Текст книги "Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина"

Осенью 1929 года по просьбе редакции журнала «Лесовод» я подробно описал свое путешествие по лесам Швеции и опубликовал свою статью в №12 журнала «Лесовод» за 1929 год. Помимо того, я сделал доклады о своем путешествии среди лесоводов Центрально-Черноземной области в Воронеже и в доме специалистов сельского и лесного хозяйства в Москве. Как статья, так и доклады были приняты читателями и слушателями, специалистами-лесоводами с большим интересом. Мне лично путешествие дало очень много. Я увидел другую страну и познакомился с современными деятелями лесной науки различных стран. Из этих ученых наиболее близкими мне оказались: профессор Цюрихского политехнического института Шеделин (Швейцария), директор Лесной опытной станции в Норвегии Эйде и профессор Варшавской сельскохозяйственной школы – Едлинский.

В течение ряда лет мы обменивались с названными лицами научными работами. Едлинский умер незадолго до окупации Польши Германией, а судьба Эйге после катастрофы с Норвегией мне неизвестна.

На Международном конгрессе в Швеции интересно было наблюдать взаимоотношения представителей разных стран, участвовавших в конгрессе. Эти взаимоотношения копировали то, что было тогда в лиге наций. На первом месте тогда в Европе стояли Англия и Франция. США были в стороне. Наша страна в то время не состояла в лиге наций. Германия была изгоем. На конгрессе лесоводов все это ярко чувствовалось. Заглавную роль играла через своих представителей Франция. Маленькие страны поддерживали ее. Германские делегаты чувствовали себя одинокими. Они искали себе друзей, и в частности, были любезны с нами. Делегаты США были лишь наблюдателями. Они стояли в стороне. Шведы, как хозяева, старались быть любезными со всеми. Однако можно было заметить особую любезность к финнам и холодность к норвежцам. На одном обеде в Северной Швеции, когда финские делегаты уезжали через Торнио в Финляндию, то их провожали: наш президент профессор Гессельман и швед, директор Лесной опытной станции в Стокгольме. В речи, произнесенной в честь отъезжающих финнов, Гессельман произнес слова, которые озадачили нас русских. Он сказал, что финны особенно близки сердцу шведов: «Финны – наши братья по оружию!» И вслед затем вспомнил боевые эпизоды из войны с Россией в 1809 году, когда шведы потеряли Финляндию, а мы ее завоевали.

«Так вот какова ваша нейтральность», – подумал я, и я отметил в своем уме некоторые дорожные впечатления по городам и лесам Швеции. В нескольких местах, в кабинетах крупных лесопромышленников Швеции, мне приходилось наблюдать карты великой Швеции с Финским заливом и Ладожским озером. В Стокгольме, в картинной галерее, которую я посетил, мое внимание поразила одна из первых комнат, в которой сидело большое количество посетителей, шведов из средних кругов, глядевших напряженно и долго на большое полотно во всю стену. На полотне была изображена картина с надписью «Нарва». Она изображала разгром русских войск под Нарвой в 1701 году. Любопытно, что в других комнатах народу не было, кроме единичных посетителей. Я задумался над этим. Мне показалось, что напряженное лицезрение картины не случайность. Не являлась ли эта сцена маленьким звеном в общей цепи культивирования враждебности к русским и попыток создания за наш счет великой Швеции, карту которой уже можно было видеть в кабинетах лесопромышленников.

Последующие события (роль шведов в нашей войне с Финляндией в 1939—1940 и 1941—1942 годах) показали, что мои тревожные впечатления о настроении шведов не были случайными. И еще неизвестно, куда приведут эти настроения.

В 1930 году по всей стране прокатилась волна раздробления больших вузов на маленькие отраслевые институты и передача последних в ведение соответствующих наркоматов. Главпрофобр, ведавший техническими вузами РСФСР и находившийся в составе Наркомпроса, был ликвидирован. Воронежский сельскохозяйственный институт, как и другие крупные вузы, был раздроблен. Из него были выделены: Зерновой институт, переданный Трактороцентру Наркомзема РСФСР; Лесной институт, переданный Союзлеспрому ВСНХ; Химико-технологический институт, переданный также ВСНХ; Землеустроительный, переданный Наркомзему РСФСР; Механизации сельского хозяйства; Птицеводный, переданные также Наркомзему РСФСР. В тот год я был деканом Лесного факультета. Директором Воронежского сельскохозяйственного института в тот год после Кувшинова был назначен из Москвы некто Подгорный. Он держал себя в Воронеже надменно. Его голова, наполненная лженаучными фантазиями, не отличалась ясностью мышления. Раздел Воронежского сельскохозяйственного института проходил при малом и неактивном участии ведомств, которым переходили вновь образуемые институты. В такой обстановке все достояние Воронежского сельскохозяйственного института осталось за Зерновым институтом. Вновь выделенные институты должны были заново строиться. Предполагалось, что строительство новых институтов не предоставит особого труда. Это было, конечно, легкомысленно. Впрочем, раздробление Воронежского сельскохозяйственного института вообще носило на себе печать легкомыслия. Как декан, я возражал против неразумного разделения сложившегося и хорошо работающего многопрофильного вуза, каким был Воронежский сельскохозяйственного институт. Я вносил предложение о содержании его различными наркоматами с тем, чтобы каждый факультет неразделенного института содержался на ассигновании соответствующего наркомата, но эта мысль не нашла в то время поддержки, хотя сходную со мною точку зрения развивал в то время профессор Першин, декан Землеустроительного факультета. Идея о совместном содержании крупных вузов несколькими наркоматами осуществилась значительно позднее, в Москве, в Московском механико-машиностроительном институте, который сохранил свое единство, хотя отдельные его факультеты относились к различным наркоматам.

При разделении Воронежского сельскохозяйственного института на меня, как декана Лесного факультета, были возложены обязанности директора вновь образованного Лесного института. Я нес эти трудные обязанности в течение нескольких месяцев. В это время был подобран штат работников института, создана учебная и административно-хозяйственная части института, приглашены преподаватели общих кафедр (главным образом по совместительству) и начато строительство собственного учебного здания. В ноябре я получил отпуск и сдал обязанности директора своему помощнику по административной части А. Р. Крылатых, воспитаннику нашего института, члену ВКП (б). Возвратившись в декабре из отпуска, я не принял директорства и остался лишь заведующим кафедрой. В декабре 1930 года или в январе 1931 года был прислан из Москвы новый директор А. В. Бобков. Институт постепенно зажил своей обособленной жизнью, однако он не был полнокровным вузом: он пользовался помещением Зернового института, не имел общих кафедр (в этом отношении он опирался на кафедры Зернового института, получившего, как выше было отмечено, все достояние прежнего Воронежского сельскохозяйственного института), а его специальные кафедры требовали большего оборудования, чем имели.

Назначение А. В. Бобкова директором Лесного института не было удачным. Он был честным и добрым человеком, но хорошим организатором не был. В конце 1931 года он ушел с поста директора и перешел на службу в Москву, где имел квартиру и где жила его семья. В конце 1931 года директором был назначен А. Р. Крылатых. Это был энергичный и умелый человек. При нем Лесной институт стал крепнуть, но все же настоящим организатором он не был. Он прослужил на посту директора до осени 1935 года, когда лесной институт был снова слит с Воронежским сельскохозяйственным институтом на правах его Лесного факультета. Основной причиной слабости Лесного института было отсутствие собственного учебного корпуса и домов для размещения преподавателей, обслуживающего персонала и студентов.

Институт размещался в здании прежнего Воронежского сельскохозяйственного института. Преподаватели, служащие и студенты частично жили в домах Сельскохозяйственного института. Небольшое строительство деревянных домов в институте велось, но оно ни в коей мере не удовлетворяло основные нужды института. Из-за отсутствия своего учебного корпуса не могли быть развернуты общенаучные кафедры. Вследствие этого приходилось пользоваться общими кафедрами Сельскохозяйственного института. Все вместе взятое сообщало Лесному институту печать недоделанности. Меня он не удовлетворял, я не был безусловным его патриотом. Многопрофильный вуз, каким был прежний Воронежский сельскохозяйственный институт, меня привлекал в более значительной степени. Но я был одинок в своих воззрениях на организацию вуза.

Александр Владимирович в рабочем кабинете. 1931 год

Годы 1931—1934 были для меня очень сумеречными. Работа в слабеньком недоделанном институте меня угнетала, а общие условия этих лет были таковы, что нечего было надеяться на рост института. К тому же в 1931 и 1932 годах я испытал душевную травму, от которой страдал в течение многих лет. Дело в том, что в 1931 и 1932 годах в Ленинградском лесном институте сложилась группа молодых работников (Калинин, Чагин, Алексейчик), считавших себя марксистско-ленинскими учеными и решивших очистить лесную науку от буржуазных предрассудков. Впоследствии эти люди были признаны как вредители. Решив очистить лесную науку от буржуазных предрассудков, они прежде всего подняли травлю заслуженных людей науки в своем институте. Жертвой этой травли сделался в первую очередь заслуженный деятель науки и техники профессор М. М. Орлов. Он не выдержал травли и внезапно скончался от паралича сердца в декабре 1932 года.

Агенты этой группы не удовольствовались Ленинградским лесным институтом и перенесли свою травлю в другие институты, в частности в Воронежский лесной институт, где нашли своих сторонников.

Здесь наибольшие нападки посыпались на меня. Я был обвинен в том, что в курсе лекций по организации лесного хозяйства провожу принципы буржуазного лесоустройства. Я был на волоске от полного увольнения из института. Мой авторитет, приобретенный более чем двумя десятками лет работы, был растоптан. Если в обстановке этой травли я не умер, как М. М. Орлов, то потому что был моложе его. Во всяком случае, 1932—1934 годы были годами моей тяжелой душевной депрессии. За эти годы я почти ничего не написал, не считая разработки курса «Вариационной статистики в применении к лесоводству», который я начал читать с 1933 года.

Мое подавленное душевное состояние передавалось Екатерине Петровне и детям. Они страдали вместе со мною, не зная как мне помочь. Старший сын Борис поступил осенью 1931 года в Ленинградский горный институт. До поступления он проработал около года коллектором в одной из разведочных партий Центрально-черноземной области. Поступление в горный институт (как и в другие вузы) проходили в то время без экзамена, но с учетом социального положения поступающего. То обстоятельство, что Борис был сыном профессора, не служило облегчающим для него моментом. Пришлось доказывать, что мой сын имеет право на поступление в вуз. Это обстоятельство дополнительно угнетало меня. В деле поступления Бориса в Горный институт большую помощь оказал мой брат И. В. Тюрин, профессор по кафедре почвоведения в Ленинградском лесном институте. Он лично убедил приемную комиссию, что оснований для отказа в приеме моему сыну нет.

Остальные дети Владимир и Петр учились в эти годы в средней школе. Их учение шло более или менее спокойно. Оно не давало оснований для беспокойства.

Екатерина Петровна и Александр Владимирович. Воронеж, 1934 год

Душевного исцеления в периоды депрессии я всегда искал в общении с природой, в путешествиях. И на этот раз я почувствовал необходимость найти средство от душевной придавленности в путешествиях. В 1932 году я съездил к сыну Борису в Боровичи, где он проходил первую производственную практику, и один весенний месяц провел в Кисловодске, в санаториях для ученых. В 1933 году я совершил путешествие на пароходе от Москвы до Уфы и обратно, а в 1934 году пробыл один месяц в Крыму, в Алуште в доме отдыха рабочих леса и сплава.

Нужно отметить, что эти путешествия, к сожалению, не дали мне исцеления: настолько глубока была у меня душевная травма. Очевидно, что только время могло залечить эту душевную рану. Время шло и, конечно, постепенно залечивало ее, но выздоровление слишком затянулось. Следы душевной болезни не исчезли до сих пор, хотя с того времени прошло более 10 лет.

В 1934 году было опубликовано постановление правительства об ученых степенях и званиях. Согласно этому постановлению отдельным высшим учебным заведениям могло быть предоставлено право принимать к публичной защите докторские и кандидатские диссертации. Среди технических высших учебных заведений, которым было предоставлено такое право, оказался и Воронежский лесной институт. В конце 1934 года ему было предложено предоставить в Москву в Высшую Аттестационную Комиссию (ВАК) списки лиц профессорского звания, которым следовало бы присудить ученую степень доктора наук без публичной защиты диссертации. В ответ на это предложение институт выдвинул четырех профессоров: А. В. Тюрина, С. А. Самофала, О. Г. Каппера и В. В. Цензерлинга. В отношении этих лиц были посланы в ВАК соответствующие представления, подкрепленные списками научных работ и самими работами. Я не знаю, как шло рассмотрение кандидатур, но оно продолжалось очень долго. Лишь весною 1935 года мне сообщил профессор Г. Р. Эйтинген, мой старый знакомый и товарищ, что продвижение представления обо мне идет вполне благополучно. В средине июня 1935 года он прислал мне письмо, в котором сообщил, что ВАК 11 июня сделала постановление о присуждении мне ученой степени доктора сельскохозяйственных наук без защиты диссертации на основе моих опубликованных работ. Я, Екатерина Петровна, наши сыновья и мои друзья были очень обрадованы этим сообщением. Впервые в истории нашей страны ученый лесовод получил степень доктора наук. Спустя некоторое время получили степени доктора сельскохозяйственных наук профессор М. Е. Ткаченко и профессор Н. П. Кобранов (из Ленинградской лесотехнической академии).

В июле 1935 года в наш институт и мне прислали официальные сообщения от ВАК о присуждении мне степени доктора cельскохозяйственных наук без публичной защиты диссертации. Привожу полностью постановление ВАК.

Выписка из постановления ВАК о присуждении Тюрину Александру Владимировичу степени доктора сельскохозяйственных наук

Представление нашего института об утверждении в ученой степени доктора наук остальных выдвинутых кандидатов О. Г. Каппера, С. А. Самофала и В. В. Цензерлинга не получило одобрения.

С 1936 года я был привлечен к работе ВАК в качестве члена Лесоводственной экспертной комиссии, для чего изредка ездил в Москву на очередные заседания комиссии. В 1940—1941 году я исполнял обязанности председателя этой комиссии. За время с 1936 по 1941 год через комиссию при моем участии прошло большое количество дел по присуждению ученых званий и ученых степеней работников лесной науки и техники. За это же время мне пришлось быть референтом ВАК и давать оценки лицам, выдвигаемым на получение звания профессора или степени доктора наук. Таких оценок мною было дано за указанный период несколько десятков.

С удовольствием могу отметить, что с моими оценками соглашались как экспертная комиссия, так и ВАК. Особенно тяжелы были те случаи, когда приходилось давать отрицательные оценки для лиц, выдвигаемых весьма авторитетными учреждениями и организациями, или отстаивать талантливых людей, попавшим в немилость авторитетным организациям или учреждениям. Мне особенно памятны два таких случая. Первый случай произошел с М. Г. Здориком. Всесоюзное общество инженеров и техников лесного дела (ВНИТО) сделало представление в ВАК о присуждении степени доктора сельскохозяйственных наук лесоводу М. Г. Здорику, члену президиума ВНИТО. ВАК направил ходатайство ВНИТО для рассмотрения по существу и дачи заключения в Ленинградскую лесотехническую академию. Академия поручила дать отзыв о научной ценности работ Здорика своим профессорам: М. Е. Ткаченко, С. А. Богуславскому и Н. В. Третьякову. Все трое дали положительные отзывы и высказались за присуждение М. Г. Здорику ученой степени доктора наук без защиты диссертации. Совет академии, заслушав отзывы своих рецензентов, согласился с ними. Все дело с положительными заключениями совета академии было направлено в ВАК. Но ВАК все же решил спросить мнения своей экспертной комиссии, последняя (я не был на этом заседании) постановила просить меня дать оценку научных работ М. Г. Здорика. ВАК согласился с мнением экспертной комиссии и направил работы Здорика мне для дачи отзыва. Внимательно изучив работы М. Г. Здорика (практическую его деятельность я знал раньше), я пришел к выводу, что Здорик лишь дилетант в науке, хотя и очень ловкий с большим самомнением. Я высказался за решительное отклонение ходатайства ВНИТО и совета Ленинградской лесотехнической академии. В октябре 1940 года все дело слушалось в экспертной комиссии. Члены комиссии, заслушав мои доводы, согласились с ними. Ходатайство ВНИТО и совета лесотехнической академии было отклонено единогласно. ВАК согласился с решением экспертной комиссии и М. Г. Здорику было отказано в ученой степени доктора сельскохозяйственных наук.

Второй случай произошел с Н. П. Анучиным. Молодой и талантливый ученый, Н. П. Анучин послал свои работы в Ленинградскую лесотехническую академию в качестве диссертации на ученую степень доктора сельскохозяйственных наук (степень кандидата он получил за несколько лет перед этим). Академия сочла работу недостаточной для докторской диссертации. Н. П. Анучин обжаловал решение академии в Комитет по делам высшей школы. Последний препроводил работы Н. П. Анучина в Воронежский лесной институт для разбора дела по существу. Они поступили ко мне на отзыв. Рассмотрев работы Анучина, я пришел к выводу, что они могут служить составными частями диссертации, но требуется написать к ним обобщение, которое связало бы отдельные части диссертации. Н. П. Анучин согласился дополнить свои работы указанным обобщением и действительно через несколько месяцев представил такое обобщение, что превратило все представленные им работы в одно целое, которое и удовлетворило требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям. Диссертация была удачно защищена в феврале 1939 года в ученом совете Воронежского лесного института. Для утверждения решения совета все дело было направлено в ВАК. Последний запросил заключение Экспертной комиссии. Экспертная комиссия вынесла положительное решение в сентябре 1939 года. Однако вскоре обнаружились подводные течения. Они шли, как полагают, из Ленинградской лесотехнической академии. Орудием этих течений оказался профессор Воронежского лесного института В. В. Цинзерлинг, один из официальных оппонентов при защите диссертации Н. П. Анучина. Не считаясь с мнением ученого совета, членом которого он был, Цинзерлинг написал жалобу на якобы неправильное постановление ученого совета и послал жалобу во ВНИТО лесной промышленности, где у Н. П. Анучина были недоброжелатели. ВНИТО принял жалобу Цинзерлинга и перенес протест в ВАК. В силу этого протеста дело Н. П. Анучина второй раз слушалось в экспертной лесной комиссии в ноябре 1939 года с привлечением членов президиума ВНИТО (был А. Х. Певцов и М. Г. Здорик). Докладчиком был я. Председательствовал профессор В. Н. Сукачев. К моей радости, экспертная комиссия единогласно подтвердила решение ученого совета Воронежского лесного института. К решению экспертной комиссии присоединились члены президиума ВНИТО, присутствовавшие на заседании. Дело было закончено, и ВАК утвердил Н. П. Анучина в ученой степени доктора сельскохозяйственных наук.

Лето 1935 года я отдыхал под Москвой в санатории комиссии содействия ученым «Сосновый бор». Там было удивительно хорошо. Я имел отдельную красиво отделанную комнату в главном здании санатория. Старый сосновый лес окружал дом. Недалеко, по окраине парка, протекала река Клязьма. Яркие цветы украшали площадку возле парка. Ничего лучшего нельзя было пожелать для культурного отдыха. Я вспоминаю этот месяц, проведенный в санатории, как один из лучших в моей жизни. Из-за сложности передвижения по железным дорогам в то лето (за счет пассажирского было усилено товарное движение), я не рискнул пригласить с собою Екатерину Петровну и хорошо сделал, так как мое возвращение из Москвы в Воронеж было очень тяжелым. Я ехал через Курск и до Курска едва не задохнулся от тесноты в вагоне. Никогда я не ездил так плохо как в этот раз. Но от Курска до Воронежа я ехал удобно, имея спальное место.

По приезде домой я узнал о слиянии Лесного института с Сельскохозяйственным на правах Лесного факультета. Оба института находились в то время в Наркомземе СССР, и слияние их было продумано и осуществлено самим Наркомземом. Вследствие этого оно прошло без протестов.

Мысль о слиянии институтов была подсказана директором Воронежского сельскохозяйственного института Я. П. Никулихиным, человеком очень властным и настойчивым. В Наркомземе СССР у него были влиятельные друзья. Впоследствии (в 1937 году) он был осужден, как участник какой-то антисоветской группировки, но в 1935 году пользовался большим влиянием. Деканом лесного факультета был намечен я. Как я ни отказывался от этого поручения, но в конце концов преподавательский коллектив лесного института убедил меня принять пост декана для сохранения имущества лесного института.

У большинства преподавателей и студентов теплилась надежда, что соединение двух институтов не будет продолжительным и Лесной институт так или иначе будет восстановлен. Я не был безоговорочным сторонником самостоятельного существования небольших институтов. Вузы многопрофильного характера с полноценными и разнообразными факультетами были мне более по душе. В них была шире представлена подлинная наука, был авторитетнее профессорско-преподавательский состав, и было больше возможностей для образцовой постановки вузовского преподавания. Маленькие вузы обычно имели малоавторитетный профессорско-преподавательский коллектив, скромные условия существования, не позволявшие им развернуть по-настоящему ни научную, ни преподавательскую работу. Таким маленьким скромным вузом был и Воронежский лесной институт с момента его возникновения и до момента слияния его с Воронежским сельскохозяйственным институтом в 1935 году. Я не был безусловным патриотом, так как видел его слабые стороны, и потому не имел особенных оснований печалиться о превращении его в факультет большого ВСХИ со многими разнообразными факультетами, сообщавшими ему, как мне казалось, характер многопрофильного вуза. Но меня смущала практика этого вуза, установившаяся в нем в предшествующие шесть лет и заключавшаяся в чрезмерной централизации управления и приниженности роли факультетов. Я боялся за гибель накопленных Лесным институтом культурных ценностей.

В середине августа 1935 года я имел с Никулихиным откровенный разговор (двухчасовой) о моих взглядах на роль факультетов в вузе политехнического характера, об обязанностях и правах декана, о том, каким образом нужно построить лесной факультет и так далее. Я убедил Никулихина в правильности моих воззрений. Он гарантировал мне полную самостоятельность Лесного факультета, сохранения в нем всего оборудования, каким владел лесной институт, и обеспечение в нем работы декана достаточным штатом сотрудников. На этих условиях я согласился стать деканом, и в конце августа был утвержден в этой должности наркомом земледелия. Лесной факультет просуществовал на этот раз в составе Воронежского сельскохозяйственного института один год. В конце 1936 года, как увидит читатель, он снова выделился в самостоятельный вуз. Но год жизни в качестве факультета не был для него регрессом. Скорее, наоборот. Учебная работа и научная деятельность сделали шаг вперед в сравнении с предшествующими годами.

Я. П. Никулихин сдержал свое слово, и Лесной факультет пользовался большой самостоятельностью. Он не растерял своих культурных ценностей. Я, как декан, пользовался полномочиями, почти равными директорскими. За год факультетской жизни удалось издать два тома научных работ факультета (т.т. 17 и 18), между тем как в предшествовавшие пять лет самостоятельного существования лесного института не было выпущено ни одного тома. Год работы на посту декана, особенно при моей хронической болезни уха (гнойное воспаление надбарабанной полости со стойкими осложнениями и явлениями лабиринта), был для меня очень утомителен, и я возлагал большие надежды на два летних месяца: июль и август. Но для отпуска, к сожалению, я смог использовать лишь немного более полумесяца. В середине июля я вылетел на самолете в Сталинград, чтоб там сесть на волжский пароход. Я перенес перелет хорошо. Он доставил мне даже удовольствие. Но не могу забыть того обстоятельства, что хотя мой перелет продолжался лишь три с половиной часа, на подготовку к тому, чтобы сесть на самолет от меня потребовалось трое суток, и это при заранее купленном билете. Самолет, летящий из Москвы через Воронеж в Сталинград, не имел свободных мест для воронежских пассажиров. Бесплодно я приезжал на аэродром, удостоверялся, что мест нет, и уезжал обратно. Так продолжалось три дня, пока мне выпало счастье, место оказалось, и я сел в самолет. Я пришел к выводу, что передвигаться в самолете можно только в том случае, когда имеется запас свободного времени. Впоследствии я имел еще один случай убедиться в правоте этого вывода. В Сталинграде я навестил А. Н. Стешина и его жену Л. П. Фатееву, а затем сел (без особого труда) на пароход, шедший в Астрахань. Путешествие до Астрахани было чудесным. Я уже стал отдыхать и предвкушал спокойное возвращение назад с тем же пароходом и дальнейшую поездку в Горький. Но в Астрахани нас попросили высадиться и доставать билет на обратный путь на равных правах с остальными гражданами, приехавшими в Астрахань ранее нас или живущими в этом городе, но пожелавшими ехать на пароходе. Мучение с покупкой обратного билета было столь велико, что с той поры в течение нескольких лет я не пытался путешествовать на пароходе. Теперь обратный билет от Астрахани до Горького мог быть получен после того, как был куплен билет от Горького до Астрахани. Я жалел лишь, что мы шли слишком быстро, так как готов был плескаться на Волге целый месяц. Проходя обратно мимо Сталинграда, я получил их Воронежа телеграмму, извещающую меня о том, что создано особое Главное управление лесоохраны и лесонасаждений при СНК СССР. Наш Лесной факультет снова превращается в Лесной вуз. Меня торопили с приездом. Из Горького через Москву я возвратился в Воронеж в начале августа. В Москве я побывал в новом Главном управлении лесоохраны и лесонасаждений. Оно только начинало свою жизнь, но там я встретил многих знакомых лесоводов: Гольденберга, Кириченко и других. Намечались крупные события в лесном мире. Это я почувствовал сразу, и это оживило меня. В Воронеж я приехал с большим подъемом. Несколько ранее этого гослитиздат предложил мне написать учебник для лесных вузов по лесной таксации. Я принял предложение и заключил договор, обязавшись представить рукопись к 1 марта 1937 года. Написанная мною программа учебника была предварительно рассмотрена ГУУЗом Наркомпроса СССР и им утверждена. Мне предстояло много работы, но, отдохнув на пароходе, я не боялся предстоящей большой работы.