Текст книги "На уличных подмостках. Сатира, юмор, приключения"

Часть 2
Армейские каламбуры

Защитник отечества

Каждый человек стоит ровно столько, во сколько он сам себя оценивает.

Ф. Рабле

По праздникам не обходилось без того, чтобы кто-нибудь не упрашивал Астафия Забелина рассказать об участии в боевых действиях по защите родины от немецко-фашистских захватчиков. Рассказы участника кровопролитных сражений, награждённого медалью «За победу над Германией», привлекали слушателей наивной простотой и подкупающей доверительностью. Они готовы были слушать занимательные военные истории снова и снова.

… – Призвали меня в сорок третьем году, когда на фронте уже полегче стало, – начинал Астафий своё повествование, – призвали и прописали в пехоту, царицу полей. С кем-то царица обращалась довольно милостиво, но со мной – без всяких церемоний. Заморочки начались с подгонки обмундирования, ведь ростом-то я не удался – всего сто пятьдесят два сантима отпустила мне матушка-природа, да и тощий был, чистый скелет. Как ни ушивали армейскую одежку, она всё равно мешком на мне висела. На учениях тоже чертовщина. Бывало, препятствие преодолею, а сапоги остаются по ту сторону – с ног сваливаются, пока карабкаюсь наверх. С винтовкой больше того мороки – больно тяжела для меня оказалась окаянная огнестрелка. Ладно, когда «к ноге» её по команде приставлю, тогда хоть передохнуть можно. А как «на плечо» подтяну, так качаюсь под весом штатного оружия, будто тростинка на ветру. На стрельбище тоже не праздник. Эта гаубица семимиллиметрового калибра при выстрелах так надолбила правое плечо, что оно посинело и опустилось ниже левого. Так и прозвали меня в роте – гренадер.

Подучили нас, новобранцев, кое-как и – на фронт, на разгром заклятого врага. Там мы быстро поняли, что тяготы учения нам были раем, отпущенным для приятных воспоминаний во фронтовом аду. Отсиделись в обороне, и наша часть пошла в решительное наступление. Атака… Царица полей, прижимаясь к земле, продвигалась к околице какой-то деревни, занимаемой противником. Бегу пригнувшись, приклад винтовки волочится следом по земле. Смотрю – воронка, я – в неё. А там уже сидит бугай в погонах. «Кыш, – говорит, – отсюда». Я ему: «Дяденька, пусти! Страшно мне».

Куда там! Схватил он меня за шкирку и выкинул из воронки подальше. А следом метнул свалившийся сапог. Хряпнулся я о земельку, упёрся глазами в небо, и так тоскливо стало на душе, не выскажешь. Кругом пальба кромешная, снаряды рвутся! Угораздило же меня, думаю, вымахать на два сантиметра выше ста пятидесяти, а то и в армию бы не попал как недоросток. Не брали в неё полутораметровых-то, а что мне эти два сантима давали? Что они есть, что нету. Столько из-за них неприятностей свалилось. Тут снаряд как шарахнет… точнёхонько по воронке, откуда меня бугай выкинул. Прямо чудеса в решете. «Спасибо, – говорю, – дяденька, за спасение раба Божьего Астафия, за то, что откинул дальше от гиблого места, добрый человек». Царствие ему небесное, всю жизнь буду благодарен.

Огляделся – а солдаты кучками к перелеску перебегают. Я за ними. Добрались удачно, а там – автоматчики в красных погонах. Забрали нас всех, обезоружили и посадили под арест. Оказалось, попал я в дезертиры. Водят по одному на допросы.

– Кто такой? Почему покинул поле боя?

– Гвардии рядовой Забелин. Поле боя не покидал, шёл в атаку.

– В атаку, говоришь? Тогда какого чёрта в тыл сиганул, где линия противника?

– Шёл за атакующими, товарищ капитан! Думал, они с фланга обходят.

– Да ты, оказывается, стратег! Сколько тебе лет, вояка?

– Восемнадцать, товарищ капитан.

Капитан посмотрел на меня с какой-то тоской в глазах и распорядился доставить в штаб полка. Остальных допрошенных отвели за кустики к овражку и почикали из автоматов. Надоть же, как судьба соблаговолила…

Начальник штаба, куда меня доставили, прикинул, где бы я мог принести наибольшую пользу фронту, и созвонился с кавалерийским полком: «Слышь, кавалерия! Забрал бы ты у меня одного улана. У тебя же всадники лёгкие, этот подойдёт по всем статьям, уже обстрелянный, а на лошади будет как пушинка». Назавтра прискакал щеголеватый ординарец при орденах, а с ним на поводу – свободная лошадь, Мотькой звать. Забраться на гнедую оказалось делом непростым. Потоптался я около неё, подвёл к пеньку и махом взлетел в седло, да перестарался. На взмахе правой ноги сапог привычно соскользнул с неё и в свободном полёте угодил ординарцу в руки. Тот по достоинству оценил мои задатки эквилибриста, затем натянул на меня сапог, подтянул на лошади стремена, до которых не доставали мои ноги, и мы погнали в конную дивизию.

На учениях надо было рубить шашкой тонкие стволы березняка. Погнал я свою каурку на берёзку, но от встречного воздушного потока шашкой даже взмахнуть не мог, меня самого-то сдувало. Бросил я поводья, ухватился за рукоятку двумя руками, замахнулся для сокрушающего удара, но Мотька, неразумная скотина, оставшись без поводьев, изменила курс и проскочила под берёзовым суком, на котором я повис, уцепившись животом и расставшись с лошадью, шашкой и сапогами. Меня сняли с дерева, сохранили боевое место в строю, но от участия в атакующих действиях дивизии придерживали. Чаще направляли на внеочередные задания эскадронного значения: то на походную кухню чистить картошку, то возить воду. Служба моя шла без особых боевых приключений, пока в часть с инспекцией не прибыл товарищ генерал. Осмотрев ряды нашего краснознамённого эскадрона, он спросил у командира:

– Почему в конце строя лошадь без всадника стоит?

– Есть всадник, товарищ генерал, – ответил эскадронный. И распорядился: – Рядовой Забелин! Выйти из строя!

Вышел я из строя на два шага, приставил к земле шашку; гимнастёрка до колен, из-под неё – сапоги. Генерал внимательней присмотрелся ко мне. Что за кавалерист, коли брюк не видно?

– Тебя не увидишь, даже когда захочешь, – сказал он.

– Так точно, товарищ генерал! За Мотькиной мордой мою не видать.

– Что ещё за Мотька?

– Лошадь, товарищ генерал!

Разобравшись с моими кавалерийскими достижениями, генерал на месте распорядился направить меня в авиацию. Что ж, на то он и генерал. В авиации мои мытарства получили продолжение. Меня назначили заряжающим звена истребителей. Обучили новому ответственному делу, но первый день службы в воздушной армии мог оказаться последним. Командир звена, которое мне поручили обслуживать, был лётчиком отчаянной смелости. В тот день он в одиночку принял тяжёлый бой над нашим аэродромом. Его «ястребок» и три «мессершмитта» устроили в небе настоящую свистопляску. «Мессеры» брали нашего в клещи, но он каждый раз успевал вырываться из смертельных объятий. Однажды каким-то немыслимым виражом самолёт командира сел на хвост одной из вражьих машин, и мы, боевые товарищи, замерли в ожидании разящей очереди.

Но пулемёт молчал! Молчал секунду… другую… третью! Но почему?! Почему же он молчал в эти решающие мгновения? Благоприятный момент уже упущен! Вздох разочарования вырвался у людей, наблюдавших за воздушным боем с земли. Мне стало как-то не по себе. Тревожные мысли поползли в мою несчастную голову: не заправил ли я пулемётную ленту обратной стороной, пулями в направлении стрелка? Недоучили меня авиационному делу. Какой кошмар…

Несдобровать бы командиру, если бы не подоспела возвратившаяся с боевого задания группа наших истребителей. Продырявленная в неравном бою командирская машина пошла на посадку, я же предусмотрительно подался в ближний кустарник. Устроив в нём наблюдательный пункт, вскоре убедился в своевременности предпринятых мер безопасности. Разъярённый ас воздушных боёв выпрыгнул из кабинки с пистолетом в руке. «Где этот коротышка?» – кричал он, размахивая личным оружием ближнего боя. Я понял, что предстоит запастись терпением в своём добровольном изгнании.

Когда я проснулся, уже вечерело. Установил наблюдение за грозным преследователем. Вижу, успокоился, пистолет в кобуре. Но я не выходил, хотя по настроению желудка чувствовал, что дело близится к ужину. Наконец мой герой вышел из палатки и прокричал в сторону зарослей:

– Астафий, выходи! Хватит там комаров кормить, борщ уже разлили.

– А убивать не будете? – спрашиваю.

– Сказал, выходи, значит, выходи.

Простил меня командир, даже наркомовских сто граммов поставил. А через день нам снова разлили наркомовские, только уже без него и за него. В последнем бою он одного немца сбил, другого таранил, когда весь боекомплект был израсходован. Больно горяч был мой командир…

Дезертир

Ничто великое в мире не совершается без страсти.

Г. Гегель

Он был рождён для полётов. Земля, этот шарообразный магнит, казалась ему пристанищем черепах. Только в вольной стихии чистого неба его душа, одержимая стремительными полётами, находила упоение жизнью. Его назначили инструктором в авиашколе для обучения начинающих лётчиков на штурмовом бомбардировщике ИЛ-2. Инструктор Гаранин исправно исполнял обязанности, но всеми помыслами был устремлён на фронт, где решалась судьба страны, где он мог бы сполна проявить прирождённые качества воздушного аса. Одиннадцать рапортов с просьбой об отправке на фронт подал инструктор, всякий раз получая отказ. Тогда он решился на крайний шаг – собрал походную котомку и сбежал на фронт. В каком же положении оказался беглец? Кто он теперь? Доброволец, рвущийся на фронт вопреки преградам? Пожалуй, так, если рассуждать патриотически, но для чекистов поступок сержанта, покинувшего предписанное место службы, проходил по статье «дезертирство». Гаранин был объявлен в розыск.

Ему пришлось немало поскитаться по прифронтовым позициям в поисках полка штурмовой авиации. Доброволец объявился в одной из таких воинских частей и доложил командиру о своём побеге из авиашколы. Полк остро нуждался в лётчиках. Беглому сержанту дали машину для испытательного полёта. В этот полёт, от которого зависела дальнейшая участь, дезертир вложил всё своё мастерство. «Да ты летаешь как бог», – сказал ему после приземления командир полка и дал указание зачислить Гаранина в состав части. Через два-три месяца маэстро штурмовых атак уже получал боевые ордена. Он беспощадно утюжил на «летающем танке» вражеские позиции, поражая живую силу и технику. Смелость и виртуозное владение бомбардировщиком, а также поразительная жизнестойкость машины позволяли лётчику успешно выполнять боевые задания. Вскоре ему присвоили звание лейтенанта, и его назначили командиром звена.

Но чекисты тоже не дремали. Они установили место службы беглого инструктора и направили командованию воинской части отношение о своих претензиях к сержанту Гаранину. На поступившую депешу командир полка вполне резонно ответил, что такой в полку не числится. Пока защитники законности разбирались с ляпсусом по части звания инструктора авиашколы, лейтенанту Гаранину было присвоено звание Героя Советского Союза. Исполнение повторного истребования бдительными чекистами дезертира Гаранина для привлечения к ответственности было приостановлено благодаря вмешательству командующего армией, заступившегося за героя.

Бывший инструктор лётного дела всё так же яростно и без устали громил врага. Он был представлен ко второй Золотой Звезде и назначен командиром эскадрильи, когда с ним случился непредвиденный казус. Однажды он ушёл на ночную бомбардировку, а кому-то понадобилось вырыть канаву поперёк посадочной полосы. Самолёт при посадке пошёл на слом, а лётчик – под трибунал. Краснопогонные стражи государства, дождавшиеся часа для расправы с ускользающим от возмездия инструктором авиашколы, предъявили ему обвинение уже по двум статьям – в дезертирстве и выводе из строя боевой машины.

Долгий месяц длилось разбирательство дезертира Гаранина, пустившего на слом штурмовой бомбардировщик.

В ночь под новый, сорок четвёртый год председатель трибунала, седой полковник, зачитывал судебное решение: «… признать лейтенанта Гаранина виновным и приговорить к лишению свободы сроком на восемь лет». Решение суда прозвучало для него ударом грома, и он, оглушённый приговором, плюхнулся на стул. Начинающий жить паренёк, всего-то двадцати лет от роду, сознательно избравший себе удел смертельно опасных игрищ на передовой линии фронта, не перенёс удара карающих органов защищаемой им страны.

Председатель суда выдержал паузу при падении Гаранина, приказал конвоирам поднять лейтенанта и продолжил чтение приговора: …но, учитывая награждение подсудимого за боевые заслуги пятью орденами, присвоение ему звания Героя Советского Союза и представление ко второй Звезде Героя, считать его осуждённым условно, из-под стражи освободить и направить в действующую армию». Полковник подошёл к лейтенанту, отечески положил руку на плечо и пригласил пройти в комнату совещаний, чтобы встретить наступающий Новый год, третий год кровопролитной войны за свободу и независимость страны.

Весёлый эпизод

Жизнь серьёзна всегда, но жить всегда серьёзно нельзя.

Г. К. Честертон

Красноармеец Анисим Вставский, находившийся после ранения в госпитале, пошёл на поправку. Госпиталь располагался в одном из польских городов, через который войска Красной армии перебрасывались к германской границе. Близился конец войны. В палате, где лежал Вставский, активно обсуждались фронтовые новости, варианты развития событий; дух раненых солдат и офицеров в ожидании долгожданной победы был приподнятым. Военные врачи и младшие медицинские работники, стараясь поддержать среди пациентов праздничное настроение, надумали поставить для них концерт. Артисты-любители уединялись на репетициях, заговорщически шушукались между собой озабоченные подготовкой самодеятельного сюрприза для перебинтованных зрителей.

Получив разрешение главного врача на свободу передвижения, Вставский без промедления ею воспользовался. Ему не терпелось поближе познакомиться с обстановкой лечебного заведения, возвращающего в строй раненых бойцов и командиров. А вдруг посчастливится встретить панночку Ирэну, работавшую в госпитале медсестричкой? Между полячкой Ирэной Коханьской и Анисимом с первых дней в госпитале возникли те нежные и волнующие отношения, которые порой охватывают молодых людей, способных к чистым душевным переживаниям. Васильковые глаза русского пехотинца горели таким привлекательным и радостным светом, что редкий человек мог скользнуть по ним равнодушным взглядом, не приметив в них небесную магию неиссякаемого жизнелюбия. Что же оставалось юной романтической особе, как не раствориться в неотразимой сини очей русича, не откликнуться на волшебный зов, полыхающий в его лучезарных глазах?

Не в перевязочной ли его ненаглядная панночка? Вставский направился туда. Вот и дверь открывается… Ирэна?.. Но от увиденного помутились синие глаза солдата. Из кабинета вышел форменный немецкий офицер! Самый настоящий! В полной немецкой форме он спокойно спустился по лестнице и, хлопнув дверью, вышел из госпиталя на территорию прилегающего парка. Наступила тишина. Вот это номер! Что же тут, в конце концов, творится? Что за интрижки плетутся в чинном польском местечке? Пехотинец, за свою кипучую фронтовую жизнь побывавший в бесчисленных горячих переделках, невольно прислушался. Откуда-то из палат доносились обрывки солдатских разговоров. Глухое шарканье шагов по коридорам верхнего и нижнего этажей. Ничего подозрительного вокруг, только учащённый стук собственного сердца.

Нет, что-то здесь не то. Анисим внимательно осмотрелся и с запозданием понял, что торчит, словно пень, на освещённой площадке. Он бесшумной тенью скользнул в тёмный угол коридора. Предательство? Перед ним всплыли глаза Ирэны, ясные и преданные… Как не верить таким глазам? Из перевязочной донеслись женские голоса. Через приоткрытую дверь проникала полоска света, растворяясь в полутёмном коридоре. Но вот из комнаты колобком выкатилась рыженькая толстушка Машенька и стала спускаться по лестнице вниз, торопливо перебирая короткими ножками. Следом вышли Ольга Никифоровна, военврач, и Ирэна. Замкнув дверь на ключ, они о чём-то пошептались в полутьме, затем врачиха, чему-то улыбаясь, взяла девушку под руку и повела за рыженькой…

На следующий день после прогулки по госпиталю настроение у Анисима было никудышным, голова забита мучительными размышлениями. Может быть, здесь лечат какого-нибудь антифашиста или советского разведчика? Но почему он разгуливает по госпиталю в немецкой форме? Вдобавок ко всему после вчерашнего вечернего обхода в палате упорно не появлялась Ирэна. О чём они шептались с Ольгой Никифоровной, когда от них ушел немец? Куда они обе исчезли вслед за ним?

Вставский поделился сомнениями с Бабичем, бывалым фронтовиком и соседом по палате. Тот служил в разведке, но получал непрерывные взыскания за то, что, оказавшись в немецких позициях, без удержу уничтожал живую силу противника, не сообразуясь с полученными заданиями, и по обыкновению возвращался из разведки без «языка», истребляя встречавшуюся немчуру направо и налево. Уединившись, Вставский с Бабичем обсудили инцидент с немецким офицером, объявившимся на территории госпиталя. Условились держать язык за зубами и разобраться в этой заварушке самостоятельно. Бабич установил наблюдение за перевязочной. Внизу послышались шаги. Разведчик бесшумно приник к лестничным перилам и глянул вниз.

Это был он! Немец в офицерской форме нагло поднимался по лестнице, устало опираясь рукой о перила. Разведчик впал в ярость, мозг работал лихорадочно. Что делать? Вдруг его осенило. Бабич ворвался в перевязочную, бросив на медичек одичавший взгляд. Те замерли на месте, наблюдая, как взбунтовавшийся больной схватил таз, наполненный перевязочными бинтами, ватными тампонами, плавающими в кровяных нагноениях, и выскочил за дверь. Бабич с остервенением окатил нечистотами поднимающегося офицера. Тот отпрянул назад, удерживаясь за поручни перил. Облитый перевязочными отходами, он фыркал, отплёвывался от стекающих растворов, хватал воздух ртом, плохо соображая, что с ним происходит. Вслед за кровавым ушатом на офицерскую голову, с которой свешивались бинты и клочья алевшей ваты, полетел пустой тазик и, ловко нахлобученный на макушку, крутанулся по ней несколько раз, с грохотом покатился по ступенькам лестницы. Бабич, круто повернувшись, затаился в тёмном углу…

Атакованный офицер по-бычьи мотал головой, стряхивая окровавленное тряпьё, затем вбежал в перевязочную, явившись в незавидном убранстве. Медичкам в тот день с лихвой хватило сюрпризов – сначала взбалмошный боец куда-то убежал с тазом, в который сбрасывались отхожие материалы, а следом заявился Петя Кабанов, капитан медицинской службы, украшенный перевязочным отребьем и мокротами! Русский офицер в немецкой форме, разразившись злой бранью, принялся сбрасывать свисающие бинты и ватные лохмотья. Медички, разобравшиеся в последствиях концертной затеи с переодеванием, дружно расхохотались.

– Петруша, ты же сам придумал для концерта весёлый эпизод с немецким офицером. Вот он и получился ещё лучше, чем в твоём сценарии, – успокаивали разгневанного артиста участницы самодеятельности. – Давай поставим этот номер в концерт. Ты только представь, какое удовольствие получат наши зрители!

– К чёрту этот дурацкий номер! К чёрту идиотскую форму! Хорошо ещё, что живым остался, – не успокаивался Петя Кабанов.

Разъярённый Бабич, устроивший фрицу кровавую головомойку, влетел в палату. Его глаза горели холодным бешенством.

– Получил зверюга по заслугам! Фашист недобитый! Разгуливает здесь по госпиталю как у себя в Берлине, – бросил он на ходу Вставскому, продолжая возбуждённо метаться между койками и выкрикивать колкие обвинения в адрес медиков.

– Что горланишь, как баба базарная? – осадил Бабича старшина Грязнов. – Здесь лежат тяжелораненые, а ты рычишь диким зверем! Объясни толком, что у тебя стряслось?

Резкие слова старшины остудили бунтаря. Он притих, тяжело опустился на койку.

– Они деревню сожгли, всю семью в могилу загнали, а наши врачи их лечат! Как это перенести? – произнёс дрожащим голосом Бабич, поделившись с товарищами непроходящей душевной болью, и глухо, прикрывшись рукой, заплакал.

Тяжело видеть мужские слёзы… Слёзы сильного человека – редкость, и они не украшают мужчину в минуту слабости. Грязнов глазами показал присутствующим на дверь. Раненые потянулись в коридор. Вставский пояснил старшине ситуацию со странными похождениями по госпиталю немецкого офицера.

– Успокойся, дружище, – старшина подсел к Бабичу, – разберёмся с этим немцем. А ты сходи и умойся – сразу полегчает.

Бабич встал, набросив на плечо полотенце, и вышел из палаты. Простым людям пристало обходиться простыми средствами, чтобы превозмочь душевную боль.