Текст книги "Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина"

Воронежский сельскохозяйственный институт

Воронежский сельскохозяйственный институт был основан в 1912 году по постановлению Государственной Думы. Город Воронеж подарил государству для постройки института около шестисот гектар городской земли. Институт строили в имперском масштабе, и ему присвоили имя императора Петра 1. Институт должен был обслуживать всю черноземную зону государства. Для его постройки было отпущено несколько миллионов золотых рублей. План постройки института и проекты зданий были разработаны выдающимся архитектором того времени Дитрихом. Весь учебный институтский городок был построен на ровном возвышенном месте, в трех километрах от города Воронежа, у опушки дубового леса, с великолепным видом на юг, восток и запад. Северная сторона прикрывалась лесом. Здания были заложены в 1913 году, а в 1914 году вчерне закончены. Им был придан стиль петровского барокко. Начавшаяся война с Германией и Австрией помешала быстрому окончанию отделочных работ, и они затянулись до 1918 года, а в главном корпусе – даже до 1924 года.

На подаренной городом земле была устроена сельскохозяйственная ферма, а вблизи самого института располагались опытные поля. С самого начала в институте предполагалось иметь два отделения: агрономическое и лесное. С 1915 года начали создаваться специальные агрономические кафедры. Вопрос о создании специальных лесных кафедр и открытия лесного отделения был поставлен уже после октябрьской революции, в 1918 году. Этот год и нужно считать годом открытия в Воронежском сельскохозяйственном институте лесной специальности. Что касается общих кафедр, то они начали создаваться с самого начала деятельности института, в 1912 году. В то время, когда я приехал в институт, он был молодым, еще не сложившимся вузом. В нем не было еще вузовских традиций. На кафедрах работали преимущественно молодые ученые, с небольшим опытом преподавания. Таких опытных старых профессоров, как К. Д. Глинка, были единицы. Кроме него, вровень с ним можно было назвать лишь профессора по кафедре анатомии и физиологии животных А. С. Саноцкого и, отчасти, профессора по кафедре ботаники В. А. Келлера.

Молодость вуза мне лично нравилась. Я сам был молод (мне было тридцать шесть лет, когда я приехал в институт), и я чувствовал себя в молодом вузе равным с другими коллегами по институту, имевшими примерно такой же возраст и такой же жизненный опыт, как и я.

Назову профессоров, заведовавших кафедрами института в 1919 году: кафедрой Физики заведовал А. А. Добиаш; кафедрой Неорганической химии – А. В. Думанский; кафедрой Органической химии – Н. А. Розанов; кафедрой Ботаники – В. А. Келлер; кафедрой Физиологии растений – Риттер; кафедрой Права – И. Л. Ямзин; кафедрой Геологии и минералогии – С. И. Сиома; кафедрой Зоологии и энтомологии – В. П. Поспелов; кафедрой Экономии – П. Н. Першин; кафедрой Анатомии и физиологии животных – А. С. Саноцкий; кафедрой Общего земледелия – А. В. Ключарев; кафедрой Растениеводства – И. В. Якушкин; кафедрой Зоотехники – И. В. Бельговский; кафедрой Почвоведения – К. Д. Глинка; кафедрой Сельскохозяйственного машиностроения – А. А. Хохряков; кафедрой Сельскохозяйственной экономии – А. А. Ярилов; Общего лесоводства – Н. П. Кобранов; кафедрой Частного лесоводства – В. И. Иванов; кафедрой Лесной таксации – А. В. Тюрин; кафедрой Геодезии – А. И. Петренко. Библиотекой заведовал В. Я. Закс. Сельскохозяйственной фермой руководил ученый агроном М. Е. Полещук.

В год моего приезда в институт, в нем было мало студентов: большая их часть была призвана в армию и участвовала в гражданской войне. В значительном количестве были студентки. В отношении оборудования в хорошем состоянии были общие кафедры института, так как они успели приобрести оборудование еще до войны. Специальные кафедры, начавшие работу по оборудованию уже во время или после войны, были слабо оборудованы. Но фундаментальная библиотека института отличалась богатством книг еще в 1919 году. Этим она была обязана ученому библиотекарю В. Я. Заксу.

К 1919 году нормальных выпусков из института еще не было. Окончившие институт считались единицами. Поэтому воронежский сельскохозяйственный институт еще не имел своей вузовской марки. В стране о нем еще не знали. Его будущее, его значение, как вуза, все это еще было впереди. Нужна была упорная и длительная работа, чтобы завоевать институту почетное место среди других вузов страны.

В год моего приезда Воронежский сельскохозяйственный институт был в полном смысле автономной высшей школой. Во главе его стоял Большой совет, в который входили все профессора и преподаватели, а также представители студенчества в половину профессорско-преподавательской части совета. Большой совет собирался не часто и являлся законодательным органом. Он выбирал Малый совет в числе пяти человек с ректором во главе. Малый совет являлся исполнительным органом Большого совета, своего рода правительством института. Председателем Большого и Малого совета являлся ректор. Его ближайшими помощниками по управлению институтом были члены Малого совета: проректор по учебной части и проректор по административно-хозяйственной части. Один из членов Малого совета являлся ученым секретарем совета. Избрание профессоров и преподавателей происходило в Большом совете. О своих решениях Большой совет доводил до сведения наркомат земледелия, в ведении которого тогда находился институт.

В 1919 и 1920 годах связь института с Москвой была очень слабой, вследствие трудностей, вызванных гражданской войной и всеобщей разрухой. Лишь с 1921 года связь с Москвой стала постоянной. В последующие годы автономия института постепенно уменьшалась. В 1923 году прекратилась деятельность Большого совета, а вместо Малого совета во главе института встало правление института, оно также избиралось, но не в Совете института, а по куриям профессорско-преподавательской и студенческой. Правление утверждалось в Москве в Народном комиссариате просвещения, в особом его органе – Главпрофобре, в ведении которого с 1921 года перешли все специальные высшие учебные заведения РСФСР. Позднее, в 1930 году, прекратилась и деятельность правлений, а вузы стали управляться единолично директором, назначенным из центра.

Приехав в Воронежский сельскохозяйственный институт, мы приобрели большое количество новых знакомых. Это были семьи профессоров и преподавателей института. Мы познакомились со всеми, но близкие дружеские отношения сложились у нас с немногими. Остановлюсь на нескольких лицах, память о которых сохранилась у меня в полной мере.

Профессор Константин Дмитриевич Глинка

Когда я вспоминаю его, вижу его высокую, худую, старческую, но еще стройную фигуру. Он одевался просто, легко подходил к людям, никогда не старался выделяться, хотя окружающие сами выделяли его. С основания института и до 1918 года он был директором института. В 1919 году, когда я познакомился с ним, он был только рядовым членом Большого совета и не занимал никакого административного поста. На заседании Большого совета он являлся ровно в назначенное время, но активной роли в нем не играл и, как мне казалось, не желал играть. Он напряженно занимался своей научной работой, а летом почти ежедневно, в качестве отдыха, работал на своем огороде. Здесь он выращивал для своей семьи свеклу, морковь, тыквы и помидоры. Мой огород был рядом с его огородом. На огороде я и познакомился с ним поближе. Он был милый добродушный собеседник. Хотя нас разделяли двадцать лет, между нами возникли чувства взаимной симпатии. В 1919 году на территории института действовала институтская церковь. По субботам в ней совершалась всенощная, а по воскресеньям – литургия. К. Д. Глинка неизменно читал шестопсалмие, и посетители церкви любили слушать его четкое чтение. Когда его спросили, кого он хочет на пост проректоров, своих помощников по ректорату, он назвал меня в качестве кандидата на пост проректора по административно-хозяйственной части. Но я считал себя в то время неподготовленным для этой работы и отклонил свою кандидатуру. Вместо этого я согласился принять на себя предложенный мне Константином Дмитриевичем пост заведующего учебными лесами института.

К. Д. Глинка, несомненно, был выдающимся администратором. Его авторитет, как главы вуза, был бесспорен, и год его ректорства в 1922 году был переменным для института. С этого времени началось возрождение вуза.

За годы 1919—1922 мне пришлось слышать несколько лекций-докладов К. Д. Глинки. Его речь была ясной, доступной и очень богатой по содержанию. Студенты любили и ценили его лекции. В конце 1922 года Константин Дмитриевич перешел в Ленинградский сельскохозяйственный институт. Вскоре он был избран академиком. Его смерть в 1927 году была для всех, его знавших, неожиданной. Воронежский сельскохозяйственный институт трогательно почтил его память. Его именем был назван почвенный музей, основанный им в институте. До сих пор старые товарищи помнят его, как основателя института и как задушевного милого человека.

Профессор Александр Антонович Добиаш

В 1919 году, когда я переехал в институт, А. А. Добиаш занимал пост проректора по учебной части. В годы революции и гражданской войны он заявил о себе, как выдающийся политический оратор. Он говорил красиво, возвышенно и умел влиять на слушателей. Неоднократно он избирался на ответственные посты ректора и проректора (по учебной части). Он умел авторитетно представлять вуз перед органами власти, однако не имел таланта администратора, и потому не долго держался на ответственных постах института. Он держался замкнуто и осторожно подходил к людям. Окружающие его люди так же осторожно подходили к нему. Его лекции по физике были блестящими по форме, богаты по содержанию, но мало доступны для слушателей. Студенты уважали его ученость, признавали его талантливость, но сердца их были далеко от него.

В конце 1922 года он перешел в Ленинградскую военно-медицинскую академию. Умер он неожиданно в начале тридцатых годов. Он оставил по себе память в Воронежском сельскохозяйственном институте – прекрасно оборудованную кафедру физики. До последних лет она поражала посетителей богатством своего оборудования и приспособленностью для преподавания. Но, к сожалению, редко кто вспоминал основателя кафедры А. А. Добиаша. В сердцах знавших его людей он не оставил такой памяти, как его сотоварищ К. Д. Глинка, с которым он работал, начиная с первого года существования института.

Профессор Антон Владимирович Думанский

Он был, как и А. А. Добиаш, сотоварищ К. Д. Глинки и приехал в институт с начала его открытия. Он был хорошим организатором, и ему институт обязан отличным оборудованием химического корпуса и приспособлением его не только для учебных целей, но и для научно-исследовательских работ. В 30-х годах он основал особый коллоидный научно-исследовательский институт и в течение ряда лет был его директором. На протяжении нескольких лет, начиная с 1919 года, избирался ректором сельскохозяйственного института и был неплохим администратором. Впрочем, в последний год ректорства (1926) он уже не был активен и потерял свою популярность, вследствие чего при выборах в 1927 году был забаллотирован и в дальнейшем не возвращался к административной деятельности по сельскохозяйственному институту. Как выдающийся химик, он был избран членом-корреспондентом наук СССР. Как лектор, он не пользовался большим успехом. В характере его было много скрытности. В 1944 году он был избран действительным членом наук УССР.

Профессор Борис Александрович Келлер

Профессор Б. А. Келлер как и К. Д. Глинка, А. А. Добиаш, А. В. Думанский – являлся старейшим профессором института, начав работать в нем с момента его основания. Борис Александрович Келлер не был ни администратором, ни организатором, но обладал выдающимся талантом преподавателя. Он читал блестяще; его лекции были содержательны и доступны учащимся. Был участлив, доступен, ровен и сердечен в отношениях с людьми и пользовался симпатиями широких кругов города Воронежа. Был ли он искренен в своих душевных движениях, затрудняюсь сказать, но, несомненно, он обладал умением привлекать к себе сердца людей. Как самый популярный научный деятель института и города Воронеж он был выдвинут общественностью в качестве кандидата в академики, и в 1929 году был избран действительным членом академии наук СССР, после чего переехал из Воронежа в Ленинград, а затем вместе с академией переселился в Москву. Борис Александрович умер в Москве в 1945 году.

Мы ехали из Брянска в Воронеж в июле 1919 года вдоль южного фронта. Наш вагон был прицеплен к воинскому поезду. Приехав в Воронеж, мы увидели картину военного города. Вскоре наступили и военные события. В сентябре город был ненадолго захвачен отрядом Мамонтова, а в октябре – занят корпусом генерала Шкуро. Лишь в конце октября Шкуро был разбит и оставил город. На территории Воронежского сельскохозяйственного института происходили значительные боевые действия, так как Воронеж брали с севера, со стороны института, и потому его территория была вовлечена в сферу боевых действий. Мы пережили тяжелые дни боев, отсиживаясь в наших подвалах. Наши здания, особенно главный корпус, сильно пострадали от артиллерийских снарядов, но больших жертв не было. Однако, институт в целом пережил катастрофу в личном составе. Вместе с отступлением Шкуро, из города ушли многие из профессорско-преподавательского состава института. Некоторые из них погибли в юго-восточных городах и селениях. Остальные вернулись в институт через год. Ушли с белыми следующие профессора: Н. П. Кобранов (ректор института), А. А. Добиаш, В. И. Иванов, В. П. Поспелов, А. И. Петренко, К. Д. Глинка, А. А. Ярилов, И. В. Якушкин, М. П. Дукельский, И. Л. Ямзин, А. А. Хохряков, Н. А. Розанов, доцент Каппер и другие.

В день отступления войск генерала Шкуро я с Екатериной Петровной ходил в город. Было воскресенье. Мы купили соли и большого жирного гуся. Идти было далеко (в один конец около 6 километров), и мы страшно устали. Гусь и соль оттягивали наши руки. Когда мы подошли к профессорскому корпусу, мы заметили около него необычайную сумятицу. У подъезда стояли подводы, запряженные волами. Около подвод суетились люди, таскали одежду, кричали, некоторые уже сидели на возах. Можно было подумать, что дом горит, но зачем тогда подводы? Едва нам могли растолковать, что Шкуро отступает, и институт отступает вместе с белыми. Нам предлагали также собираться и ехать. Эта внезапная сумятица вокруг института ошеломила нас. В городе, где мы были час назад, хотя и наблюдалось нервное передвижение белых войск, но смятения на улицах среди населения не заметили. Я и Екатерина Петровна размышляли одно мгновенье и наотрез отказались следовать безумному увлечению.

Положив соль и гуся в своей квартире, я зашел к К. Б. Кобранову (он жил в той же лестничной клетке, напротив меня). Там был В. И. Иванов и И. Л. Ямзин. Я стал выяснять, что случилось. Выслушав сообщение, что белые оставляют Воронеж и что профессора и часть преподавателей решили уйти вместе с ними, я попробовал доказать, что бегство является бессмысленным, и что бежать не нужно. Но мои слова ничего не значили для слушавших меня лиц. Их нельзя уже было разубедить. К вечеру того же дня подводы выехали с профессорами, преподавателями и их семьями. В институте осталась незначительная часть преподавателей и профессоров (А. В. Думанский, Б. А. Келлер, П. Н. Першин, С. И. Сиома, М. В. Евсеев, Б. В. Фидлер, Е. Г. Животинский и другие).

На другой день оставшиеся профессора и преподаватели собрали Совет института и выбрали ректоров и проректоров.

Ректором был избран профессор А. В. Думанский, проректором по учебной части профессор П. Н. Першин, проректором по административно-хозяйственной части – преподаватель М. В. Евсеев, секретарем Совета был избран библиотекарь В. Я. Закс; заведующим лесной опытной дачей был избран я. Гражданская война разорила институт. Он лишился лошадей, волов, повозок. Топлива не было. Начались холода. Рано выпал снег, и установилась полная зима с середины ноября. Но постепенно мы начали налаживать разрушенное хозяйство. Топливо мы достали в порядке прореживания ближайших к институту лесов, составлявших лесную опытную дачу (270 га) и находившихся в моем ведении. Учебные занятия начались с середины ноября. Студентов было очень мало. Вся учебная и научная жизнь института была сосредоточена в химическом корпусе. Из профессорского корпуса я переселился в домик, принадлежавший лесной опытной даче, так как там было теплее. Летом 1920 года стали возвращаться наши беженцы. Возвратившиеся беженцы имели в большинстве унылый вид и казались смущенными. Лишь Н. П. Кобранов и А. И. Петренко имели такой вид, как будто возвратились с очень большой победы. У Кобранова в петлице красовался красный бантик, чего раньше у него не было. Однажды один из младших преподавателей института В. В. Фидлер, остававшейся в институте, в шутку спросил меня:

– Почему Вы, Александр Владимирович, не носите, как Кобранов, красного бантика?

– Потому, что в свое время не носил и белого! – ответил я. Это был намек на неискренность Кобранова. Через некоторое время (Б. В. Фидлер был близок к Кобранову) красный бантик исчез.

Нормальная жизнь в институте очень долго не налаживалась. наступили голодные тягостные 1920 и 1921 годы. Для нас с Екатериной Петровной они были особенно тяжелы, так как у нас были маленькие дети.

1919 год был очень дождливым и урожайным, но урожай из-за гражданской войны в значительной степени не был собран, а собранный – в немалой доле погиб в междоусобной войне. Поэтому зима 1919/20 года была для нашей семьи голодной, но последующие 1920 и 1921 годы были в этом отношении прямо ужасными. Осенью 1919 года, как я уже отметил, мы переселились в лесной домик, принадлежавшей лесной опытной даче и стоявшей среди дубового леса, в одном километре от главного корпуса института. В этом домике было две квартиры: наша, состоявшая из трех комнат с кухней, и квартира сотрудницы лесной опытной дачи С. В. Кореневой.

Лесной домик

В это время (после ухода Н. П. Кобранова с белыми) я заведовал лесной опытной дачей. Около лесного домика была небольшая ничем не занятая поляна, недавно раскорчеванная из-под дубового леса. Весной 1920 года я и С. В. Коренева обратили значительную часть поляны в огород. Наша половина огорода составляла около восьмидесяти квадратных метров. На этой площади мы посадили картофель, посеяли свеклу, морковь, кроме того, вырастили рассаду помидор и посадили около ста кустов этого растения. У нас был также лук, огурцы, репа, петрушка. Наши дети работали с нами на огороде. Даже маленький Петя (ему шел третий год) принимал участие в работах: он сажал со мной картофель и делал это даже очень успешно. 1920 год был довольно сухим; тем не менее у нас уродилось всего не мало. Собранным запасом мы и питались осень 1920 года, зиму и весну 1921 года. Весна 1921 года была ранней и очень сухой. Было сухим и лето. Неурожай повсюду был полный. Но на нашем огороде все уродилось в достаточной мере. Дополнительно в это лето я имел небольшой огородный участок в институтском парке (400 кв. м.), где был посажен картофель. Я его совершенно не окучивал, а лишь рыхлил планетом. У соседей, имевших в парке такие же огороды, как и у меня, картофель высох и ничего не дал. Они его окучивали. Я же собрал со своего участка около 30 пудов крупного картофеля. Когда я вез этот картофель домой, мои соседи по огороду шумно высказывали свое удивление моему урожаю. Собранные наши запасы явились единственной основой нашего питания на осень 1921 года и зиму 1921/22 года. В дополнение к картофелю мы имели возможность покупать зимою изредка лишь баранину. Хлеба не было в продаже, пайка не было, и картофель заменял нам хлеб. Вместе с Кореневой мы приобрели еще в 1920 году молочную корову. В теплое время она паслась в лесу, а на зиму мы заготовляли сено. Корова своим молоком давала нам возможность разнообразить стол для наших маленьких детей. Питаясь картофелем, мы отчетливо знали, что картофеля у нас в обрез: я выдавал его по определенной норме каждый день, чтобы дотянуть до конца зимы. Поистине, это была кошмарная зима. В таком же положении, как и мы, были и остальные научные работники, кроме агрономов. Те жили лучше, так как у них имелся хлеб, перепадавший им с опытных полей и сельскохозяйственной фермы. Еще лучше жили наши технические служащие, так как у них была крепкая связь с деревней. Кроме того, все они имели коров или коз. К тому же и огороды у них были более значительные, нежели у нас. Без сильной сердечной боли я и сейчас не могу вспомнить эти печальные годы. Обидно было сознавать, что страна обнищала в такой степени, что ее ученые были на гране голодной смерти. Деньги в то время мало что значили, и получаемая зарплата обеспечивала лишь ничтожную часть прожиточного минимума. Что значили в то время деньги и получаемая зарплата, покажет следующий случай.

Весною 1920 года я осуществлял в порядке поручения полный курс энциклопедии лесного хозяйства на существовавших тогда в Воронеже агрономо-экономических курсах. Я работал со студентами в течение июня месяца в хозяйстве Ефросимовка, в двадцати километрах от Воронежа. Там проходилась и теория лесоводства, и его практика. В течение июня я провел около ста двадцати часов занятий. В июле мне выдали мою зарплату за проведенные мною занятия в сумме 10000 рублей. Получив деньги, я пошел на базар (курсы помещались в городе). На 10000 рублей я смог купить лишь деревянное решето: оно стоило ровно 10000 рублей.

Размахивая им, я пришел домой и сказал Екатерине Петровне и детям: «Вот вам чудесное решето. Оно стоит ровно 10000 рублей!».

Это решето было сделано действительно очень хорошо и служило у нас в домашнее хозяйстве несколько лет.

Академическая семья института в те годы жила дружно. Мы бывали в гостях друг у друга. Печеная картошка, вынутая из печки, служила в то время лучшим угощением. Вместо чая мы пили сушеную морковь. Вместо сахара служили ломтики печеной сахарной свеклы. Чаще всего у нас бывали П.Н. и В. М. Першины, особенно Вера Матвеевна Першина. Наши дети любили ее. «Вера Матвеевна! Оставайтесь. У нас сегодня печеная картошка!» – так обыкновенно приветствовали ее наши дети, когда она приходила к нам.

Борис, Петр и Владимир. Воронеж, 1920 год

В июне 1920 года в Воронеже неожиданно появился Андрей Николаевич Стешин. Он уже давно вступил на артистическое поприще и был артистом одной провинциальной группы. Вместе с труппой он приехал в Воронеж и проработал здесь полтора года. С ним приехала его жена, тоже артистка, Л. П. Фатеева. Они часто бывали у нас. Дети привязались к ним. В свою очередь они также сердечно относились к малышам. Наибольшим их любимцем был средний наш сын Владимир. Андрей Николаевич был выдающимся артистом и в 1935 году получил звание заслуженного артиста республики. Из Воронежа осенью 1921 года он переехал на работу в Калугу, затем в Баку и, наконец, в Сталинград. Он скончался в Сталинграде в 1939 году в возрасте пятидесяти пяти лет. В Воронеже я несколько раз видел его в различных ролях. Наиболее сильное впечатление он оставил у меня игрою водяного в «Потонувшем колоколе» Гауптмана. Его игра была полна задушевности и простоты. Она доходила до сердца слушателей, сразу будила в нем лучшие чувства. Я видел и Л. П. Фатееву на сцене, но не в очень эффектных ролях. В каких пьесах не помню. Но она была тоже талантливой артисткой.

Андрей Николаевич Стешин. 1912 год

Весною 1921 года мы занимались со Андреем Николаевичем посадкой деревьев на нашей усадьбе. Между прочими деревьями были посажены три лиственницы. Они принялись и были лучшим украшением нашей усадьбы. В последующие годы, когда я проходил мимо этой усадьбы (переехал оттуда в город в феврале 1925 года) глядя на лиственницы, всегда вспоминал тяжелые прошедшие годы, нашу семью, наших знакомых и семью Стешиных.

Лиственницы у лесного домика, посаженные А. В. Тюриным и А. Н. Стешиным. 1962 год