Текст книги "Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина"

Вернувшись в Воронеж после короткого и прерванного отпуска, я с головой ушел в работу по превращению Лесного факультета Воронежского сельскохозяйственного института в самостоятельный Лесной институт. Я действовал, как декан. Мне помогал мой помощник, хороший организатор И. А. Хомяков. Директор нового института еще не был назначен. В середине августа 1936 года я получил из Главного управления лесоохраны и лесонасаждений телеграмму с предложением принять временно пост директора Лесного института. Я ответил отказом. После моего отказа директором института был назначен Г. С. Рычков, ранее исполнявший должность заместителя директора по учебной части Воронежского сельскохозяйственного института. Это был человек большого ума, с хорошими организаторскими способностями, тактично подходивший к людям и ценивший в людях их деловые качества. Выбор директора был удачен. Мне был предложен пост заместителя директора по учебной части, на что я дал свое согласие и был утвержден в этой должности. Г. С. Рычков находился в отпуске, но в связи с новым назначением был вызван из отпуска и явился в Воронеж. С ним мы быстро закончили дело по превращению Лесного факультета в самостоятельный институт, произвели прием на первый курс, пригласили преподавательский и административно-хозяйственный персонал, должным образом подготовились и в полном порядке начали с первого сентября новый учебный год. Дело было так удачно налажено, что мне был предоставлен месячный отпуск на сентябрь для лечения в Кисловодске. Меня временно заменял мой помощник И. А. Хомяков. В Кисловодске я был устроен в санатории Комиссии содействия ученым (КСУ). Мне были предоставлены прекрасные условия. У меня была отдельная комната на третьем этаже нового здания санатория, с балконом на юг, откуда открывался дивный вид с горы. Я и сейчас вспоминаю с чувством восхищения эту красивую обстановку. Каждый день я отводил два часа для писания учебника по «Таксации леса» и за месяц написал три важных главы из семи. В тоже время, я много гулял по окрестностям и чувствовал, что отдыхаю, что моя утомленная нервная система восстанавливается. К первому октября 1936 года я уже был в Воронеже, начал свой курс лекций и вступил в исполнение обязанностей заместителя директора по учебной части.

В середине октября Рычкова и меня вызвали в Москву в Главлесоохрану на совещание по учебным делам. Мы выехали в Москву вместе и приняли деятельное участие в совещании. В Москве в это время были наши сыновья, Владимир и Петр. В августе 1936 года они поступили в Московский механико-машиностроительный институт имени Баумана (бывшее техническое училище). Петр был устроен в общежитии, Владимир временно жил у нашего знакомого профессора В. В. Цинзерлинга, имевшего квартиру в Москве. Приехав в Москву на совещание, я тотчас же разыскал своих сыновей. Они частенько по вечерам заходили ко мне в общежитие ученых (близ Крымского моста), где я всегда останавливался и где остановился на сей раз. Я имел там отдельную комнату.

Для приема гостей в общежитии имелась гостиная, а для чаепития – столовая. В этом общежитии мы провели втроем (я, Владимир и Петр) за время моего пребывания в Москве несколько дружеских вечеров. Я вспоминаю их с теплым чувством.

На совещании я познакомился с начальником Главлесоохраны И. К. Якимовичем и его помощником В. М. Соловьевым, а также с начальниками отделов. Некоторые из них были моими учениками, как Ф. М. Гуров, другие – сверстниками, как В. Э. Гольденберг.

Мы с Рычковым уже собирались возвращаться в Воронеж, как были задержаны предложением И. К. Якимовича, обращенным ко мне и заключавшимся в том, чтобы я дал согласие принять пост главного лесничего Главлесоохраны, с сохранением обязанностей профессора и освобождением от обязанностей заместителя директора по учебной части института. Я попросил времени, чтобы обдумать это предложение. Мне нужно было обсудить его с Рычковым и списаться с Екатериной Петровной, которая в то время находилась в Кисловодске, в санатории КСУ. Владимир и Петр, которым я сообщил по телефону о сделанном мне предложении, высказались за принятие предложения.

На другой день после разговора с Якимовичем (он происходил в присутствии Рычкова) я обсудил с Рычковым этот вопрос. Меня беспокоила та сторона моей будущей работы, которая, на мой взгляд, была неизбежно связана с администрированием. Я не хотел административной работы, тем более, что я ей уже посвятил достаточно времени в предшествующие десятилетия своей жизни, меж тем, как она никогда не привлекала меня. Рычков и я пришли к выводу, что предложение начальника Главлесоохраны нужно принять, но оговорить, что я не буду заниматься административной работой, что на мне будет лежать лишь техническая часть Главлесоохраны, ее техническое, так сказать, законодательство. Якимович принял эти условия. Уезжая из Москвы, я договорился с Якимовичем, что сообщу свое окончательное решение по телеграфу из Воронежа. Мне нужно было время, чтобы списаться с Екатериной Петровной и узнать ее мнение. В двадцатых числах октября 1936 года я и Рычков вернулись в Воронеж.

Приехав в двадцатых числах октября 1936 года из Москвы в Воронеж, я получил вскоре письмо из Кисловодска от Екатерины Петровны, в котором она сообщила свое мнение по поводу сделанного мне предложения – занять пост главного лесничего Главлесоохраны. Ее мнение было положительным, но она высказывала опасение, выдержу ли я многостороннюю нагрузку по Москве и Воронежу с дополнительным обязательством перед гослестехиздатом о сдаче рукописи учебника по «Таксации леса» к 1 марта 1937 года.

Взвесив все обстоятельства, я все же решил принять предложение начальника Главлесоохраны и телеграфировал Якимовичу о своем согласии. В последних числах октября я получил извещение из Главлесоохраны об утверждении меня в должности главного лесничего с 1 ноября 1936 года. От обязанностей заместителя директора я освободился от же числа. По договоренности с Якимовичем я должен был делить свое время между Москвой и Воронежем следующим образом: двадцать дней в Москве и десять дней в Воронеже каждый месяц. 31 октября я выехал в Москву, намереваясь проработать там, согласно договоренности с 1 по 20 ноября. В то время между Воронежем и Москвой ходил скорый поезд. Поездка была удобной и требовала около 14 часов для передвижения в один конец. К тому же переезд совершался ночью. Якимович обещал мне квартиру (из числа резервированных за Главлесоохраной) в доме 65 по улице Горького (дом Наркомлеса) и действительно предоставил ее, но только в марте 1937 года. До этого времени в течение четырех месяцев я жил в гостинице «Интурист» или в общежитии ученых близ Крымского моста. Я был довольно хорошо устроен, но Екатерина Петровна оставалась обычно в Воронеже одна и, конечно, сильно скучала.

Впрочем, в ноябре она приехала из Кисловодска прямо ко мне в Москву и жила со мною в доме ученых до очередного отъезда в Воронеж. Также она была со мною в Москве и в декабрьский мой приезд, но в январе, феврале и марте 1937 года она оставалась в Воронеже. Лишь в апреле 1937 года она окончательно переехала со мною в Москву в предоставленную мне квартиру на улице Горького 65. В ней мы прожили вместе с детьми весну, лето и осень 1937 года.

Петр, Александр Владимирович, Екатерина Петровна, Владимир и Борис в московской квартире. 1937 год

День, с утра и до шести часов вечера, я проводил в Главлесоохране. Я имел там отдельный, хорошо устроенный кабинет, оборудованный телефонной связью. Моя работа заинтересовала меня. Через мои руки проходило техническое законодательство Главлесоохраны, выражавшееся в составлении разнообразных инструкций. Я проработал в Главлесоохране ровно год, до 1 ноября 1937 года. Все инструкции по лесному хозяйству, действующие в системе Главлесоохраны до сих пор, в основном были составлены в период с 1 ноября 1936 года по 1 ноября 1937 года и при моем непосредственном участии. В последующие годы они подвергались лишь новым редакциям. Моя работа всю зиму и лето была напряженной. Приезжая в Воронеж, я должен был вести там курс лекций и руководить кафедрой. В то же время я напряженно писал учебник. В конце февраля он был уже готов, а в марте я сдал его в гослестехиздат. Рукопись была принята издательством, в середине июля рассмотрена и одобрена ГУУЗом Наркомлеса и отправлена в набор. Впрочем, печатание книги началось только в конце 1937 года. В августе 1937 года я получил отпуск и уехал с Екатериной Петровной в санаторий «Сосновый бор» под Москвой. В середине лета к нам приехал старший сын Борис. Он окончил Ленинградский горный институт по двум специальностям и направлялся на работу в Кузбасс. Свой месячный отпуск он провел среди нас. Наша московская квартира на улице Горького была чрезвычайно удобна. В ней было три светлых комнаты, ванная и газовая кухня. Она привлекала нас своими удобствами. Наши дети, Владимир и Петр, учились в Московском механико-машиностроительном институте в Лефортово и жили с нами. Наша квартира сделалась центром для нашей молодежи и друзей. К сожалению, нам не пришлось долго жить в этой квартире. Совместительство между двумя городами мне было не под силу. Я решил остановиться на одном городе. Мой выбор склонялся к Москве, хотя труд профессора был для меня более приятен, нежели труд главного лесничего. Москва притягивала удобством жизни, возможностью для детей жить около нас. Воронеж же привлекал к себе большей приспособленностью для ведения научной работы среди тихой, почти сельской обстановки.

Может быть, я еще долго колебался бы в своем выборе, не случись катастрофы с начальником Главлесоохраны Якимовичем. Он оказался замешанным в каких-то антисоветских группировках и был арестован в середине августа 1937 года.

Новым начальником был назначен Г. П. Мотовилов, бывший мой ассистент по Воронежскому лесному институту. Его назначение состоялось в сентябре 1937 года. При разговоре с ним в Москве у меня создалось впечатление, что он находится под некоторым влиянием сотрудников Главлесоохраны, для которых мое присутствие в Главлесоохране, как главного лесничего, приглашенного Якимовичем, являлось нежелательным.

– Я не знаю, насколько серьезно это мнение? – сказал мне Мотовилов в одной из первых бесед. Эти слова показались мне обидными, и я ответил,

– Если сомневаются во мне, то я не буду оставаться здесь ни одного дня. Я готов уйти отсюда хоть завтра!

– «Но с кем я останусь? – возразил Мотовилов.

Мы договорились, что я проработаю в Главлесоохране до 1 ноября 1937 года, после чего буду освобожден от должности главного лесничего по собственному желанию. Так и было сделано. Первого ноября 1937 года я оставил службу в Главлесоохране и сосредоточил свою деятельность в Воронеже, как профессор и заведующий кафедрой Лесной таксации в Воронежском лесном институте.

Катастрофу с Якимовичем, к сожалению, использовали в Воронеже, как повод для моей травли. В этой травле особенно отличался профессор С. А. Самофал. Не удержался и примкнул к нему и директор института Г. С. Рычков. Я болезненно переживал эту безответственную травлю. Она была ничем иным как перестраховкой трусливых людей. Оставив службу в Москве, я оставил и квартиру на улице Горького 65, поскольку она была ведомственной. Сыновья наши, Владимир и Петр, устроились в общежитии своего института в Лефортово. Этим общежитием, очень культурным и удобным, они пользовались до окончания курса в 1941 году. Все годы, с 1937 по 1941 включительно, они занимали одну и ту же комнату. Она была не хуже той комнаты, которую они имели в нашей московской квартире на улице Горького. Это обстоятельство радовало нас, так как наша тяга в Москву вызывалась в первую очередь интересами наших детей, учившихся в московском вузе.

Летом 1937 года, возвращаясь однажды по Петровке, я встретился с моим воронежским знакомым, профессором медиком Волошиным. Несколько лет назад (в 1931 году) он лечил меня, во время обострения моей хронической болезни уха. Расспросив меня, как я чувствую себя в отношении уха, узнав, что болезненных явлений с той поры не было, он все же посоветовал мне зайти в клинику уха, горла и носа в Кисловском переулке. «С этими вещами надо быть осторожным, – сказал он, – могут быть внезапные возвраты, а Ваше ухо требует к себе постоянного внимания».

Я поблагодарил его, но в клинику не зашел, а осенью уехал в Воронеж. Осень 1937 года в Воронеже сопровождалась сильными холодными ветрами. Я всегда плохо переносил ветер; он у меня вызывал осложнения. Я старался беречь свое больное ухо и закрывал его, предохраняя от ветра. Но не от всего можно уберечься. В декабре я почувствовал себя плохо. Я стал терять равновесие и не мог читать лекций, а в конце декабря принужден был лечь в постель. У меня открылся лабиринтит в сильной форме. Я не терял сознания, но не мог ни ходить, ни сидеть. Лежа в постели, я чувствовал, что болезненно качаюсь из стороны в сторону. Екатерина Петровна была сильно встревожена моим состоянием и пригласила одного из лучших специалистов по болезням уха А. М. Емельянову. Был приглашен также невропатолог, профессор Розенцвейг и терапевт врач Шпиганович. Все они сошлись на том, что налицо осложнение болезни уха, приведшее к лабиринтиту. А. М. Емельянова рекомендовала радикальную операцию, но она должна была в начале января 1938 года ехать на съезд врачей в Ленинград и потому не могла сделать операцию. С ее отъездом я остался без врачебного надзора. Мое положение ухудшалось. В этих условиях мой помощник по кафедре и друг И. М. Науменко принял (с согласия Екатерины Петровны) решительные шаги. Он сообщил по телеграфу о серьезности моего положения в Москву начальнику Главлесоохраны Мотовилову (наш директор Рычков в это время был в Москве), прося его получить для меня место в одной из лучших клиник уха, горла и носа в целях проведения радикальной операции специалистом. Главлесоохрана получила для меня очень быстро место в клинике уха, горла и носа им. Семашко, возглавляемой профессором Преображенским, и телеграфировала об этом в наш институт. Меня собрали, и 9 января 1938 года я был увезен в Москву в сопровождении Екатерины Петровны и моего аспиранта И. Е. Володкина. На вокзале в Москве меня встретил сын Владимир и один из ответственных работников Главлесоохраны, А. А. Городецкий. Последний приехал на автомашине. Меня отвезли в клинику, где я был принят и положен. Екатерина Петровна поселилась у детей в общежитии и стала посещать меня. Профессор Б. С. Преображенский хотел тотчас же сделать операцию уха, но по ряду соображений, мне не сообщенных, отложил ее. Меня подвергли целому ряду исследований и наблюдений в течение месяца. Я все время лежал в постели и большею частью спал. Явления лабиринтита держались у меня дней двадцать, а потом стали спадать. В конце января я мог уже ходить, но еще неуверенно. Переутомленная нервная система требовала специального лечения, и меня после месячного лежания в клинике решили поместить в один из подмосковных санаториев для подкрепления сил перед операцией. Был выбран санаторий «Узкое». В начале февраля 1938 года меня отвезли в этот санаторий. Екатерина Петровна сопровождала меня и пробыла со мною полмесяца. Прошло двадцать пять лет после нашей свадьбы. И в санатории мы начали новую четверть века нашей совместной жизни. Тишина санатория, красивая природа, пышная белая северная зима, уютная обстановка дома, в котором мы жили, забота главного врача В. Л. Прокоповича и постоянные прогулки по парку в сопровождении Екатерины Петровны (ей приходилось поддерживать меня) благотворно подействовали на меня. Я оживал физически и душевно. Мои силы стали крепнуть и, когда я через полмесяца снова был привезен в клинику и подвергся там обследованию, профессор Б. С. Преображенский пришел к выводу, что операцию уха делать не нужно. Меня снова отвезли в «Узкое», где я пробыл месяц (март), но на этот раз один, так как Екатерина Петровна должна была ехать в Воронеж. Дома у нас никого не было, и надо было посмотреть за квартирой и домашним хозяйством. Я сильно скучал в одиночестве, но меня поддерживали письма Екатерины Петровны и детей. Наши сыновья Владимир и Петр, иногда звонили мне по телефону из своего лефортовского общежития. Раз навестил меня в санатории мой товарищ профессор Г. Р. Эйтинген. Мой учебник печатался: редактор его Н. Н. Чикилевский иногда звонил мне по телефону и сообщал о ходе печатания. Все шло благополучно. В конце марта ко мне в «Узкое» приехала из Воронежа Екатерина Петровна и пробыла там со мною в санатории несколько дней. Когда мое пребывание в санатории закончилось (27 марта 1938 года), мы с Екатериной Петровной приехали в Москву, где пробыли несколько дней в общежитии ученых, а затем направились в Воронеж, где я отсутствовал три месяца. Нас встретил на вокзале мой помощник по кафедре и друг И. М. Науменко. В институте меня встретили, как воскресшего из мертвых. Пожалуй, так оно и было на самом деле. Апрель 1938 года я провел в Воронеже. Сырая весна и холод в главном здании, не отапливаемом с конца марта, ухудшили мое состояние. Мне нужны были тепло и сухость воздуха. Институт добыл мне путевку в санаторий КСУ, на южном берегу Крыма. В этот санаторий я и оправился 5 мая. Ехал я через Москву, где мои сыновья достали мне железнодорожный билет в поезде Москва – Севастополь. Я пробыл там месяц. Пребывание в Крыму на берегу моря укрепило меня, и я вернулся домой освеженным. Обратно я ехал также через Москву. Меня встретили мои сыновья. Я провел с ними некоторое время, навестил своего товарища профессора Г. Р. Эйтингена в Петровско-Разумовском, после чего возвратился в Воронеж.

Лето 1938 года в Воронеже было теплым и сухим. Оно благоприятствовало моему излечению, и я чувствовал себя к осени настолько окрепшим, что стал читать курс лекций. В сентябре 1938 года вышла в свет моя книга: «Таксация леса», учебник для лесных вузов. Она была издана в количестве десять тысяч экземпляров и разошлась в течение осени 1938 года. Книга встретила благоприятную оценку в лесной периодической литературе (статья профессора Н. П. Анучина в ноябрьском номере «Лесной индустрии» за 1938 год). Студенты нашего института учились по ней. Весной 1938 года я начал писать учебник по вариационной статистике применительно к лесному делу. В марте 1939 года я закончил его. Он был издан стеклографическим способом в конце 1939 года и стал учебником для студентов нашего института.

Чтение лекций в зиму 1938/39 года шло у меня успешно. Это чтение, как оказалось потом, было все же последним моим чтением.

В апреле 1939 года неотапливаемый главный корпус нашего института подрезал мои силы. У меня открылось сильное кровотечение из больного уха. Я обратился за помощью к профессору Воронежского медицинского института Абрамову. Он нашел мое положение настолько серьезным, что рекомендовал радикальную операцию. Но у меня на май месяц была путевка в Гаспру, в санаторий КСУ, на южном берегу Крыма, для меня и Екатерины Петровны. Мне захотелось снова испытать на себе благодатную силу морского теплого воздуха. Хотелось показать южный берег Крыма Екатерине Петровне, которая еще не была там. Я убедил профессора Абрамова не возражать против моей поездки в Крым. Что касается операции, то он согласился подождать результатов моего пребывания в Крыму. Мы поехали в конце апреля 1939 года в Крым через Москву, где увиделись с нашими сыновьями и где я снова показался профессору Б. С. Преображенскому. Последний нашел мое ухо в плохом состоянии, но сделать вывод о необходимости радикальной операции не решился без рентгеновского снимка. Так как сделать такой снимок до отъезда не было возможности, мы решили отложить его изготовление до возвращения из Крыма. Наши сыновья заранее заказали для нас билет на скорый поезд. Мы благополучно выехали из Москвы и прибыли в Севастополь утром 30 апреля. Дорога от Севастополя до Гаспры среди цветущих иудиных деревьев и роскошных тюльпанов была очаровательной. Екатерина Петровна была восхищена виденным, а я был рад ее восхищению. Мы были очень хорошо устроены в санатории КСУ. Нам предоставили светлую, уютно обставленную комнату в домике, расположенном в саду. Месяц прошел для нас незаметно. Мы много гуляли, посетили Алупку, Ялту, Мисхор, были в Воронцовском музее и в доме А. П. Чехова. Нашим постоянным спутником был профессор С. А. Яковлев, геолог, бывший мой учитель по Петербургскому лесному институту, отдыхавший вместе с нами в санатории КСУ. Чаще всего, однако, мы с Екатериной Петровной проводили время в парке гаспринского санатория. Здесь было тихо, красиво, уютно. Ручей, пробегавший через парк и постоянно журчавший, особенно украшал парк и придавал ему лирическую прелесть. Около ручья было несколько удобных скамеек, а близ больших столетних платанов, стоявших у истока ручья, были плетеные кресла. Тут мы просиживали часами, читая или молча размышляя под говор ручья, перекидываясь друг с другом пришедшими в голову мыслями, образами, воспоминаниями. Это были чудесные часы душевного отдыха и душевной близости. В то же время мы лечились. Мне особенно нравились теплые хвойно-соленые и морские ванны. Они укрепляли мою нервную систему. Специального лечения для уха не было, да, я и не искал его в Крыму. Екатерина Петровна принимала хвойно-соляные ванны. Кроме того, она лечилась от застарелого гайморита. Погода не была жаркой, но она была достаточно теплой, чтобы чувствовать прелесть крымской природы. Лучшего времени, как май в Крыму, трудно найти. Первого мая 1939 года исполнилось двадцать лет моего профессорства. В связи с этим мои друзья по Воронежскому лесному институту прислали мне поздравления, тронувшие меня своим вниманием. Преподнесенный мне адрес был вставлен в красивую папку, покрытую тонким красным сафьяном.

Я охотно провел бы в Крыму с Екатериной Петровной еще один месяц, но нужно было возвращаться в институт, где с начала мая была назначена сессия Государственной экзаменационной комиссии, членом которой я состоял. Мы выехали из Гаспры 30 мая утром втроем: к нам присоединился профессор С. А. Яковлев. Дорога по-прежнему была приятна. В Севастополь мы приехали около полудня, так как наш поезд уходил ночью. У нас оставалось время для осмотра города. Мы взяли автомашину и поехали в Херсонес.

Окрестности Севастополя голы, пустынны, но Херсонес привлек наше внимание. День был солнечный, но ветренный. Море в бухте Херсонес было глубоко лазурным. Странно было видеть остатки древнегреческого города, с мраморными колоннами у воды, близ современного города. Даль лазурного моря и полуразрушенные мраморные колонны умершего города встают передо мной с поражающей ясностью и теперь. Почему-то мне припомнилось, что здесь когда-то в половине десятого века нашей эры византийская царевна Анна, приплыв из Царьграда, сошла на берег, чтобы стать женою киевского князя Владимира. Но древняя цивилизация давно исчезла. О ней говорят лишь богатые собрания херсонеского музея.

Перед закатом солнца мы провели несколько часов на севастопольской стрелке. При нас закатилось солнце, превратив море в жидкое золото. Я сохранил в памяти эту чудную картину. Поздно вечером мы возвратились на вокзал, спокойно сели в свой вагон и ночью выехали на север. Через полторы суток мы были в Москве. Наши сыновья, Владимир и Петр, встретили нас. На такси мы поехали к ним в Лефортово и провели с ними несколько дней. За время пребывания в Москве с больного уха был сделан рентгеновский снимок, и я имел возможность показать снимок профессору Б. С. Преображенскому. Он нашел, что ухо лучше в сравнении с тем, каким оно было месяц назад, и что надобности в немедленной радикальной операции нет. Несколько приободренный, я приехал в Воронеж и приступил к своей работе. В середине июня я побывал у профессора Абрамова. Он рассмотрел рентгеновский снимок и ухо и также нашел, что оно стало лучше, что в немедленной радикальной операции нет надобности. Конечно, это не было излечением болезни, а только оттяжка неизбежного конца. Я был рад и этому.

В 1939 году я подвел итоги своей научной деятельности за второе десятилетие пребывания в вузе. За этот период я написал и опубликовал следующие главнейшие работы: «Массовые (объемные) таблицы для стволов березы»; «Массовые (объемные) таблицы для стволов осины»; «Общие таблицы роста черноольховых насаждений»; «Определение древесного прироста по боковой поверхности ствола»; «Таксация леса»; «Вариационная статистика» в применении к лесному делу».

Первые работы были опубликованы в сборнике: «Массовые таблицы по бонитетам (издательство Союзлеспрома, 1931 год). Таблицы применяются до сих пор. Следующие работы опубликованы в научных записках Воронежского сельскохозяйственного института (т. 17, 1935 г. и т. 19, за 1936 год).

Из них наибольшую ценность представляет работа об определении прироста, как вносящая новый метод. Учебник «Таксация леса» был издан Гослестехиздатом в 1938 году и принят как учебник для вузов. Учебник по вариационной статистике был опубликован методом стеклографирования в 1939 году.

Несмотря на сумрачные годы и болезнь, второе десятилетие моей работы в вузе в научном отношении было не менее эффективным, нежели первое десятилетие.