростанции. Вид зданий производил сильное впечатление. Картина была величественная. Я остановился у первого освещенного здания и спросил у мимо проходящего гражданина квартиру профессора Н. П. Кобранова, моего старого знакомого, в то время исполнявшего обязанности ректора института. Вопрошаемый мною гражданин оказался профессором А. А. Яриловым. Мы представились друг другу. Оказалось, я стоял у квартиры проф. Н. П. Кобранова, а освещенный обширный дом был профессорским корпусом. Н. П. Кобранов был рад моему приезду и оставил меня у себя. Я познакомился с его женой, Верой Владимировной и с его детьми. Н. П. Кобранов занимал в профессорском корпусе очень хорошую изолированную квартиру из четырех комнат.

Панорама Воронежского сельскохозяйственного института. 1926 год

Главное здание Воронежского сельскохозяйственного института. 1979 год

На другой день Н. П. Кобранов показал мне институт. Мое впечатление от института, полученное накануне и весьма благоприятное, лишь укрепилось после детального дневного осмотра всей территории. Я привожу фотографию института того времени и последующих годов, чтобы читатель сам получил зрительное впечатление от Воронежского сельскохозяйственного института. Институт был выстроен в 1913 и 1914 годах по постановлению Государственной Думы. Ему было присвоено имя императора Петра 1. Мне понравился институт своим грандиозным размахом. Однако, он не был достроен в деталях, и на территории института еще не было должной культуры. Осмотревшись, я подал рапорт о вступлении на пост заведующего кафедрой лесной таксации и приступил к организационной работе. Кафедру лесной таксации нужно было создавать вновь. Мне отвели для кафедры комнату в химическом корпусе, на третьем этаже. В то же время мне предоставили квартиру из трех комнат в профессорском корпусе.

Устроившись с квартирой, я сообщил Екатерине Петровне хорошие сведения и подготовил ее к будущему переезду в Воронеж. В середине июня я выехал в Брянское опытное лесничество за Катериной Петровной и детьми. Я ехал два дня через Курск и Орел. Стоял июнь месяц, теплый и влажный. Поздно вечером я подъехал к нашей железнодорожной станции «Белобережская Пустынь». В воздухе было влажно. Пахло хвойным и лиственным лесом. Я вышел из вагона. Поезд ушел. Огонек в нашем доме виднелся сквозь листву. Я тихо пошел к дому по деревянным мосткам, идущим к дому от станции. Расстояние от дома было не более ста пятидесяти метров. Когда я подошел к двери дома и постучал, мне открыла дверь наша добрая домашняя работница Елена Глинская. Она была у нас, как член нашей семьи. Она сильно обрадовалась моему приезду и сейчас же побежала предупредить Екатерину Петровну. Дети уже спали. Наша встреча с Екатериной Петровной после полуторамесячной разлуки была трогательной и нежной. Как прежде, мы преданно любили друг друга. Я приехал в Брянское опытное лесничество, как гость, предполагая прожить в нем не более месяца, ровно столько, сколько нужно было для сбора и отъезда в Воронеж со своей семьей. Разлука в полтора месяца как бы еще больше спаяла нас с Екатериной Петровной. На такой срок мы еще не разлучались с нею со времени нашего венчания. И потому в этот мой приезд мы как бы снова переживали наше сближение друг с другом. В хлопотах по сбору у нас было много времени, чтобы побыть друг с другом и почувствовать нашу близость и родство наших переживаний. Однажды, перебирая книги на полке в своем кабинете, я раскрыл одну толстую книжку Куприна. где была напечатана его повесть «Гранатовый браслет». Я вспомнил, что эту книгу с какой-то затаенной для меня непонятной мыслью подарила мне Екатерина Петровна в 1911 году, когда я заезжал в Уфу проездом в Мензелинск. В этой книге лежал засохший цветок белой астры. Я вспомнил, что этот цветок был подарен мне Екатериной Петровной в тот же день, когда была подарена и книга. Она принесла мне белую астру на пристань, когда пришла проводить меня. Воспоминания того времени сейчас же нахлынули на меня. Они были сами по себе нерадостны, хотя потом все горести миновали, и мы в 1912 году нашли друг друга и соединили наши жизни, как муж и жена. Я продолжал машинально перебирать книги на полке (я делал отбор их для перевозки в Воронеж) и был поглощен своими воспоминаниями. Одна из книжек журнала «Русская мысль» за прошлые годы развернулось на странице, где я увидел стихи А. Блока. Прочитав бегло первые строчки стихотворения, я застыл от изумления. Стихи ударили по душевным моим струнам с такой силой, что я должен был сесть. Медленно я прочитал стихотворение до конца. Потом прочитал стихотворение снова, но уже вслух (в комнате никого не было). Так я читал его несколько раз, пока не заучил его наизусть. Потом я вышел в сад и далее в лес, все время находясь под обаянием прочитанных стихов. В душе все у меня дрожало. Я переживал свои прошедшие годы с такой яркостью, как будто это прошедшее явилось снова. Мне было и больно, и сладко. Через час я пришел в свой кабинет и записал стихотворение в свою записную книжку, чтобы всегда иметь его перед собою. Вечером я прочитал стихи Екатерине Петровне, но на нее они не произвели сильного впечатления. Пережитое ею было иным, нежели у меня. Впоследствии я потерял это стихотворение и только в конце двадцатых годов снова разыскал его, приобретя собрание сочинений А. Блока (берлинское издательство «Альконист», 1923 год). Вот это стихотворение:

 
«Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,
Молодеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
Не дыша.
Снится – снова я мальчик, и снова любовник,
И овраг, и бурьян.
И в бурьяне колючий шиповник,
И – вечерний туман.
Сквозь цветы и листы, и колючие ветки, я знаю,
Старый дом глянет в сердце мое,
Глянет небо опять, розовея от края до краю,
И окошко твое.
Это голос – он твой, и его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам,
Хоть во сне твою прежнюю милую руку
Прижимаю к губам».
 

Сейчас, когда пишутся эти строки (1941 год), я читаю это стихотворение с меньшим волнением, чем летом 1919 года, но и сейчас оно будит во мне старые чувства и старые образы. Я вспоминаю годы моего первоначального знакомства с Екатериной Петровной, начало моего увлечения ею, развитие чувства, мои страдания в течение ряда лет и апофеоз нашей взаимной любви – венчание в сельской церкви и совместную жизнь в обширном доме среди брянских лесов. Еще ярче были эти воспоминания в 1919 году.

В середине июля наши сборы были закончены. Мы простились с нашими соседями. Я достал разрешение на товарный вагон, куда поместили все наше имущество, и отдельным вагоном выехал в Воронеж. Ехали мы с достаточным удобством, но медленно. Наш путь шел через Орел, Верховье, Мармыжи, Касторное. В то время это была прифронтовая полоса. В конце июля мы прибыли в Воронеж, и для нас начался новый период нашей жизни, самый продолжительный. Дорогой и после у нас сильно переболел наш первенец Борис, но Екатерина Петровна умело выходила его. Остальные дети, Владимир и Петр, как и мы, перенесли дорогу благополучно.