Текст книги "Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина"

В начале 1942 года наш тыл стал приковывать к себе особое внимание. Было ясно еще из опыта прошлой войны, что действительно непоправимые неудачи начинаются с тыла. Поэтому правительство предприняло ряд мер для укрепления тыла. Самым слабым местом в системе нашего народного хозяйства было и продолжало быть сельское хозяйство. Прекрасный урожай 1941 года из-за нехватки рабочих рук не был полностью собран. И в прежние годы, когда в деревнях было достаточно рабочей силы, основные сельскохозяйственные работы проводились под нажимом государственного аппарата. Начиналась ли посевная компания или приближалась пора уборки урожая, бесчисленные уполномоченные ехали из областных городов в районные, а из районных центров – в села и деревни, в колхозы, чтобы побудить, разбудить местных людей, обеспечить содействие и так далее.

Печать в пору посевной компании и уборки урожая взывала к лучшим чувствам лиц, занимавшихся сельским хозяйством, заклинала их и угрожала им. Так повторялось из года в год. Уже это обстоятельство указывало, что в организации нашего сельского хозяйства не все было благополучно.

Казалось бы, что при хорошей организации и слаженности, уборка урожая (самое ответственное дело) должна осуществляться без надрыва, без сотрясения всего государственного механизма. Много раз объявлялось в печати, что у нас зерновая проблема решена, на самом деле проблема с хлебом была напряженной даже в некоторые мирные годы. В городах хлеб был, но в глубине районов для людей, не сеющих зерновые, были перебои. Что касается круп, то их недостаток чувствовался повсюду. Живя в Воронеже с 1919 года, мы пользовались государственным снабжением в отношении хлеба, но мяса и масла по государственным ценам мы не получали. В Воронеже нас выручал базар, на котором нами покупались мясо, масло, картофель и прочие продукты.

Более широким государственным снабжением пользовались наши столицы. Бывая в Киеве в 1940 и 1941 годах, я действительно наблюдал, что государственное снабжение там было лучше. Огромный нажим государственного аппарата при проведении посевной компании и уборки урожая не предотвращал, к сожалению, грубых промахов в работе. При проезде через наши сельскохозяйственные области можно было видеть, что земля во многих местах пахалась кое-как, с огрехами; работа рядовых сеялок сплошь и рядом характеризовалась пропуском рядов; тракторная вспашка по неровной местности шла вдоль склонов, а не поперек, что приводило к сильнейшему смыву почвы и ее размыву. Однажды летом 1940 года в беседе с профессором Воронежского сельскохозяйственного института, депутатом Воронежского Областного Совета П. В. Карпенко, я высказал свои сетования по поводу такого безобразного отношения к земле: «По-моему, около десяти процентов всей пашни пустует из-за огрехов. Эти огрехи являются в то же время питомниками для сорных трав. Неужели агрономы на местах не могут сделать нужных распоряжений и проследить, чтобы не пахали вдоль склонов и не разрушали почву. Если было простительно пахать вдоль склонов бывшему крестьянину, потому что его надельная полоска шла вдоль склона, то не простительно это делать при огромных массивах колхозных пашен!?»

Во время разговора подошел профессор А. А. Дубянский, депутат Верховного Совета РСФСР. «Вот, Александр Андреевич, – обратился я к нему, – В Академии Наук изучают разные детали борьбы с эрозией почв, собирают Комиссии и совещаются, а посмотрите, что происходит в действительности, как неразумная пахота вдоль склонов уничтожает наше богатство!»

А. А. Дубянский ничего не ответил и поспешил исчезнуть. Он сильно побаивался ответственных вопросов. П. В. Карпенко ответил мне, что мои наблюдения верны, но агрономы на местах так опутаны, что ничего не могут поделать. Судя по всему, виною неправильная система оплаты трактористов.

Уборка урожая производилась обычно с такой небрежностью, что потеря в два центнера зерна с гектара не считалась большой. По всему Союзу эта потеря составляла около одного миллиарда пудов! На полях вследствие потери зерна развелось огромное количество мышей, наводнивших осенью и зимой также и города.

При такой привычке работать даже в мирное время, естественно, казался очень сложным вопрос о сельскохозяйственных работах в 1942 году в условиях тяжелой войны.

Наше правительство обратило на подготовку к этим работам пристальное внимание. Необходимо было подготовить женщин-колхозниц к выполнению всех сельскохозяйственных работ, затем мобилизовать оставшихся мужчин в деревне и городе для работ на тракторах и уборочных машинах, привести в порядок сельскохозяйственные машины и мобилизовать семенной фонд. Вопрос о семенном фонде в прифронтовой полосе стал, между прочим, особенно острым, так как здесь урожай 1941 года в значительной мере остался в поле.

Для снабжения городов решили увеличить индивидуальное огородничество, при чем было обращено особое внимание на культуру картофеля. «Нам нужен картофель, еще раз картофель!» – так говорил в феврале 1942 года М. И. Калинин, определяя для молодежи ее задачи о предстоящих сельскохозяйственных работах. О картофеле, как главном питательном продукте, думали в это время все, подыскивая семена для посадки, но найти семена было трудно. При подготовке к весенней посевной компании было заявлено во всеуслышание, что ее успех будет равен выигрышу в крупном сражении. Благополучие нашего тыла стало в полной мере определяться состоянием нашего сельского хозяйства и успехом сельскохозяйственных работ в 1942 году.

Студенты и научные работники вузов Воронежа за зиму деятельно изучали трактор и комбайн, готовясь помогать сельскому хозяйству работой на этих машинах. Но подготовка тракторного парка в районах шла плохо, по крайней мере, в Воронежской области это признал пленум областного комитета ВКП (б) в конце февраля 1942 года. Было внесено по этому случаю много грозных постановлений. Меня они сильно встревожили, так как за грозными постановлениями не чувствовалось организующей руки. Раздумывая над положением нашего сельского хозяйства, я видел ряд нерешенных вопросов. Я задавал эти вопросы крупным специалистам сельского хозяйства и общественным деятелям, но нигде не получал от них вразумительного ответа. Эти вопросы сводились к следующему. Почему до сих пор не могли наладить должным образом работу машинно-тракторных станций и машинно-тракторных мастерских? В них обычно и заключался камень преткновения сельскохозяйственных работ. Они вовремя не ремонтировали машин, они вовремя не пахали, не сеяли, не убирали. На них же лежит ответственность за плохое качество работ, за огрехи, за потери зерна. Почему, спрашивается, нельзя потребовать от них, как от государственных учреждений, настоящей государственной работы? Они обычно ссылались на отсутствие запасных частей, останавливающих якобы ремонт машин. Однако, почему в плановом государстве затрудняются таким вопросом? Разве нельзя было поручить готовить запасные части тем заводам, которые выпускают машины? Почему каждый год мы наблюдали недостаток рабочих в колхозах, когда колхозницы наводняли городские магазины, скупая там всякие вещи и не стесняя себя в деньгах? По общему мнению, деревня работала до сих пор плохо, тогда как город работал напряженно. Но суровые требования войны предъявляли и суровые требования к деревне. Быть или не быть нашему государству – этот вопрос зависел не только от нашей армии. От деревни нужно было требовать настоящей работы, но в 1942 году требования к ней предъявлялись еще в мягкой форме.

С начала войны вузы вели свою работу напряженно. Лишь часть вузов, эвакуировавшихся с запада на восток, принуждена была свертывать свою работу, так как при переезде вузы частично теряли оборудование, преподавателей и студентов. Воронежский лесной институт в зиму 1941/42 года работал более или менее нормально, но в нем вместо обычных шестисот – семисот человек студентов было только триста.

В конце 1941 года пятилетний учебный план был заменен трехлетним. Дипломные работы были отменены, вводились государственные экзамены.

На протяжении более, чем двух десятков лет моей работы в вузах, дипломное проектирование то вводилось, то отменялось. Когда оно было обязательным, вузы действительно были высшими школами. Через дипломные проекты и работы вносился дух исследования и творчества. В творческий поток вливалась молодежь. Десятки выдающихся работ, имеющих теоретическое и производственное значение, выходили из вузов под видом дипломных работ. Кафедры при помощи дипломантов ставили и проводили крупные исследовательские работы. При отмене дипломного проекта жизнь вузов делалась серой и неинтересной. Я всегда отдыхал и горел, когда в нашем вузе восстанавливалось дипломное проектирование. На моей кафедре бывало работало по несколько десятков дипломантов. Многие из них сделали прекрасные работы, признанные достойные для напечатания в научных записках института. Отмена дипломного проектирования в нашем институте осенью 1941 года лишило меня огромной радости – руководства научной работы молодежи. Моя роль в вузе для меня стала скучной. На мне лежало общее руководство кафедрой, экзамены и моя личная научная работа. Лекции читали мои доценты. Моя помощь фронту была скромной, а я желал большего.

Лишь в начале 1942 года наметилась оборонная тема, в которой я принял участие и которая стала захватывать мое внимание. Эта тема была предложена Государственным Комитетом Обороны и называлась: «Изучение сырьевой базы для получения угля-сырца и активирование древесных углей на заводских агрегатах местного производства.»

В руководимом мною коллективе по выполнению этой темы участвовали: доцент, доктор сельскохозяйственных наук И. М. Науменко (мой ученик), доктор химических наук, профессор С. Е. Харин; кандидат химических наук, доцент Р. Э. Келлер. В конце мая эта тема была закончена применительно к территории Воронежской области. Базы для получения угля-сырца были найдены (для этого были нужны березовые насаждения), уголь стал вырабатываться и поступать на некоторые агрегаты местного производства, где из угля сырца получался активированный уголь для нужд фронта.

По вечерам для отдыха мы с Екатериной Петровной читали вслух. Зимою 1941/42 года наш профессорский дом, имевший центральное отопление, отапливался плохо. Нас спасала печка, имевшаяся у нас в столовой. В этой печке имелась плита и духовой шкаф. Естественно, что эта комната сделалась нашей универсальной: она была и кабинетом, и столовой, и даже спальной. Остальные комнаты нашей квартиры пришлось закрыть. Наша обширная личная библиотека была сложена в ящики на случай эвакуации. Мы не распаковывали их.

Наше питание не было разнообразным, но достаточно удовлетворительным. Утром и вечером у нас было кофе с молоком и поджаренном на масле хлебом. Обед состоял из мясного супа с небольшим кусочком вареного мяса. Хлеб мы получали по карточкам: 1200 грамм на двоих.

Что читать, чем развлекаться в годину страшной войны? Я не раз стоял в раздумье перед шкафом нашей библиотеки, в которой были русские и иностранные авторы, выбирая книгу для чтения. Никогда я не испытывал желания читать современных авторов. Я не очень любил их. Лишь нескольких авторов из современников я чтил высоко. Это был в первую очередь Михаил Шолохов и его роман «Тихий Дон», величественное правдивое описание нашей эпохи; затем Константин Федин и его романы: «Города и годы» и «Братья»; отчасти, А. Н. Толстой с его романом «Петр 1». Остальных авторов я недолюбливал за их малоправдивое изображение нашей эпохи. Естественно, что при этих условиях, я отдавал предпочтение старым авторам. Мы перечитали с Екатериной Петровной многих классиков. Нас очень скоро потянуло к «Войне и миру» Л. Н. Толстого. В театр мы не ездили: я по нездоровью, мешающем мне пользоваться трясущимся трамваем, а Екатерина Петровна не хотела ездить одна в тревожные военные месяцы. Поэтому нашим развлечением были лишь книги.

Я не видел наших патриотических пьес, посвященных Суворову и Кутузову, и не могу сказать что-либо об их достоинствах. Когда я был здоров, я изредка бывал в театре и видел ряд пьес, созданный в советский период. Наиболее сильное впечатление оставила у меня «Любовь Яровая» Тренева. Как-то раз (в 1936 году) я беседовал с А. Н. Стешиным о наших пьесах. Он их видел и участвовал в их постановке.

Скажите: – спросил я его, – вы знаете все наши пьесы… Какие из них переживут если не века, то десятилетия?

– Ни одной – ответил он.

Развивая свою мысль, он сказал, что на наших пьесах лежит печать злободневности и только. Они не глубоки и скоро забудутся.

В дополнение к чтению нашим развлечением были прогулки по окрестностям. Они были особенно красивы в солнечные зимние дни, когда мы ходили по снежным полям, пользуясь старыми лыжными следами: на лыжне снег держался под ногами и не проваливался. Раньше у нас были лыжи, но мы их отдали в Красную армию. Для Екатерины Петровны в зиму 1941/42 года приятным отдыхом и, в то же время, делом было вязание чулок и перчаток. Много пар их было связано для бойцов Красной Армии и послано в подарок на фронт. Зима 1941/42 года прошла для Воронежа спокойно. Лишь в феврале 1942 года было несколько прилетов вражеских самолетов. Мы в то время не думали, что Воронежу предстоят страшные дни, что он, как город, будет разрушен, и мы будем принуждены уйти на Восток, оставив все, что имели.

Весна в 1942 году была запоздалой и холодной. Все ждали ее, чтобы начать огородные и полевые работы. Мы с Екатериной Петровной с большим подъемом принялись за огород, чтобы самим приготовить для себя овощи. Мы располагали под огород площадью около 300 квадратных метров и на ней посеяли: свеклу, морковь, петрушку, огурцы, лук, салат, редис, кукурузу, фасоль; посадили картофель, помидоры и даже капусту. Земля была удобрена навозом и минеральными удобрениями. Все работы были произведены очень тщательно. Май и первая половина июня были достаточно теплыми и влажными. Поэтому посевы и посадки росли превосходно. Наш огород радовал нас. Мы стали уже пользоваться редисом, луком и немного морковью. Ожидался богатый урожай, не только мы, но и все наши научные работники старательно занимались огородами. Вся земельная площадь около домов была приведена в отличное состояние. В то же время учебные занятия шли нормально, и учебный год заканчивался с успехом. Мы надеялись, что весна и лето приведут к нашим победам на фронте. Мы ждали освобождения Донбасса и Украины. Начавшиеся в начале мая 1942 года бои в районе Харькова вначале давали уверенность в нашем успехе, но они сменились тяжкими неудачами, оказавшимися роковыми для Воронежа и всего нашего юга. В июне участились налеты немецких самолетов на Воронеж. Зенитная артиллерия Воронежа, бывшая на большой высоте осенью 1941 года, на этот раз оказалась слабой. Немцы явно обнаглели, видя неумелость наших зенитчиков, и перешли в конце июня к массированным налетам на город.

Как оказалось потом, они подготавливали мощное наступление на юго-восток через Воронеж. Роковые для Воронежа события начались в ночь на 28 июня.

Вечером 27 июня у нас с Екатериной Петровной было очередное чтение «Войны и мира». Это чтение оказалось для нас знаменательным и для Воронежа последним. На очереди была та глава, в которой описывалось, как старый князь Николай Андреевич Болконский решил послать своего управляющего Алпатыча в Смоленск, чтобы узнать положение дел на фронте. Алпатычу было вручено письмо на имя смоленского губернатора барона Ашу, старого друга князя. Алпатыч в один из дней начала августа 1812 года выехал рано утром на тройке лошадей из Лысых Гор в Смоленск. Лысые Горы находились в 60 верстах от Смоленска в сторону Москвы. Вечером того же дня Алпатыч приехал в Смоленск и остановился у своего друга торговца Ферапонтова. На другой день, одевшись в новый кафтан, Алпатыч отправился к губернаторскому дому. Без больших трудностей, благодаря письму от князя Болконского к губернатору Ашу, он был допущен к последнему и принят им.

«Доложи князю и княжне» – сказал губернатор, – что мне ничего неизвестно было: я поступал по высшим приказаниям – вот… – Он дал бумагу Алпатычу, – а впрочем, так как князь нездоров, мой совет ехать им в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи…»

Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая: предписание Барклая-де-Толли смоленскому гражданскому губернатору барону Ашу: «Уверяю Вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной стороны, а князь Багратион с другой идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников вверенной Вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите, из сего, что Вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, то может быть уверен в победе их».

Алпатыч поспешил домой с намерением тотчас же отправиться в Лысые Горы, но, идя по улицам города, увидел великое смятение людей и отступающие в беспорядке войска. А затем началась бомбардировка города, возникли пожары, и Алпатычу пришлось весь день просидеть с Феропонтовым в его погребе. Лишь поздним вечером он смог выехать в Лысые Горы. Когда он подъезжал к переправе через Днепр, город был в дыму и огне.

Только что я закончил чтение вслух этой главы и хотел было начать следующую, как раздался тревожный вой сирены, извещающий о воздушной тревоге. Было одиннадцать часов вечера. Мы быстро оделись и вышли из квартиры, направляясь на свои посты. Мой пост был снаружи, во дворе. Небо было опоясано в разных направлениях лучами прожекторов. Нервно била зенитная артиллерия. Немецкие самолеты в большом числе спокойно летали по освещенному небу. Время от времени слышались взрывы. В нескольких местах в городе возникли пожары. Число их увеличивалось. На душе стало тревожно от горьких предчувствий. Рассказ об Алпатыче не выходил из головы. Вся эта ночь прошла в тревоге. Мы не спали. Тревожным был и весь следующий день. Не удалось спать и днем. Непрерывная тревога продолжалась всю неделю. 3 июля в связи с неудачами на фронте встал вопрос об эвакуации города. Было обещано нашему институту пятнадцать вагонов.

4 июля утром ко мне зашел мой товарищ по институту профессор С. Е. Харин. Он сообщил, между прочим, что положение на фронте значительно улучшилось и нашими войсками взято обратно Касторное (в ста километрах к западу от Воронежа). После его ухода не прошло и двух часов, как по предписанию военного командования, нужно было немедленно оставить город. Мы с Екатериной Петровной подготовились к уходу пешком, но дирекция института предупредила меня, что нас вывезут на автомашине. Машина пришла поздно вечером, часов в семь. Сидя у окна своей квартиры в ожидании машины, мы видели, как метались люди, как они бежали с детьми и вещами в разных направлениях. Отход людей не был организован. С западной стороны города уже слышались звуки артиллерийской стрельбы. Это были немцы, внезапно подошедшие к правому берегу Дона. Было горько и обидно. В то время, когда немцы были уже под Воронежем, Совинформбюро сообщало по радио о боях на Курском направлении.

Наконец, около семи часов вечера пришла машина, наполовину нагруженная людьми и вещами. Мы сели с некоторым количеством багажа и поехали через Черняевский мост на левый берег реки Воронеж. Наш отъезд сопровождался новым налетом немецких самолетов. Бомбили мосты через реку Воронеж. Все же мы благополучно проехали по Черняевскому мосту на левый берег. Мы держали путь на Анну. Дорога была запружена уходящими людьми.

К моему удивлению, среди них были военные люди с винтовками и без винтовок, с младшими командирами и без командиров. Как их пропустили через город? Их бегство производило на нас удручающее впечатление. Канонада в городе усиливалась. Я долго не оглядывался назад, но, когда наступила темнота, я оглянулся. Город был в огне и дыму. Лишь одна мысль утешала нас: мы уходили от опасности возможного для нас немецкого плена.

Ночь с 4 на 5 июля мы провели на улице маленькой деревни, в тридцати километрах к востоку от Воронежа. Я и Екатерина Петровна не спали, но наши спутники решили спать. Ночью около нас бродили какие-то люди, одетые в военную форму. По-видимому, это были бойцы, ушедшие с воронежского фронта. Они вели себя развязно. Рано утром мы тронулись дальше по дороге на город Анну. Широкая, хорошо профилированная дорога была запружена не менее, чем накануне под Воронежем. Среди шедших и ехавших более половины были люди в военных шинелях, с винтовками и без винтовок, с командирами и без командиров. Они шли торопливо и в беспорядке. На каждом километре было не менее тысячи военных, и это только по одной дороге в Анну, а туда из Воронежа шла не одна дорога. Кроме того, от Воронежа на восток имелись дороги и в других направлениях. На вопрос, куда вы идете, обычно следовал ответ: «В Балашов! … формироваться… наша часть разбита!»

Мы видели толпы военных на протяжении шестидесяти километров между Воронежем и Анной. По дороге в Анну мы не заметили контрольных пунктов, где бы задерживали бегущих. Некое подобие такого пункта было встречено нами лишь в Рогачевке, в тридцати пяти километрах от Воронежа. Здесь расположен узел двух дорог, одна из которых ведет в Анну, другая на Бобров. В полдень 5 июля мы приехали в Анну и остановились в усадьбе Анненского лесхоза. Директор его И. О. Дмитрович принял нас любезно, отвел для нас свой кабинет, снабдил свежим хлебом и помог нам устроиться в отношении питания. Мы прожили у него пять дней. Анна представляет маленький неблагоустроенный городок, центр района. Недалеко от города расположены большой спиртоводочный и сахарный заводы. Сточные воды этих заводов совершенно загрязнили речку Анновку, на берегу которой стоит Анна. Украшением города является большой пруд лесхоза, расположенный на окраине. Во время нашего короткого пребывания в Анне на пруду хозяйничали военные люди, ушедшие с воронежского фронта; они глушили рыбу ручными гранатами. Незадолго до нашего отъезда (мы уехали 10 июля) военные люди внезапно исчезли из города. В городе, как говорили, появился строгий пропускной пункт. Может быть, беглецы были задержаны законной властью, может быть, сами ушли далее на восток или спрятались в соседних густых лесах, но в городе после них стало спокойно. 10 июля мы тронулись на нашей автомашине далее, держа путь на город Пески Воронежской области через Карачан и Борисоглебск. Город Пески был назначен областными организациями местом сбора для нашего института.

Пески

Выехав из Анны 10 июля вечером, мы вынуждены были ночевать в поле на половине дороге между Анной и Карачаном. Несмотря на то, что в Анне уже действовал пропускной пункт для едущих и идущих, в чем мы сами убедились, по дороге в Карачан все же шло значительное количество бойцов. Шли они толпою и производили тяжелое впечатление. По-видимому, эти военные люди были с воронежского фронта. Они шли на восток. Среди них встречались и командиры.

Ночуя в этот раз в поле, мы были свидетелями страшного зрелища. Высоко в небе в направлении на Ново-Хоперск и Поворино в полночь вдруг возникли огненные столбы. Взрывов не было слышно. Это были немецкие осветительные ракеты. Немецкие самолеты, как мы узнали об этом на другой день в Борисоглебске, в эту ночь начали бомбить узловую станцию Поворино. Рано утром 11 июля мы тронулись дальше, в полдень достигли Карачана, вечером проехали Борисоглебск, а ночью были в Песках. В момент нашего приезда в Пески мы были свидетелями новой бомбежки Поворино. В небе опять стояли страшные огненные столбы, но вдобавок слышались взрывы и залпы зениток. Зенитки появились, как нам сказали, только в эту ночь. В предшествующую ночь немцы бомбили Поворино безнаказанно. Мы провели тревожную ночь на улице города и встали очень рано. Я предложил своим спутникам (семья профессора О. Т. Каппера) найти Песковский лесхоз и остановиться там. Лесхоз (его контора) оказалась на окраине города, на берегу Хопра в очень красивой местности, но постройки на усадьбе были скромны и неблагоустроенны. Все же мы были приняты любезно и более или менее устроены. Директором лесхоза была А. Н. Дроздова. Она снабдила нас хлебом, молоком и растительным маслом, но для размещения нас не оказалось подходящего места. По этой причине мы прожили в лесхозе три дня, ночуя во дворе, без особых удобств и при первой возможности выехали из Песок на север по реке Хопру в село Тюковку в тридцати километрах к северу от Песков, где было расположено Буденовское лесничество. Буденовское лесничество входило в состав Песковского лесхоза. Мы надеялись найти там более спокойные условия жизни до тех пор, пока в Песках не соберутся все студенты и преподаватели нашего института. 15 июля на автомашине мы выехали в Тюковку и через три часа были уже там. А. Н. Дроздова снабдила нас письмом к лесничему Буденовского лесничества.

Тюковка

Тюковка расположена в северо-восточном углу воронежской области на реке Хопер, в двенадцати километрах от железнодорожной станции Байчурово. В этом месте Хопер делает длинную и узкую петлю, в середине которой лежит продолговатый возвышенный бугор, равномерно спускающийся с трех сторон к реке. На восточных склонах этого бугра и лежит Тюковка. Раньше она была более обширным селением, чем теперь. Многие дома и даже улицы исчезли: в начале тридцатых годов люди ушли в города, а дома продали на слом. Деревянная церковь стоит в середине селения, но она опустошена и частично разрушена.

Мы въехали в село с севера, со стороны моста через Хопер. Река около моста была шириной метров восемьдесят. Вид на Хопер и село был восхитителен. Мы сразу заехали в усадьбу лесничества, которая находилась на южной окраине села среди молодого дубового и соснового (саженного) леса. Лесничий Буденовского лесничества П. Д. Аристов принял нас любезно. Так как постройки самого лесничества были немногочисленны и тесны, лесничий разместил нас в домах крестьян. Мы поместились в доме Головина. Его дом стоял одиноко среди выгона, в полукилометре от села. Несколько лет назад здесь был особый конец села, но от этого конца остался лишь дом Головина, остальные дома были снесены на слом, а жители уехали в города. Дом, где мы поселились, состоял из комнаты (горницы) и кухни. Он был деревянный под железной крышей, но давно не ремонтировался. Надворные постройки и изгородь были ветхи. На усадьбе был огород, а около дома – пустырь, поросший пахучим полынком (Artemisia maritita). Вся усадьба занимала 0,4 гектара. Мне понравилось и место, и дом. Хозяева уступили нам горницу. К сожалению, в горнице было душно: железная крыша сильно накалялась июльским солнцем. Вид от дома был великолепный. Недалеко от дома находился молодой сосновый саженный лес. Запах полынка, сосен и многих трав. произраставших на опушке леса, наполнял воздух. Я отдыхал тут в полной мере, проводя время или в лесу, или среди полынной степи, расстилавшейся на запад от нашего дома. Эта степь служила выгоном для деревенского скота. Наши хозяева были зажиточные люди. Семья состояла из отца, матери и сына, мальчика шестнадцати лет. Два старших сына были на фронте. Дочь служила в Борисоглебске, в органах НКВД. Отец служил сторожем в кооперации, был валяльщиком и имел около десяти рамочных ульев. Пчелы давали ему много меда, особенно в этот год. Мать и сын работали дома и в колхозе. Дома у них была прекрасная корова, дававшая восемнадцать литров молока в день, птица и поросенок. Работа в колхозе не была для них обременительной, так как на работу ходили не каждый день и не все. Питались наши хозяева великолепно. Основой их питания был хлеб, сливки (снятое молоко шло поросенку), картофель, мед. К ним часто приходили гости. Угощением служил по преимуществу хлеб с медом. Чая они не пили. В доме не было самовара, но была швейная ножная машина, и было обилие ношенных вещей. В деньгах хозяева не нуждались и неохотно продавали излишки своих продуктов. Поэтому и наше питание нелегко было наладить. Хлеб нам дали из сельпо мукой по распоряжению сельсовета. Молоко понемногу давала хозяйка. На соль мы достали яиц, масло у нас было из Песковского лесхоза. Чай мы кипятили сами. В качестве взаимного угощения хозяйка давала нам изредка мед. Мы отблагодарили ее разными вещами. Наши спутники по путешествию профессор О. Г. Каппер с семьей поселился отдельно от нас. Он был, по-видимому, устроен хуже нас, так как часто жаловался на неустройство своего быта. Изредка мы ходили друг к другу в гости и обсуждали возможности нашего дальнейшего продвижения. Оно было неясно. Дирекции с нами не было. Заместитель директора Чертков, привезший нас в Тюковку, тотчас уехал обратно в Пески, а директор Гапоненко находился в Борисоглебске по делам института. Стояла жаркая погода. Я с удовольствием купался в Хопре. В противоположность прекрасной погоде, село производило грустное впечатление и вызывало печальные мысли. Село явно разрушалось. Нигде не было не только новых построек, но и старые дома не ремонтировались. Соломенные крыши были двадцатилетней давности, на некоторых из них были видны не заделанные провалы; на крышах росла лебеда. Спрашиваю своего хозяина:

– Почему у Вас такие жалкие крыши? Разве соломы нет? На полях у вас стоят кое-где ометы соломы?

– Колхоз не дает!

– Почему?

– Говорят, установки такие сверху!

Картины такого же деревенского запустения я увидел и дальше, в селениях Саратовской и Пензенской областей. И примерно такие же получал ответы на вопрос, почему это происходит. Мне не пришлось беседовать по этому вопросу с крупными партийными работниками и потому не знаю, как объясняют они бесспорное запустение нашей деревни. Мы прожили в Тюковке пятнадцать дней. За это время в Песках уже собрались наши студенты и преподаватели. Было получено разрешение на погрузку наших людей в товарные вагоны для следования на Восток. Ожидалась посадка. Вследствие болезни уха (повреждение лабиринта), я не мог ехать в товарном вагоне из-за толчков. Классные вагоны из Песок (станция Кардаил) в то время не ходили. В этих условиях я пришел к выводу ехать до Пензы вдоль Хопра на лошадях, следуя по лесхозам и лесничествам.

Дирекция согласилась с моим планом и предоставила в мое распоряжение две повозки и пару лошадей. Для меня был заготовлен путевой документ: