Текст книги "Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина"

Прием в училище составлял каждый год по сорок человек. При шести классах общий состав учеников равнялся двумстам сорока человек, из них около двухсот жило в пансионе. Пансионер за сто пятьдесят рублей в год имел белье, постель, верхнее платье и стол. Я провел в пансионе все шесть лет; со второго года обучения я имел казенную стипендию за отличные успехи, которая обеспечивала меня полностью. Наш пансион помещался в главном учебном корпусе. Верхний (третий этаж) этого корпуса был отведен под спальни. На втором этаже были классы, чертежная, читальня, библиотеки, учительская. На первом этаже разместились лаборатории и учебные классы. В особом приделе первого этажа была столовая, а над столовой, на втором этаже, находился актовый зал, превращавшийся в соответствующих случаях в церковь. В пансионе для нас был установлен строгий порядок дня. Вставали мы по звонку в шесть с половиной часов утра. Для одевания и уборки кровати полагалось полчаса, для умывания полчаса. С семи с половиной и до восьми часов утра можно было прогуляться на дворе. Но обязательной эта прогулка не считалась. В восемь часов по звонку мы собирались в столовой, и начинался утренний завтрак. Он состоял из одной или двух кружек чая (с двумя кусочками пиленого сахара) и булки. К чаю подавалось молоко в кувшинах. В восемь с половиной часов утра завтрак кончался и с восьми с половиной до девяти часов оставалось время для подготовки к урокам. В девять часов начинались занятия. В двенадцать часов, после трех уроков давался второй завтрак, состоявший из одной кружки молока с булкой. Занятия продолжались до двух с половиной – трех часов дня. В три часа начинался обед. На обед являлись по звонку. Обед состоял в будни из двух блюд. На первое суп или щи с кусочком вареного мяса, на второе каша с маслом. В воскресенье обед состоял из трех блюд: добавлялось сладкое. Обед кончался в три с половиной часа дня. В пять часов вечера подавался чай, но без булки. Желающие могли кушать с чаем черный хлеб. Последний подавался без ограничения. Промежуток времени от трех с половиной до пяти часов вечера был предназначен для игр и свободных прогулок в окрестностях училища. В город отпускались по разрешительным запискам. В пять с половиной часов вечера начиналась самостоятельная работа над учебным материалом. Она продолжалась до восьми часов вечера. В восемь часов накрывался ужин. На ужин собирались также по звонку. Ужин состоял из тех же блюд, что и обед. Ужин кончался в восемь с половиной часов. От восьми с половиной до девяти с половиной часов происходили свободные занятия и игры. В это время разрешалось играть на музыкальных инструментах всех видов. В девять с половиной часов вечера раздавался звонок, извещавший, что рабочий день завершен, и нужно идти спать. В десять часов прекращались всякие разговоры и начинался сон. На сон отводилось, таким образом, восемь с половиной часов. Выполнение всех указанных правил обеспечивалось постоянным присутствием особых надзирателей. В первый и второй год нашего обучения в училище, пока нас было немного, обязанности надзирателей выполняли наши преподаватели в порядке совместительства. Штатные надзиратели появились уже потом, когда нас стало больше. Напомню, что первый прием учеников был в 1898 году, и наш класс был всегда старшим. Жизнь в пансионе шла строго по заведенному порядку. Наши развлечения были скромны и разнообразны. Физических упражнений зимою и осенью у нас не было. Весною и летом они были обильны, но выражались в форме работ в поле, в огороде, в саду, в питомнике. Каждую субботу у нас была баня. Баню все очень любили, и субботний день у нас был настоящим отдыхом. Действительно, баня у нас была великолепная, просторная, чистая, светлая. Мы проводили в ней, в ее отделениях, порядочное время.

Время от времени у нас в пансионе устраивались вечера самодеятельности. На них приглашались гости из города. Но какие гости? В Богородицке не было средних женских учебных заведений, а из мужских было только городское училище и наше сельскохозяйственное. Наши сверстники и сверстницы из города учились в Туле, в гимназиях, реальных училищах, семинарии, в епархиальном училище. Они приезжали в Богородицк лишь на каникулы, а в это время ученики сельскохозяйственного училища сами в большинстве случаев разъезжались. В учебное же время в Богородицке не было ни наших сверстниц, ни наших сверстников. Поэтому на наши вечера приходили гости, не соответствующие нашему возрасту. В большей части гостями были родственники и родственницы тех наших учеников, которые происходили из Богородицка. Какими же скучными были эти вечера! Иногда на них танцевали. Но танцующие пары были очень комичны и вызывали много смеха. В самом городе не было любительских спектаклей, иногда лишь заезжали сюда труппы вроде капеллы Славянского, имевшей у нас большой успех. Нам всегда не доставало музыки, ее не было ни в Богородицке, ни у нас. Среди преподавательских семей музыкальностью отличалась лишь семья Д. Д. Иванова. Его жена, урожденная Геммерлинг, прекрасно играла на фортепьяно. Сами ученики тянулись к музыке и старались играть на тех инструментах, которые давались нам со стороны дирекции училища. Это были преимущественно балалайки и флейты. Была у нас и фисгармония, но на ней выучились играть не более двух – трех человек. Пение же процветало, и у нас был учитель пения.

Оглядываясь на прошлую пансионную жизнь, я прихожу к выводу, что хотя она протекала в здоровых бытовых условиях, но была чрезвычайно однообразна и бедна внешними впечатлениями. Основная причина этого лежала в том, что училище находилось близ захолустного городка, который со своей стороны не мог доставить нам, ученикам, никаких культурных развлечений. Это был, конечно, большой недостаток: мы все чувствовали его, но не могли от него избавиться в стенах пансиона. Некоторые из нас пробовали в последних классах выйти из пансиона и поселиться на частной квартире в городе. Я, как стипендиат, не мог этого сделать и остался в пансионе до конца. Бывая у товарищей, вышедший из пансиона на частную квартиру, я наблюдал, что они, правда, жили свободнее, чем в пансионе, но эта большая свобода не компенсировала у них бытовые неудобства жизни на частной квартире. Внешние же впечатления у них были также бледны, как и у нас, так как город был все тот же, как для них, так и для нас.

В этой однообразной обстановке могли бы вырасти у нас пороки, столь обычные для пансионеров, если бы не спасло, то обстоятельство, что у нас не было старших товарищей, что мы сами (наш класс, наше поколение) всегда были старшими. Порочной заразы у нас в самом училище не было, ее могли занести лишь со стороны. Поэтому наша однообразная, бедная внешними впечатлениями жизнь в пансионе имела вредными последствиями лишь то, что не сообщила нам светскости, вырастила нас дичками, но дичками здоровыми, без внутренней гнили. Светскость, общительность, легкость во взаимоотношениях с людьми нам пришлось приобретать уже потом, когда мы вышли из пансиона и окончили училище. Замечу, что приобретались эти качества с большим трудом и часто сопровождались тяжело переживаемыми неловкостями. Легче было бы приобретать эти качества в отроческом и юношеском возрасте, но, к сожалению, этого нельзя было сделать в тех условиях, в которых мы жили.

Осенью 1901 года, зайдя однажды на квартиру к И. И. Баранову (преподавателю Богородицкого сельскохозяйственного училища), я познакомился у него с человеком, который произвел на меня глубокое впечатление. Это был пожилой, но еще не старый человек, с правильным красивым лицом, с умными выразительными глазами и простой, полного внутреннего убеждения речью. Одет он был скромно. Его звали Михаил Васильевич Булыгин. И. И. Баранов, оказывается, уже давно знал Михаила Васильевича. По его словам, м. В. Булыгин, гвардейский офицер в прошлом, является пламенным последователем Л. Н. Толстого, построившим свою жизнь в соответствии с его учением. Он заинтересовал меня. Михаил Васильевич часто бывал в Богородицке, так как его семья зимой жила в этом городе. Старший его сын готовился для поступления в наше училище, а его пасынок уже учился в нем. Вскоре я познакомился и с его семейством. Жена Михаила Васильевича Анна Максимовна, женщина редкой красоты и большой духовной силы, напоминала мне Анну Каренину. Сам Михаил Васильевич напоминал Алексея Вронского.

Булыгины пригласили меня к себе в Хатунку (так назывался его хутор, находившийся в десяти километров от Ясной Поляны), и я решил при первой возможности отправиться к ним. Так как мои товарищи Инюшин и Парунин также были знакомы с Булыгинами, и их они тоже приглашали к себе, то мы решили направиться в Хатунку целой компанией пешком.

В конце августа 1902 года у нас были, после окончания молотьбы и перед началом занятий, десятидневные каникулы. Погода была теплая, солнечная, и мы пустились в путь, намереваясь от Булыгиных дойти до Ясной Поляны и иметь беседу с Л. Н. Толстым по вопросам о смысле жизни. У Парунина был брат, только что поступивший в наше училище. Он присоединился к нам, и наша компания увеличилась до четырех человек. Вышли около десяти часов утра и к вечеру дошли до небольшой деревушки, где жил крестьянин, знакомый или родственник Инюшина. Сам Инюшин тоже происходил из крестьян Богородицкого уезда. Эта деревушка стояла на половине нашего пути, километров в сорока от Богородицка. Мы переночевали у крестьянина в сарае, на свежей соломе. Утром встали на заре, помогли хозяину смолотить и провеять скирду овса, позавтракали (хозяйка угостила нас великолепными блинами из свежей пшенной муки) и часов в десять утра отправились в дальнейший путь. В семь вечера того же дня мы подошли к Хатунке. Недалеко от усадьбы Булыгина нам встретились великолепно содержимые поля семенного клевера. «Очевидно, это клевер Михаила Васильевича» – сказали мы себе.

Нас встретили радушно. Михаил Васильевич, как толстовец, отдал свои земли крестьянам, оставив себе усадьбу и около нее тридцать гектар земли. Деревня Хатунка, которой он отдал свою землю, была тут же около усадьбы. Усадьба была небольшая. Стоял небольшой каменный дом, и около него необходимые службы. Около дома был расположен старый сад. Жили Булыгины скромно, почти бедно. Поужинав, мы направились спать, по указанию хозяев, на сеновал. Никто из нас не курил, и потому нас можно было спокойно разместить на сене.

Мы сказали Михаилу Васильевичу, что на другой день хотели бы сходить к Льву Николаевичу. Он обещал сообщить об этом в Ясную Поляну, чтобы получить тот или иной ответ от Л. Н. Толстого. Мы уже засыпали после утомительной дороги, как вдруг услышали внизу, на дворе сильный шум. Мы проснулись. Шум был тревожный. Мы спустились с сеновала во двор. Там были старшие дети Булыгиных. Оказалось, что крестьяне выпустили своих лошадей на булыгинский семенной клевер и травят его. Мы вспомнили, что видели этот клевер, когда подходили к усадьбе. Вместе с детьми Булыгиных мы быстро сгрудили крестьянских лошадей и загнали их на булыгинский двор. Сообщили об этом Михаилу Васильевичу. Он вышел, выслушал, в чем дело, и сказал детям, чтобы они выпустили лошадей в деревню. Пасынок Булыгина, возмущенный умышленным озорством крестьян, потравивших клевер, доказывал отчиму, что крестьянам не нужно потакать, что лошадей нужно задержать, а за потравленный клевер взять штраф. Но М. В. Булыгин настоял на своем распоряжении, и лошадей выпустили. Мы были возмущены происшедшим. Нам была непонятна пассивная позиция, занятая М. В. Булыгиным. Пасынок, недовольный решением своего отчима, ушел с ворчанием.

«Неужели это действие толстовского учения о непротивлении злу насилием?» – сказали мы себе. Мы плохо спали в эту ночь и встали утром расстроенные. Михаил Васильевич сообщил нам ответ, полученный из Ясной Поляны. Рано утром туда был послан верховой с письмом от М. В. Булыгина. В ответ сообщили, что Лев Николаевич может принять нас, но его затрудняет вопрос: что же он может сказать нам нового? Он уже все сказал в печати. Таков был ответ. Мы не сочли нужным тревожить Л. Н. Толстого и просили передать ему наше извинение за беспокойство. После происшествия, случившегося накануне и произведшего на нас глубокое впечатление, нам трудно было идти к Льву Николаевичу: душа у нас была в большом смятении. Мы отправились в Богородицк обратно, также пешком, но другой дорогой.

Через двадцать пять лет, летом 1927 года, мне снова пришлось быть в этих местах. Я приехал в Крюковское лесничество (в Тульских засеках), находившееся в пятнадцати километрах от Ясной Поляны. В одно из воскресений мы большой компанией направились в Ясную Поляну, чтобы побывать в Толстовском музее. Кроме меня и лесничего Н. Н. Чистякова с женой с нами были студенты – практиканты из Воронежского сельскохозяйственного института.

Дорога шла опушкой засек, но километров через пять мы свернули к маленькой деревушке. Около деревушки находилась разоренная усадьба с порубленным и вытоптанным фруктовым садом. Среди сада была видна маленькая избушка. Что-то в этой картине показалось мне знакомым. Я спросил Н. Н. Чистякова, как называется деревушка?

– Это Хатунка! – ответил он.

Я коротенько рассказал ему о посещении усадьбы Булыгина в 1902 году.

– Вот, это остатки усадьбы, – продолжал он, – сам он и его жена, кажется, умерли, а сын остался здесь. Он живет вон в той хибарке. Кажется он приписался к крестьянскому обществу (общине).

– Как все изменилось здесь! – заметил я.

– Хотите побывать сейчас у Ивана Михайловича Булыгина, вероятно, он дома, сегодня воскресенье! – предложил мне Н. Н. Чистяков.

Я минуту раздумывал: Ваню Булыгина я знал еще маленьким мальчиком лет шести. После некоторого размышления я отклонил предложение Чистякова, и мы поехали в Ясную Поляну. Недалеко от нее проехали через усадьбу Телятинки, где жил друг и единомышленник Л. Н. Толстого В. Чертков. Дом с мезонином еще стоял, но на всем была печать крайнего запустения. Вот и Ясная. С горы виден дом Л. Н. Толстого и обширный парк. Оставив лошадей у знакомого Н. Н. Чистякову крестьянина деревни Ясной, мы пешком направились к усадьбе.

Все было так, как и при жизни Л. Н. Толстого, только без него самого. Его могила находилась поблизости в дубовом, еще нестаром лесу. Я тщательно осмотрел и дом, и парк, и сад. Все было знакомо по многочисленным описаниям, как будто бы я уже был здесь когда-то. И я до мелочей вспомнил незавершенное до конца мое путешествие в эти края в 1902 году.

Мог ли Лев Николаевич, подумал я, звать к крестьянскому опрощению людей, видя перед собой эту нищету и некультурность. Ведь он знал, к какому опрощению жизни он ведет! Я вспомнил семью Булыгиных, опростившегося Ивана Михайловича Булыгина, и мне стало грустно и жутко. В те далекие времена и мне, юноше, стоявшему на пороге жизни, идеи толстовского опрощения были не чужды, и я лишь с большим трудом отошел от них.

Первые веяния надвигавшихся бурных событий, приведших в конце концов к революции 1905 года, мы ощутили в начале 1901 года. До этого времени мы жили спокойно. Мы изучали историю, имели представление об общественных и политических сдвигах в Древней Греции, Древнем Риме, о революции в Англии ХVII века и о революции во Франции конца ХVIII века. Но эти знания имели для нас интерес настолько далекий, что нам и в голову не приходило прилагать эти знания к нашей действительности, которую мы, впрочем, видели из очень маленького богородицкого окошечка и имели о ней самое искаженное представление. И вдруг, гром и молния среди ясного неба! Появились слухи о студенческих волнениях 8 февраля 1901 года. Министр народного просвещения Боголепов был убит студентом. Убили царского министра! Наше спокойствие исчезло. Мы заволновались, спрашивали друг друга, задавали вопросы преподавателям, но разъяснения, нас удовлетворившие, получили лишь от пришедшего к нам в 1901 году нового преподавателя И. И. Баранова, бывшего студента Петербургского лесного института. По-видимому, он был исключен из института за участие в студенческих волнениях. Как революционно настроенный студент, да еще из Петербурга, он был в курсе дела. Именно с этого времени мы начали выписывать вскладчину газету и регулярно ее читать. Вначале мы выписывали «Россию», а впоследствии начали читать журнал «Жизнь», вскоре закрытый, кроме того, принялись за изучение общественно-политических наук (политической экономии, социологии, истории политических движений). Летом 1901 года я ездил в Мензелинск для свидания с родными. Приехав в Мензелинск, я заметил там большие перемены в обществе. Город сделался местом ссылки для революционно настроенных рабочих, студентов, служащих. Здесь в первый раз я встретил рабочих революционеров, сосланных из крупных индустриальных центров (из Нижнего Новгорода, Москвы). Меня удивила их широкая развитость и начитанность. В то же время они были деловиты, добывая себе средства для жизни разнообразным трудом. От них я получил первые книги о рабочем движении на западе Европы и у нас в России. Из моих новых знакомых мне нравился Павел Васильевич Беляевский, типографский рабочий из Нижнего Новгорода. Молодежь собиралась на хуторе Д. Н. Тяжельникова, расположенном в трех километрах от города. Сын Д. Н. Тяжельникова Борис был моим товарищем по городскому училищу. В описываемое время он учился в техническом училище в городе Кунгуре Пермской губернии. Несколько позже, как оказалось, он вступил в партию эсеров, участвовал в каком-то террористическом действии и погиб. Дочь Д. Н. Тяжельникова, Зоя была на один год старше меня. Она кончила гимназию в Уфе и в описываемое время учительствовала в одной из земских школ Мензелинского уезда. В 1901 году она была веселой девушкой, привлекавшей к себе молодежь. Гостеприимная хозяйка, приветливая и жизнерадостная – она была центром, около которого группировалось революционно настроенное общество. На хуторе собирались по крайней мере один раз в неделю, обычно с субботы на воскресенье. Время проходило в беседах, спорах, пении революционных песен. Еда и питье в таких сборищах играли малую роль. Кусок черного хлеба и стакан чая удовлетворял каждого. Сама хозяйка Зоя, ее брат Борис симпатизировали больше народникам, гости же были большей частью с марксисткими симпатиями. Спорам о народниках и марксистах не было конца.

Когда осенью 1901 года после каникул мы собрались в училище, то оказалось, что многие, как и я, приехали с беспокойными мыслями относительно ближайшего будущего России. В начале 1902 года в газете «Россия», которую мы выписывали, появился фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы», направленный против династии Романовых. Для нас, юношей, этот фельетон был как разорвавшаяся бомба. Мы были еще более взбудоражены, когда оказалось, что газету «Россия» закрыли за Амфитеатровский фельетон, а самого фельетониста выслали в Сибирь. В эту зиму у нас стали появляться нелегальные листовки, брошюры, газеты на папиросной бумаге (из-за границы). Ученический коллектив стал распадаться на две группы. Одна тянулась к революционной литературе и самообразованию, другая – заняла позицию противодействия первой. В первой группе в нашем классе своей активностью и склонностью к революционному героизму и, пожалуй, мученичеству были В. Ф. Инюшин и В. Е. Парунин. В 1903 году они, по-видимому, сделались членами организации эсеров. Вследствие своей неосторожности, всем бросавшейся в глаза, они очень скоро, в конце 1903 года, были арестованы и заключены в Тульскую тюрьму. Там они просидели не менее года и затем были высланы в северные губернии.

Во второй группе активным охранителем существовавшего порядка был Н. Н. Узбеков, дворянин, племянник крупного помещика Тамбовской губернии. Вследствие этих явлений, наш класс в 1903 и 1904 годах, до момента нашего окончания (в июле 1904 года) гудел, как улей. Наши наставники, начиная с директора М. П. Зубрилова и кончая учителями, были озабочены настроениями нашего класса, особенно после ареста Инюшина и Парунина. Они боялись катастрофы. Но мы благополучно кончили курс наук летом 1904 года и оставили училище. Классы, шедшие за нами, были более спокойны и не внушали для дирекции серьезных опасений. Впрочем, осенью 1905 года и они оказались неспокойными. Характерно, что народнические тенденции в училище были выражены более сильно, нежели марксистские. Меня лично народничество не привлекало. Я знал деревенскую жизнь, и идеализация народа была мне чужда. Марксизм привлекал меня стройностью и научностью своего воззрения. Но передо мной стоял тогда недоуменный вопрос: где же тот рабочий класс, который осуществит это учение? Индустриальных рабочих в Богородицке не было, они были в Петербурге, Нижнем Новгороде, Москве, Туле. Нет ли здесь иллюзий, как и у народников, думал я. Эти сомнения были у меня очень сильны в 1903 и 1904 годах. Позднее они рассеялись, но это было уже в Петербурге, в 1904 году.

Весною 1904 года я окончил с отличием Богородицкое среднее сельскохозяйственное училище и поступил по конкурсу аттестатов в Петербургский лесной институт.

Первый выпуск Богородицкого среднего сельскохозяйственного училища. 1904 год