Текст книги "Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина"

«Лесопромышленный Вестник» был рупором этой оппозиции в печати, а профессор Николай Степанович Нестеров дополнительно был трибуном этой оппозиции с кафедры. Я встретился и познакомился с ним на съезде лесничих и лесовладельцев в Архангельске летом 1912 года.

Он показался мне высоким худощавым стариком с головой, убеленной раскидисто лежавшими волосами. Лицо его характеризовалось напряженной мыслью и некоторой отрешенностью от повседневных дел. На съезде он выступил с оппозиционной речью, указывая с большой силой на коренные недостатки казенного лесного управления. Говорил он взволнованно, вдохновенно, и произвел сильнейшее впечатление на собравшихся. Это впечатление было настолько сильным, что управляющий государственным имуществом Архангельской губернии действительный статский советник Ногин выступил после Н. С. Нестерова с признанием правильности указанных им недостатков. Но речь Н. С. Нестерова не понравилась вице-директору Лесного департамента Н. В. Грудистому, бывшему на съезде. Не понравилось ему и признание Ногина. Вскоре после окончания съезда Ногин был переведен из Архангельска в той же должности в маленькие Сувалки, но Н. С. Нестеров для лесного начальства был недосягаем.

После архангельской встречи я уже не виделся более с Николаем Степановичем, но был постоянным читателем его журнала. Журнал перестал выходить в 1918 году. Вскоре (в 1929 году) Н. С. Нестеров скончался. Вспоминая его, я мысленно воспроизвожу его вдохновенное лицо с горящими глазами и как бы снова слышу его пламенную речь.

Профессор М. Е. Ткаченко

Михаил Елевферьевич Ткаченко был младшим из моих учителей. В пору моего студенчества он занимал должность ассистента у профессора М. М. Орлова. Когда я поступил в институт (в 1904 году), он только что его окончил и был оставлен аспирантом у профессора Г. Ф. Морозова, а затем работал при кафедре почвоведения у профессора П. С. Коссовича. В 1907 году он стал ассистентом у М. М. Орлова.

Небольшого роста, несколько сутулый, с близорукими глазами, в очках, он имел изнуренный вид и нездоровый цвет лица. О нем говорили старшие студенты, как об очень одаренном человеке. Говорили также, что он был выдающимся оратором на студенческих сходках. Несколько позднее, осенью 1906 года, я познакомился с ним у Григорьевых, к которым я изредка заходил и которые жили в одном доме с Михаилом Елевферьевичем. Я заметил, что он был в то время желчным и нервным человеком, но интересным собеседником. В 1908 и 1909 годах я уже встретился с ним, как руководителем практических занятий по Лесной таксации и лесоустройству. Он обратил на меня внимание и сказал, очевидно, свое мнение обо мне профессору М. М. Орлову. Аспирантура, предложенная мне профессором в 1910 году, возможно была подсказана М. Е. Ткаченко, хотя Михаил Михайлович сам познакомился со мной на преддипломной практике в лесах Полесья и мог составить личное мнение обо мне.

Предпринятое мною первое путешествие по лесам Севера нашло поддержку с его стороны. Когда вышла моя книга об исследовании хода роста сосновых лесов Архангельской губернии в 1913 году, он положительно отнесся к ней и сам послал ее от себя для реферирования немецкому лесоводу Гузе в Берлин.

М. Е. Ткаченко имел две заграничных командировки, одну – в Германию, другую – в США. Результатом этих командировок явились печатанные отчеты, из которых особенно интересен был отчет о поездке в США, не утративший своего интереса до сих пор.

В двадцатых годах М. Е. Ткаченко был избран профессором Ленинградского лесного института, сначала по кафедре Лесного лесоводства, а потом, после смерти Г. Ф. Морозова, по кафедре Общего лесоводства, на которой работает до настоящего времени.

В 1939 году он выпустил в свет свой учебник «Общее лесоводство». Эта книга является значительным вкладом в нашу науку. Но часть глав в этой книге написана не самим Михаилом Елевферьевичем, а его сотрудниками. Эти главы были бы авторитетнее, если бы были написаны самим М. Е. Ткаченко.

Написанные начинающими авторами, они ослабляют впечатление от книги, сообщая ей характер хрестоматии по лесоводству. Возможно, что по этой причине, в книге нет единого мировоззрения, какое мы наблюдаем в учебнике «Общее лесоводство» Г. Ф. Морозова.

Помимо курса «Общего лесоводства», Ткаченко опубликовал ряд талантливых монографий и исследовательских работ. Как лектор, он пользовался и пользуется успехом у студентов и слушателей его докладов. Но характер его остался таким же желчным, каким он показался мне на заре моего знакомства. Хотя я и являюсь давним почитателем дарований Михаила Елевферьевича, но мне не понравилось направление ряда его статей, появившихся с 1931 по 1941 год. Уж очень велико в этих статьях примиренчество к лесоистребительной (иначе нельзя назвать) практике Наркомлеса и желание оправдать эту практику. Не вынужденное ли это примиренчество, страха ради иудейска? Оно сквозило и в его докладах, которые мне пришлось слышать. Практику русского лесного хозяйства он знал не как непосредственный участник производства (он не был ни лесничим, ни таксатором), а как наблюдатель. Он всегда был книжником, много читал и легче всего воспринимал явления внешнего мира, если они предварительно уже были отображены в печатных знаках. Поэтому ссылка на те или иные статьи и книги являются в его работах излюбленным способом доказательства. Он знал английский язык и всегда охотно читал статьи и книги на английском языке, при всех случаях делая ссылки на того или иного американского, канадского или английского автора. Этот своеобразный американизм сделался характерной чертой его и передался его ученикам, для которых ссылка на американского автора считалось приемом неопровержимого доказательства. Молодых лесоводов такой американизм привлекал, а опытных и зрелых – раздражал, но М. Е. Ткаченко видел первое, не замечая второго, и до глубокой старости не избавился от своего американизма.

В последний раз мы виделись с ним в мае 1941 года в Киеве, в Киевском лесном институте, в семье доцента Г. Е. Петрова. Наша прощальная беседа произошла 22 мая. Разговор зашел об англо-германской войне и был общим. Я высказал опасение о возможности нападения на нас Германии. «Что Вы, Александр Владимирович!» – сказал он. – «Надо не иметь головы, чтобы броситься на страшного русского медведя!» Я разъяснил основания своего взгляда на этот вопрос, а на прощании добавил: «Я не удивлюсь нисколько, если немцы нападут на нас!» Вероятно, 22 июня 1941 года Михаил Елевферьевич должен был вспомнить эту нашу беседу. Первые же недели войны заставили М. Е. Ткаченко эвакуироваться из Ленинграда в Свердловск.

Мы с Екатериной Петровной были рады, что в год тяжелых испытаний для всей страны и новых забот для нас, наши сыновья были уже на своих ногах. Старший сын Борис был инженером. Владимир и Петр завершили свое образование, и, как мы узнали по приезде из Киева в Воронеж 30 июня 1941 года, были выпущены инженерами из Московского механико-машиностроительного института. За всех сыновей мы были спокойны. То, что мы смогли дать им, явилось хорошим основанием для их самостоятельной производственной и творческой работы. Они выросли у нас в одинаковых условиях и примерно в одно и тоже время, так как разница в летах составляла у них год – полтора года. Тем не менее они обнаружили разные склонности и неодинаковые характеры при общих выдающихся дарованиях.

Старший сын Борис, с отроческих лет тянувшийся к путешествиям, и в дальнейшие годы продолжал стремиться к далеким просторам. Его привлекали степи и горы Азии. Его специальность горного инженера-разведчика была выбрана им не случайно. Она соответствовала его характеру, его потребностям видеть и осязать внешний мир в грандиозных масштабах. Жить в одном каком-либо городе или селении, или в какой-либо точке – было для него мучением. В детстве он видел один из первых фильмов «Знак Зеро». Зеро играл Дуглас Фербенкс, выдающийся артист своего времени. Я тогда же заметил, что Зеро (Дуглас) произвел на Бориса сильнейшее впечатление, и многие годы он, по-видимому, желал походить на него.

Действительно, в характере Бориса появились черты, родственные Зеро. При всей своей кипучей энергии и огромной напряженности труда, которые он проявлял там, где это было нужно, а в житейской обстановке он казался вялым и даже сонным, подчас неинтересным. Заметил это и его брат Петр, который однажды на сетования Екатерины Петровны по поводу вялости Бориса в житейском быту сказал: «Мама, не смущайся, Борис на самом деле не таков; это он фасонит!» Действительно, его производственная работа показала его выдающиеся способности организатора, его большую энергию и напряженность в труде. Его товарищи по работе отмечали эти дарования, предвидя его блестящее будущее. Как оно сложится в дальнейшем, трудно сказать. Останется ли он в геологической партии на просторах Азии или его потянет в конце концов к какому-нибудь одному месту, сказать сейчас трудно. Пока его продолжают увлекать географические масштабы больших размеров.

Борис Александрович Тюрин. 1938 год

Средний наш сын Владимир в юношеские годы проявил склонность к общественной работе. Сдержанный, наблюдательный, вдумчивый и рассудительный он постепенно сделался организатором больших производственных коллективов. Эти качества заметили его товарищи, сверстники, коллеги постарше и стали привлекать Владимира для выполнения разного рода общественных дел. Их выполнение выходило у него удачно, и в своем институте перед окончанием курса он занимал ответственные выборные общественные должности.

Владимир Александрович Тюрин. 1936 год

Врожденная близорукость мешала ему воспринимать внешний мир в таких масштабах, как у Бориса, но располагала к пристальному изучению своего внутреннего душевного мира. Это изучение, очевидно, наделило его таким опытом, что позволяло находить средства и пути для руководства людьми. Его выбор Московского механико-машиностроительного института, в который он поступил по конкурсу, нас несколько смущал: мы боялись за его зрение. Но годы учения, к счастью, не ухудшили зрения. В институте на последнем курсе он проявил интерес к исследовательской работе и, по-видимому, имел успех в этом деле (по своей сдержанности он скупо писал нам об этом). Мы ожидаем, что эта склонность проявит себя и в производственной обстановке, на артиллерийском заводе, где он сейчас работает инженером-конструктором.

Младший сын Петр с детства проявил любовь к механизмам и машинам. Очень рано у него проявились конструкторские способности. Он делал сам такие вещи, как фотоаппарат, радиоприемник и модель паровой машины. Будучи школьником, он чинил при случае неисправные домашние машины и часы. Общий дух индустриализации страны имел на него бесспорно огромное влияние и определил направление его склонностей.

Петр Александрович Тюрин. 1936 год

Окончив среднюю школу отличником, он имел право выбрать любой вуз и выбрал Московский механико-машиностроительный институт. Лучшего выбора для него нельзя было сделать. Сейчас он работает инженером-конструктором артиллерийского оружия. Мы ждем от него больших достижений в этой области.

Все трое учились прекрасно и вместе составляли и составляют дружный братский союз.

Борис Александрович, Петр Александрович и Владимир Александрович Тюрины. 1937 год

P.S. С тех пор, как в 1941 году были написаны вышеприведенные строки, прошло более тридцати лет. Наши сыновья достигли следующих положений в обществе и государстве:

Борис – горный инженер, доктор геолого-минералогических наук, профессор Всесоюзного института Минерального сырья (ВИМС, Москва).

Владимир – инженер-механик, ответственный работник Министерства Оборонной промышленности (Москва).

Петр – инженер-механик, главный конструктор завода «Арсенал» (Ленинград), лауреат Государственной премии.

Великая Отечественная Война и наше переселение в Подмосковье

В сентябре 1938 года я с Екатериной Петровной отдыхал в санатории Комиссии содействия ученым, в Болшево, под Москвой. Мы любили этот тихий, благоустроенный санаторий. Наши дети, Владимир и Петр, учившиеся в Московском механико-машиностроительном институте, изредка заглядывали к нам. Я писал свой учебник по вариационной статистике и одновременно лечился. Наша семейная жизнь шла благополучно, но общая нервозность политического мира чувствовалась в санатории с большей силой. В то время началась агония несчастной Чехословакии. День за днем шла явная для нас, русских людей, попустительская политика с Гитлеровской Германией, проводившаяся правительством Англии и Франции. В конце сентября 1938 года судьба Чехословакии была предрешена. Каждый день мы напряженно слушали сообщения по радио, переживая горести близкой нам страны. Нас всех интересовал вопрос, как отнесется наше правительство к судьбе Чехословакии, связанной с нами и с Францией договором о взаимной помощи. Но западные державы, Франция и Англия, явно игнорировали нас в вопросе о судьбе Чехословакии. Франция предпочла предать Чехословакию вместо того, чтобы выступить в ее защиту. При таких условиях мы одни не могли выступить на защиту Чехословакии, и она была проглочена Германией без единого выстрела. Пожалуй, самым возмутительным было отношение к несчастной Чехословакии ее соседей Венгрии и Польши, особенно последней. Соседи воспользовались случаем, чтобы вырвать у Чехословакии куски территории. Польша, еще сама недавно разорванная на части, не только не помогла Чехословакии, но сделала усилие, чтобы добить ее. Через год она сама перестала существовать, будучи разграбленной той же Германией. Такова судьба грабителей, больших и малых.

Весною 1939 года наш Нарком по иностранным делам М. М. Литвинов был заменен В. М. Молотовым. Шаг был резкий. Ждали перемен в направлении нашей внешней политики. Эти перемены вскоре явились. Мы прервали наши переговоры с Англией и Францией по вопросу об обеспечении независимости прибалтийских государств и неожиданно для всех вступили в дружеские отношения с Германией, заключив с нею договор о дружбе в августе 1939 года.

Первого сентября 1939 года Германия напала на Польшу и через две недели полностью раздавила ее. В середине сентября события заставили нас занять восточную часть Польши, при чем мы едва не столкнулись с вооруженными силами Германии. Все ждали неминуемой войны с Германией, но она в тот момент не началась. Германия, имея на западе фронт в лице Франции и Англии, не рискнула в то время завязать войну с нами. Она, по-видимому, еще сама не верила в свои силы. Эта вера появилась у нее через, примерно, два года. Осенью 1939 мы легко договорились с Германией о разделе территории бывшей Польши. Но дружба с Германией была мало понятна нашему обществу. В дружбу не верили, хотя наша печать серьезно пыталась доказать ее прочность. В декабре 1939 года началась война с Финляндией. Она была воспринята положительно, но затяжной ее характер и большие потери были понятны, как доказательство нашей боевой неготовности.

В этих условиях малая доля уверенности в искренности дружеских отношений к нам Германии пугала проницательных людей, особенно после лета 1940 и весны 1941 года, когда Германия сама казалась была поражена блеском своих неожиданных побед. И действительно, весною 1941 года, для всех стало очевидным, что дружеские отношения к нам Германии явились лишь ширмой, за которой шла подготовка войны с Советским Союзом. Все делалось в секрете, чтобы достигнуть успеха неожиданным и вероломным нападением.

Двадцать второго июня 1941 года это вероломное нападение действительно произошло. Германские, венгерские, румынские, финские войска начали наступление против Советский Союз. Началась для нас вторая Отечественная война, но в худших для нас условиях, нежели война 1812 года. В ту войну мы имели обеспеченные фланги на северо-западе в Финляндии и на юго-западе. В 1809 году Финляндия была завоевана нами и составляла часть русской империи, а на юго-западе в 1812 году мы имели мир с тогдашней Турцией, владевшей Дунаем и Прутом. Теперь же эти фланги не были обеспечены: самостоятельные Финляндия и Румыния, наследница Турции на берегах Дуная и Прута, шли войной против нас вместе с Германией, захватившей к тому времени всю западную, центральную и восточную Европу.

В 1812 году наш восточный фронт не существовал совершенно; о нем даже не могло быть речи, так как Япония и Китай находились в глубоком политическом сне. В 1941 году нашему Дальнему Востоку угрожала глубоко враждебная нам Япония, уже не раз воевавшая с нами за последние тридцать пять лет. Таким образом, в 1941 году наша страна оказалась в более критическом положении, нежели в войне с Наполеоном в 1812 году.

С 7 по 28 июня 1941 года я был в Киеве. В качестве председателя государственной экзаменационной комиссии я принимал защиту дипломных проектов в Киевском лесном институте. Рано утром 22 июня (я жил в Голосееве) я был разбужен необычайным мелодическим звоном. Как будто где-то недалеко звонили в небольшие колокола. Минуты через три после этого послышался отдаленный взрыв, а затем раздались выстрелы близко расположенных зенитных орудий.

Я быстро оделся и вышел в коридор нашей квартиры (я жил в профессорском доме Лесного института, занимая квартиру вместе с доцентом Г. Е. Петровым). В коридоре я встретил Г. Е. Петрова. «Война с Германией! – сказал он. – Немцы сегодня утром перешли нашу границу».

Отдаленный колокольный звон, оказавшийся гулом моторов немецких самолетов, постепенно затихал. Со стороны аэродрома, находившегося недалеко от нас, шел дым. Это был результат взрыва немецкой бомбы. Стрельба наших зениток, к сожалению, не была успешной. Через некоторое время к нам зашел директор Лесного института С. А. Максимов. Он уже побывал в райкоме партии и поэтому мог сообщить официальные сведения. Сомнений не было: немцы совершили разбойничье нападение на нас на всей линии границы совместно с румынами и финнами. Началась война. Днем мы услышали сообщение В. М. Молотова по радио. Грандиозность событий была ясна каждому. В течение дня 22 июня налет немецких самолетов на Киев происходил несколько раз. С ними боролись лишь зенитки, но мало успешно. Однако вечером этого дня на моих глазах все же был сбит один немецкий самолет. Общее желание киевлян заключалось в том, чтобы на борьбу с немецкими самолетами явились наши истребители. Они появились через два дня, и их появление было эффективным: налеты немцев прекратились. После обеда (22 июня) к Петровым зашел профессор Н. Н. Степанов, живший в том же доме. Его семья жила в Москве, и он был москвич, работавший в Киевском лесном институте наездами. Впрочем, он здесь заведовал кафедрой Лесной мелиорации. Н. Н. Степанов был крайне встревожен, даже потрясен. Он собирался в Москву и полагал, что теперь он не сможет выехать из Киева, так как железнодорожное движение, по его мнению, сразу же нарушится. Мне также нужно было ехать, но не в Москву, а в Воронеж (срок моей командировки кончался 30 июня), и мысль о передвижении по железной дороге стала беспокоить также и меня. Но мне еще предстояло закончить государственные экзамены, последний из которых был назначен на 27 июня. Н. Н. Степанов был освобожден от занятий и хотел ехать немедленно. Он не верил в успех нашей армии, и это обстоятельство сильно удручало его. По его мнению, наша страна не была подготовлена к войне с Германией. Напрасно я вспоминал историю нашей войны с Наполеоном, полагая, что и эта война будет войной народной, он был безутешен. На другой день ему сумели достать железнодорожный билет в мягком вагоне в московском поезде, и он уехал в Москву 23 июня. Через два месяца он скончался в Москве. По-видимому, наши тяжелые военные неудачи первых месяцев войны окончательно подорвали его собственные силы. Меж тем он казался сильным человеком, хотя ему было уже шестьдесят два года.

Вечером и ночью 22 июня Киев был тщательно замаскирован. Он сразу стал военным городом. Все ждали официальных сообщений. Надеялись, что на удар немцев мы ответим контрударом и перенесем борьбу на берега реки Вислы и за нее. Во всяком случае, мы были спокойны за Киев.

С 23 по 27 июня продолжались государственные экзамены. Некоторые дни мы работали под гул зенитных орудий, расположенных в Голосеевском лесу. От воздушных налетов были серьезные повреждения. Один из осколков пробил крышу главного здания Лесного института. Студенты, преподаватели и служащие института сохраняли спокойствие. С. А. Максимов, часто бывавший в райкоме, утешал нас неофициальными сообщениями о нашем решительном ударе на Варшаву. К сожалению, это были необоснованные выдумки, неизвестно для чего созданные. Действительность была печальна для всех, кто знал географию. 24 июня мы стали рыть щели для населения. Город стал полон слухов о якобы спустившихся немецких парашютистах, одетых в форму нашей милиции. С. А. Максимов созвал 26 июня заведующих кафедрами и предложил начать упаковку ценного кафедрального имущества на случай эвакуации. Это свидетельствовало о серьезности положения. Я уезжал в Воронеж 28 июня. Поезда еще ходили, и мне достали билеты в мягком вагоне. В день отъезда я имел длительную беседу с С. А. Максимовым, как директором института. Я высказал мнение, что было бы, на мой взгляд, целесообразно поставить вопрос об эвакуации Лесного института в тыл, так как, очевидно, спокойных занятий в Киеве ожидать нельзя. Со своей стороны я указал на Воронежский лесной институт, как на подходящее место для эвакуации. С. А. Максимов не возражал против первой части моего предложения, но полагал, что лучшим местом для эвакуации был бы Горький, а не Воронеж.

С. И. Черников, мой ученик по Воронежу, уполномоченный Главлесоохраны при СНК СССР, еще сохранивший в своем распоряжении автомашину (в Лесном институте все машины были мобилизованы), любезно довез меня и членов моей семьи, бывших со мною в Киеве, до вокзала. Мы приехали на вокзальную площадь в начале девятого часа вечера. Наш поезд отходил в два часа ночи. Было тепло, сухо; тревоги не было, и мы спокойно дождались времени прохода в вокзал. В вокзал пустили в десять часов вечера. Он был замаскирован, народа было мало. Садились в полной темноте, но в большом порядке. Окна вагонов были затемнены. Ровно в назначенное время наш поезд тронулся и вскоре прошел по днепропетровскому мосту. Город и река были в темноте. Мост был исправен, и мы благополучно переехали на другую сторону, но долго стояли в Дарнице и на других узловых станциях. Лишь днем за Нежиным наше продвижение ускорилось. В районе Льгова и Курска чувствовался уже спокойный тыл. Навстречу нам шли воинские поезда. На полях не видно было работников, хотя работы в эту пору на селе непочатый край. 30 июня мы были в Воронеже. Печать беспечного тыла лежала на нем, хотя стекла в окнах его домов и были перекрещены полосками плохо приклеенной бумаги. Это был действительно глубокий тыл. Но, к сожалению, вскоре оказалось, что ненадолго.