Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

50. НИГОРА

Как я выбрался из чрезмерно гостеприимного дома директрисы «Пятёрочки» на Пловдивской, которую после нашего с ней и матерью Лили и Кати совместного ужина называл просто Аллой, это отдельная история. Боюсь, что её пересказ сильно отвлечёт внимание читателей от основного повествования, а к сути его ничего не прибавит. Поэтому опущу, только скажу, что уже в дверях квартиры Аллы, стараясь не шуметь на весь подъезд, поскольку время было уже довольно позднее, мы с ней – под её сильнейшим давлением – договорились, что будем отныне ещё и на «ты». Лера к нашему тыкальному «дуумвирату», чтобы превратить его в устойчивый «триумвират», присоединиться, увы, не могла, поскольку всё же изрядно набралась, периодически выпрашивая у подруги подлить «пять граммов» виски, и нам с хозяйкой стоило определённых усилий уговорить её к концу вечера прилечь в спальне Аллы на кушетку, чтобы не лежать головой на столе.

Несмотря на выпитый в гостях «мартель», я долго не мог уснуть. Снова и снова прокручивал в мозгу полученную за ужином информацию и был вынужден признать её скудную ценность. Что нового я узнал? Что Лиля с Катей – сводные сёстры. Ну ещё, как можно войти в программу магазинной кассы под чужим именем. Но зачем это сделала Катя, так и осталось загадкой. Надо поговорить с Катей, обязательно поговорить, прямо завтра же, вертелось у меня в голове. С этой мыслью я и уснул.

Ночью я просыпался – после коньяка у меня такое бывает: заснёшь на пару часов, а потом наступает внезапное пробуждение – и продолжается иногда час, а порой и два. Состояние при этом такое, будто совершенно выспался. Уж на какие рычаги смены регистров органа моего организма нажимали остатки коньяка, мне неведомо, однако же сна не было ни в одном глазу.

На этот случай у меня есть хорошее средство – аудиокниги. Сейчас у меня на смартфоне стоит приложение «Патефон», а тогда – какое-то другое, аналогичное, с помощью которого можно слушать книги, не скачивая их себе, а главное – бесплатно.

Сколько книг я перечитал благодаря этой инновации! Сперва я слушал их, как слушают обычно радио – параллельно работе и домашним делам. Но не для всякой моей работы подобное сопровождение годилось. Пополнять контент редактируемого мной международного сетевого ресурса экологического просвещения «Эко. знай» под него было вполне можно. Даже переводить для этого сайта статьи с европейских языков! Но вот когда я брался писать что-то своё, тут уж возникали неудобства. Всё дело в том, что писать для скрипторисов – высшее удовольствие, почти сексуальное. А два удовольствия – от прекрасной книги и собственного творчества – получать одновременно невозможно.

Вот я и перенёс слушание аудиокниг на ночные часы, когда завершал работу, наслаждался получасом размышлений перед сном, а потом включал приложение для аудиокниг, настроенное так, чтобы реклама, за счёт которой мне книги читают бесплатно, начиналась минут через 40. И сон приходит почти мгновенно – причём, чем интереснее книга, тем гипнотичнее её воздействие; попадавшиеся занудливые, как, например, Достоевский, не помогали уснуть до самой рекламы. Лучше всего на меня действует Швейк! И хотя знаю его почти наизусть, всякий раз, переслушивая, увлекаюсь так, что переслушивание затягивается на месяцы.

Вот и на сей раз, чувствуя после пары часов сна такую бодрость, словно проспал добрых полсуток, я включил Швейка – и вскоре уже опять спал. Я всегда сознаю, что я сплю; когда вижу сны, сознаю, что вижу именно сон, а не наблюдаю происходящее или не участвую в нём наяву. Конечно, сознание этого не столь отчётливое, как при бодрствовании, оно словно слегка плывёт и тянется: понимание во сне похоже на тягучий подогретый мёд, но понимание это, что пребываешь в состоянии сна, совершенно определённое. Такая уж особенность моей то ли психики, то ли физиологии.

Я спал и видел фантастический сон. Фантастический не в том смысле, что бродил по Каллисто, как это делали герои одной из моих любимых в отрочестве книг – научно-фантастической дилогии Георгия Мартынова. А в том, что вряд ли кто поверит, будто такое вообще возможно.

Стояло лето 1971 года. Можно добавить, что жаркое, но подобное добавление уместно для описания этого времени года в России, где оно может быть и холодным, как в 1953-м, о чём даже снят фильм – последний для Анатолия Папанова. Про Ташкент такого говорить незачем, там другого просто не бывает. Один шальной дождь с пыльной бурей перед этим на полдня – вот и всё разнообразие посреди бесконечного пекла с поздней весны и до ранней осени. Для описания ташкентского лета используют другие определения: прошла уже чилля – то есть пик жары, длящийся пару недель на границе июля и августа, или пока нет, либо ещё даже не наступила.

Так вот, до чилли лета 71-го было ещё далеко. Июль едва начался, но трава уже, конечно, где не поливалась системами автополива, выгорела ещё в мае, а листья деревьев давно покрылись «асфальтом» – выжатым из них солнцем соком, смешанным с городской пылью и выхлопной гарью. Этот «асфальт» не в силах смыть даже тот единственный за всё лето шалый проливной дождь, и по осени опадающая листва в Ташкенте не такая красивая, как в более прохладных местностях.

В то лето после второго курса универа я работал по рекомендации моего приятеля Миши Алимова, заканчивавшего журфак нашего с ним ТашГУ, руководителем пресс-центра республиканского студенческого строительного отряда «Узбекистан-71» и потому не вылезал из командировок по республике, а в промежутках – из редакций ташкентских газет, где корреспонденции и репортажи о стройотрядовцах печатали на ура. Поэтому я уже скоро смог осуществить свою заветную мечту – купить портативную пишущую машинку, поскольку владел машинописью с шести лет. Научился в Узбекском научно-исследовательском институте шёлковой промышленности, УзНИИШПе, на Сталина, потом – Братской, потом – Академика Сулеймановой, а сейчас даже не знаю какой. Выйдя на пенсию, с этим институтом сотрудничал папа – редактировал труды его научных сотрудников, часто там бывал и брал меня с собой.

Этот год – с шести до семи лет, 58—59 – я считаю самым счастливым годом своей жизни. Все прежние и отдельные последующие тоже были счастливыми, но подобного тому больше мне не выпало никогда. Я целый год провёл с папой! Даже не стану говорить, что значил для меня мой папа. В самом отдалённом и то двухмерном виде сравниться его значимость для меня может только с чьей-то сокровенной близостью с любящей матерью. До шести лет я был большей частью с мамой, а потом она забастовала. Решили отдать меня в детский сад, а мама вернётся к учительской работе, по которой невероятно тосковала.

С местами в приличных школах тогда, как и всегда, было трудно. В ближайшую от нашего Первого Свердловского проезда 18-ю, что на Ульяновской, куда 60 лет назад я пошёл в первый класс, устроиться не удалось. К радости мамы, её взял знаменитый Постников – директор 55-й школы на Паркентской, потом Генерала Петрова. Конечно, туда надо было ехать довольно далеко на трамвае, а до трамвая от дома идти почти по всему нашему проезду и почти по всей Ульяновской, но это маму ничуть не пугало. Я хорошо помню директора Постникова – он очень тепло относился не только к своим учителям, но и к их детям, и мы с ним несколько раз встречались на школьных утренниках и новогодних ёлках, которые тогда непременно устраивались отдельно для учительских детей. Мне даже в Петербурге было с кем о нём повспоминать! В «Санкт-Петербургских ведомостях» нас было целых два ташкентца – заметьте, как Ташкент вездесущ! – я и Юрий Иванович Трефилов, и, что самое замечательное, Юрий Иванович закончил ту самую 55-школу, где работала в 58—61 годах моя мама! Маму он не застал, ибо распрощался со школой ещё в 56-м, но вот директора Постникова помнил очень хорошо, и мы много о нём и о школе с Юрием Ивановичем говорили. Увы, этого моего старшего друга и земляка, изумительного человека – одного всего из двух коллег по редакции, кто звонил мне, когда я ушёл на пенсию, уже нет: он скоропостижно скончался в Сочи во время отпуска в 2015 году.

В последний августовский понедельник 58-го, это было 25-е число, меня отвели в детский сад на Ульяновской, рядом с 18-й школой, а мама отправилась на работу в 55-ю. Так продолжалось ровно 5 дней. В обед пятницы нас в саду накормили пловом, от которого меня вскоре стало мутить. Тошнота подступила в начале тихого часа, а едва я успел задремать, как открылась рвота. Ребятишки рядом со мной перепугались, повскакали, загалдели. Спали мы почему-то, как сейчас помню, на полу, и мальчик, лежавший рядом со мной, взял мою перепачканную подушку и притиснул к моему рту:

– На, ешь свои выровки!

Сколько лет прошло – уже 61! – а эта картина и противный голос того противного пацана отчётливо стоят у меня перед глазами. Плов тот вряд ли был недоброкачественным – скорее, он оказался слишком жирным. Но главное – невкусным! Именно тогда, 29 августа 1958 года, я с невероятным изумлением узнал, что бывает, оказывается, невкусная еда!

Субботним утром идти снова в сад я категорически отказался. Рвота меня не заботила – я не мог находиться там, где невкусно кормят. Мама, расценив это как придурь, велела мне быстро собираться, а не разводить турусы на колёсах, иначе они с папой опоздают на работу. Но я стоял на своём. И тогда мой папа – мой незабвенный папа! – сказал:

– Не надо, Зоечка. Пусть остаётся дома.

– Но с кем? – поразилась мама.

– Мы с Саночкой сейчас поедем в издательство, и я уйду на пенсию.

И начался тот самый замечательный год в моей жизни! Мы его весь, от начала до конца, провели с папой. Проводив маму, отправлялись по папиным редакторским делам – то в УзНИИШП на Сталина, то в САНИИРИ на Маяковского, то в ирригационный институт на Урицкого. А в свободное время гуляли по Ташкенту, и папа рассказывал мне почти о каждом доме, водил к крепость, где служил, к великокняжескому дворцу, где стоял на часах юнкером. Мы постоянно встречали его знакомых, ибо в Ташкенте он знал всех и все знали его, даже его аулиеатинского учителя Боева, которым папа восхищался в своих рассказах о детстве, однажды встретили.

Вот так, коротая в УзНИИШПе время в ожидании, когда папа освободится, я и научился машинописи. И летом 71-го купил свою первую пишмашинку. Очень хотел гэдээровскую «Оптиму», но они были дефицитны, как, впрочем, вообще тогда были дефицитны портативные машинки. А тут захожу в ЦУМ, а там как раз «выбросили» «Москву», и я, заплатив в магазинную кассу только что полученные в кассе издательства в качестве гонорара 110 рублей, становлюсь обладателем своего самого близкого друга.

Та машинка прослужила мне до конца 83-го, когда я уехал на Дон, а её оставил у мамы – не тащить же через всю страну, да и поизносилась она уже от сверхинтенсивной эксплуатации. В Волгодонске купил другую, югославскую, оранжевую с белой окантовкой, «Тревеллер делюкс», с которой не разлучался следующие 11 лет. А в феврале 94-го проявил вероломство и однажды утром опустил её безжалостно в мусоропровод, перейдя с тех пор на компьютер.

Но сон мой был, разумеется, не о том. Сон был о восхитительной, какой-то неземной девушке. И обо мне.

Однажды, вернувшись из очередной командировки – точно помню, в Джизак – и написав во время ночного дежурства по штабу РССО «Узбекистан-71» репортаж для «Вечёрки», понёс его утром, едва начался рабочий день, в редакцию. Идти было два шага. Штаб располагался в старом профессорском особняке на Дзержинского, которая к тому времени была уже почти полностью расселена и ожидала сноса, немного ниже Апанасенко по направлению к Скверу. На этой же улице, фасадом к боку Дома знаний, в сохранившемся обрубке построенной перед первой мировой войной гостиницы «Россия», была тогда и редакция «Вечернего Ташкента».

Бывая в своей любимой редакции, где все ко мне относились очень трогательно как к юному дарованию, подающему большие надежды, я никогда не уходил из неё, пока не обойду всех, начиная, естественно, с трёх моих любимиц, у которых сам тоже был любимчиком: Эли Адайкиной, работавшей ещё в тандеме с моим отцом корректором в Госиздате, и её задушевных подруг, Зухры (Зои) Агзамходжаевой и Надежды Замостяновой. Зашёл и к Рае Гайдаровой, заведовавшей тогда отделом культуры. У неё сидел высокий симпатичный парень, слегка похожий на артиста Тараторкина, только поуже лицом и невероятно улыбчивый. Мне он показался дядей Стёпой, превратившимся в Буратино, – нос у этого славного парня далеко выступал вперёд, хотя и ничуть его не портил, а наоборот придавал шарм.

Оказалось, Рая уходит в «Правду Востока», а это новый завотделом. Так мы познакомились с Юрой Казаченко, с которым позже очень сблизились и порой вместе проводили время и вне работы. А ещё мы с Юрой совершали культпоходы в театры. Московские. Как, спросите? А вот как.

У нас были отличные отношения с ташкентским авиаотрядом, и лётчики, с которыми особенно дружил Юра, сажали нас на командирские откидные места в ИЛ-62, отправлявшиеся послеобеденным рейсом в столицу. Обратно в Ташкент они летели ночью, и снова мы с Юрой дремали на командирских сиденьях, хотя чаще, в возбуждении от спектаклей, возвращались совершенно не выспавшимися. Но мне-то что, я ехал отсыпаться домой, а Юра исправно отравлялся прямо из аэропорта на работу, ибо у редактора «Вечёрки» Сагдуллы Караматова не забалуешь. И обязательно дарил редакционным женщинам что-то сугубо московское – например, угощал бананами, купленными в театральном буфете Малого или Таганки, вызывая у них, пока не дознались о наших полётах, оторопь от изумления.

А однажды, заглянув по обыкновению к Юре после делового визита в мой «порт приписки» – отдел информации, к Льву Савельеву, столкнулся в дверях с обворожительной девушкой. Меня это не удивило: вокруг Юры, большого охотника до женского пола и большого этого пола любимца, всегда вились всевозможные красотки. Причём, среди них никогда не было смазливых пустышек. Юра сам был очень содержательным человеком, такие же рядом с ним были и женщины. Словом, по моей классификации, красивые умницы – перлы создания. Поскольку этот тип женщин крайне редок, то мне казалось, что в ту пору, все они, за небольшим исключением, и вились вокруг отдела культуры ташкентской «Вечёрки».

Девушка, которая вышла из этого отдела, когда я собрался туда войти, окинула меня быстрым взглядом, улыбнулась и показала глазами: мол, пошли. И я тотчас забыл, что шёл к Юре – тут надо сказать, что дел у меня к нему не было, я шёл лишь повидаться, иначе беспощадная тётя Жура непременно похлопала бы угрожающе хлыстом по своему сапогу, а то и огрела меня бичом, и ничего из того, что произошло потом, не случилось бы.

Девушка, которая мгновенно забрала надо мной власть, была красива той особой восточной красотой, какая встречается у рафинированных узбеков. Такой была в общих чертах в молодости андижанская богиня Матлюба Алимова, сыгравшая в сериале «Цыган» цыганку Настю. Только Матлюба всё же метиска, а девушка, которая вела меня – не взглядом, не прикосновениями, а исключительно своим магнитом – вниз по изумительной железной редакционной лестнице, оставшейся от гостиницы «Россия», была, как я вскоре узнал, чистокровной узбечкой. По типу лица она была всё же ближе к Джине Лоллобриджиде. Но какая там Лоллобриджида по сравнению с ней! Да и Матлюба – уж простите, Матлюба ханум – тоже.

– Нигора, – назвалась она, когда мы вышли на залитое полуденным солнцем крыльцо. Я тоже назвался, и она взяла меня под руку, и мы пошли так, словно точно знали маршрут.

На ней было лёгкое шёлковое платье традиционного узбекского кроя, на кокетке, но всё же европеизированное – приталенное. Касаясь моей разгорячённой зноем и близостью совсем юного женского тела руки, оно приятно холодило и дополнительно возбуждало – словно волос на моей руке слегка касались чьи-то нежные губы.

51. JE T’AIME, JE T’AIME…

Мы проследовали по улице «Правды Востока» и пересекли проспект Ленина – оказывается, мы шли к большому фонтану между зданием Совмина и 20-этажным министерским небоскрёбом. И тут мою спутницу окликнули:

– Нигорка! Постой!

Мы остановились. К нам подошли девушки – как оказалось, однокурсницы Нигоры.

– И кто же это? – бесцеремонно спросили они у неё, кивнув на меня, словно она несла покупку из магазина – ну, скажем, напольную вешалку: длина и комплекция примерно, что и мои.

– Мой жених, – сказала Нигора без тени кокетства или насмешки. – Его зовут Саша. Знакомьтесь.

– Жени-и-их? – протянула та девушка, что задала вопрос. А её спутницы уставились на меня так, словно увидели инопланетянина.

– Саша, скажи им, – прижалась ко мне Нигора и заглянула мне в глаза своими – счастливыми.

– Да, – подтвердил я – хотя обалдел куда больше однокурсниц Нигоры.

– И когда это вы успели? Только же сессию сдали! – вцепились в неё девчонки.

– Успели, – сказала Нигора без всякой загадочности в голосе. – Ну мы пошли.

– На свадьбу-то позовёте? – уже в спины нам ткнулся вопрос.

– Конечно, позовём! – радостно отозвалась Нигора и помахала им, не оборачиваясь, поднятой вверх рукой.

Я ждал, что когда мы отойдём подальше, она объяснит свою выходку: мол, хотела их разыграть или подшутить. Или проверить мою реакцию, например – подыграю ли или стушуюсь. Но она продолжала говорить о том, на чём нас прервали – а говорили мы о Веласкесе. И я ей не отвечал. Она не сразу, но заметила это, остановилась, взяла моё лицо в свои руки.

– Я что-то неправильно им сказала? – заглянула она мне в глаза.

Я не знал, что ответить, но и не отводил взгляда от её прекрасного лица – это было бы низко после сказанного ею своим подружкам. Но как себя вести? Такого в моей жизни прежде не случалось. Да и вряд ли у кого было – я не видел подобного даже в кино. А в своей личной жизни я вообще тогда ещё мало что видел.

– Я ведь нравлюсь тебе? – спросила, впервые слегка заволновавшись, Нигора.

– Ещё бы! – прерывисто, ибо невероятно колотилось сердце, ответил я.

– Это главное, – удовлетворённо сказала она и снова пошла рядом. – У нас будет счастливая жизнь, вот увидишь.

Ей было, как и мне, 18 – по 19 нам исполнится только через несколько месяцев. Она училась на знаменитом ромгерме – факультете романо-германской филологии нашего с ней универа. Конечно, она была очень умна. Она говорила по-русски совершенно, как я – даже отлично говорящих по-русски нерусских людей обычно выдаёт, как выражалась Ахматова, голосовая окраска (об этом мне рассказывал хорошо её знавший режиссёр «Ленфильма» Искандер Хамраев), а тут этого не было, как не было её и у моего декана, друга юности Хамраева, Гоги Хидоятова.

Но откуда у Нигоры такая убеждённость, которая сопровождала любое её высказывание? При этом она ни о чём не спрашивала меня, кроме вот этого – нравится ли она мне, считая, вероятно, провозглашаемые ею вещи естественными и признаваемыми нами обоими априори.

В тот день я совершенно раздвоился: я был абсолютно подвластен Нигоре, но при этом вполне трезво наблюдал за собой плывущим и тянущимся, как подогретый мёд. Меня наблюдающего удивляло и даже обескураживало моё полное растворение в этой девушке, случившееся практически мгновенно. Именно в силу мгновенности растворения я не испытывал никаких чувств – ни по отношению к ней, ни по отношению к ситуации, как рука, которую я, скажем, протягиваю куда-то, не испытывает никаких чувств, а следует указаниям нервных импульсов.

Гуляли мы долго, Стало вечереть.

– Я проголодалась, ты знаешь, – сказала с удивлением Нигора.

– Пошли где-нибудь поедим, – предложил я.

Харчевен и в советском Ташкенте было хоть пруд пруди. Стоит повернуть голову – и вот уже призывно распахнутые двери под простенькой вывеской и роскошными запахами, струящимися изнутри. В моём городе, не то что в тогдашних Москве или Ленинграде, остаться голодным было попросту невозможно. И стоило всё у нас дёшево. Впрочем, в ту пору эта сторона дела меня совсем не заботила: зарабатывал я много, а тратить мне было некуда – я тогда ещё даже и не курил.

– Да ну! – поморщилась Нигора. – Пошли лучше ужинать ко мне.

И пошла, не дожидаясь моего ответа.

Мы прошли до угла площади Ленина, перешли по мостику через Анхор, мимо памятника Гагарину, который теперь уволокли на Чиланзар и поставили перед кинотеатром моего детства – «Чайка», переименовав его в «Гагарин». Впрочем, именно эта реорганизация у меня внутреннего протеста не вызывает: бронзовый Гагарин смотрит в створ улицы, получившей его имя сразу после его героического полёта. А за спиной – кинотеатр его имени. Логично и органично.

Пройдя немного по проспекту Дружбы Народов, уже постепенно приобретавшего тогда современный урбанистический вид, мы свернули в какой-то момент направо, в район знаменитого 6-го пивзавода, и оказались в самой настоящей узбекской махалле – с саманными домами, высокими и глухими дувалами и узкими кривыми улочками и тупичками. Нигора открыла своим ключом калитку, и мы оказались в благоухающем фруктовом саду. Пересекли его по узкой мощёной дорожке и поднялись по ступенькам на огромную застеклённую веранду.

– Садись, – указала Нигора на большой диван, стоявший спиной к саду, и опустилась рядом. – Передохнём, и буду тебя кормить.

В доме была полная тишина, которую нарушали только наши шаги и голоса.

– Все на работе? – спросил я.

– Нет, мама с папой уехали в отпуск, брат в армии, скоро вернётся уже. Я тут сама себе хозяйка. Бабушка иногда заходит – она тут рядом, через два дома живёт.

Мне стало немного не по себе. Ташкент. Год 71-й. Махалля с традиционным укладом жизни. Узбекский дом. И бабушка, которая может в любую минуту прийти и поднять такой тарарам, что внучка привела в дом, где кроме неё нет ни души, парня, да ещё и русского.

Нигора догадалась, о чём я подумал. Наклонилась и положила мне голову на плечо.

– Ни о чём не волнуйся. Никто нас не потревожит.

Ага, тебе легко говорить, подумал я, а как я буду ретироваться, ни черта не зная здешних улиц, когда за мной погонится разъярённая толпа родни, размахивая камчами – это плётки такие ремённые, плетёные. Я уже пожалел, что пришёл в её дом – это вовсе не то, что зайти в городскую квартиру: тогда даже в столичных махаллях, за пределами которых их обитательницы держались вполне эмансипированно, ещё ощутимо дышало средневековье.

– Но ты же здесь совершенно одна. И с парнем. Вот если бы в доме ещё кто-нибудь был…

– Да хватит тебе! – хлопнула она меня по колену. – Напридумывал!.. Отдыхай, ешь вон виноград, – пододвинула она мне большое блюдо с дамскими пальчиками, стоявшее на столике рядом с диваном, – сейчас будем ужинать.

Она скрылась внутри дома, а я захотел в туалет – как-никак полдня по городу пробродили, да ещё пили газировку без конца. И вновь мои мысли прочитала Нигора. Она вернулась уже в шортах и рубашке мужского кроя, пуговицы которой были застёгнуты только до середины, и борта рубашки слегка раздвигала очень красивой формы грудь.

– Туалет у нас там, – указала она на одну из дверей на веранде. – Есть и во дворе, но тут-то удобнее.

Я при этих словах сорвался с места, позабыв про неловкость – уж больно уже подпирало.

Ещё в туалете, а потом моя руки под рукомойником рядом, я почувствовал дурманящий запах казан-шашлыка.

– Однако, – протянул я, выходя с полотенцем на веранду.

– А ты думал! – задорно сказала Нигора и впервые улыбнулась широко, во все зубки. – С утра мясо замариновала – даже немного перестояло. – И спросила, испытующе глянув на меня: – Лук нашинкуешь?

Я молча взял несколько луковиц из корзинки с овощами, стоявшей в углу веранды, проверил нож – при этом в глазах у Нигоры блеснула искорка: надо же, понимает в поварском деле, очистил луковицы, ополоснул и быстро нашинковал их тончайшими полукольцами.

– И как твои глаза? – спросила она лукаво.

– Сама видишь – даже не почувствовали.

Скоро казан-шашлык уже курился на большом лягане, посыпанный луком, зёрнами граната, который я почистил после шинковки лука, даже не спрашивая хозяйку, что ей явно понравилось, нащипанной кинзой и обложенный ломтиками пурпурных ташкентских помидоров «бычье сердце». Нигора принесла оби-нон и, разломив, разложила на отдельном блюде поменьше.

– Бабушкины, – сказала она. – Завтра ещё принесёт: она каждое утро печёт.

Есть мы оба хотели зверски, и скоро ляган был на треть пуст.

– Ешь, я больше не могу, – уползла на диван Нигора и стала забрасывать в рот виноградинки.

Вскоре и я присоединился к ней.

– Сил нет даже чай заварить, – улыбнулась она.

Стало темнеть. Я начал подумывать, что пора бы и восвояси. Сказал об этом Нигоре. Она легкомысленно отмахнулась:

– Время детское. Мы с тобой ещё гулять пойдём!

– Когда? – обомлел я.

– Ночью! – рассмеялась Нигора.

Возразить я ей не мог. Я был полностью лишён воли – и при этом совершенно не скован. Мне было с этой необычной девушкой очень легко, как, вероятно, бывает брату с сестрой. Твёрдо, правда, сказать не могу – ни сестёр, ни братьев у меня нет и не было.

О чём мы только не говорили! Я рассказывал о себе, Нигора – о себе, о своих родителях – учёных-востоковедах, о многочисленных родственниках, один другого, в её изображении, забавнее и прикольнее. Держалась она совершенно свободно: в какой-то момент, выбирая удобное положение, разлеглась на диване, положив ноги на валик, а голову – мне на бёдра. Её отличала столь редкая совершенно незамутнённая внутренняя свобода, которая через год проявилась отчётливо и у Оли Медведевой. И именно эта открытость, распахнутость навстречу мне, при полном ко мне доверии, всегда покоряла меня в женщинах. Я теперь думаю, что именно это я в них и любил, а уж всё остальное их, сугубо женское, гендерное, только потом. Эту девушку не нужно было ни завоёвывать, ни покорять, она сама сочла меня своим женихом, объявила об этом и даже не поинтересовалась моим мнением. Гипноз её был столь силён, что моё мнение могло быть тогда только таким же – так зачем же и спрашивать.

Закончилась программа «Время» – она шла по телевизору, который негромко бурчал на подставке в дальнем углу веранды. Пошла сводка погоды под трогательную мелодию из песни «Manchester et Liverpool» в исполнении оркестра под управлением Франка Пурселя. Она мне нравилась всегда – а с того дня я не могу слушать её без слёз.

Я знал эту песню в исполнении блистательной Мари Лафоре и нередко мысленно подпевал любимой «погодной» мелодии. И вот когда я машинально, даже не замечая этого, пропел: «жё тэме, жё тэме и мой жи круайе той плю», Нигора сказала:

– Любимый, раздень меня.

Мелодия продолжалась – но это уже была не мелодия для погоды, а гимн моей жизни.

Она подалась ко мне, переложив голову с моих бёдер на грудь.

– Я всегда мечтала о том, как меня будет раздевать мой жених. Ну что ж ты? – спросила она, видя, что я не шелохнулся. Почти ночь. Узбекская махалля. Пустой дом. И мы с наедине с девушкой, которая хочет, чтобы я её раздел. Можно обрадоваться. Можно обезуметь. Можно обалдеть. Моё состояние было ближе к третьему.

Я медленно расстегнул её рубашку. Под ней ничего не было.

– Я ещё девушка, поэтому всё остальное мы оставим до свадьбы, ладно? – спросила она, словно согласовывала мероприятие – спокойно, без дрожи в голосе или естественного девичьего волнения, когда хоть и хочется, да больно здорово колется.

– Ну естественно, – сказал я, принимаясь за её шорты.

Оставшись совсем без одежды, она вскочила и завертелась передо мной в тусклом свете торшера, стоявшего рядом с телевизором.

– Как я тебе?

Конечно, у меня отнялся язык. Не от девичьей наготы, не от пикантности ситуации и даже не от безупречности линий, созданных небесным Праксителем, – от торжества внутренней чистой свободы женщины, чувствующей себя правой.

– Теперь я тебя! – принялась она расстёгивать мою любимую бледно-голубую рубашку-сетку на двух пуговках, которую я носил всё то лето, расставаясь с ней только для стирки, чем вызывал ворчание мамы.

Рубашка накрыла её шорты на валике дивана, и это выглядело ещё более волнующе, чем то, что мы делали. Я попытался сам снять джинсы, подпоясанные широким офицерским ремнём по тогдашней моде, но она отвела мои руки и всё расстегнула сама.

– Мне тоже повертеться?

Она улыбнулась, оглядывая меня:

– Сейчас тебе это будет трудно.

Ох верно!..

– Ложись, – сказала она и легла рядом.

Мы лежали нагие в ночном сумраке, едва освещаемые желтоватым светом торшера. Одновременно повернули друг к другу головы. Ни у неё, ни у меня не было в глазах никакого смущения. Свои же люди лежат обнажёнными рядом – а между своими какое смущение.

Нигора протянула руку и положила мне на бедро.

– Положи и мне.

Я в точности повторил её движение. Она глянула на меня и вздохнула:

– Нельзя…

– Нельзя, – эхом отозвался я.

Полежав так немного, она приподнялась на локте и стало внимательно меня рассматривать.

– Я никогда не видела мужчину без одежды, – сказала она. – Чужого видеть нельзя, неприлично, а своего не было. Теперь есть. А ты видел обнажённую женщину?

– Нет, – признался я. – И у меня ещё не было женщины.

– Как это хорошо! – с воодушевлением сказала Нигора. – У нас будет всё вместе и одновременно.

Она мечтательно закатила глаза и прошептала:

– Ты знаешь, о чём я сейчас думаю?

– Знаю, – отозвался я. – О том же, что и я.

Она снова вздохнула и долгим взглядом посмотрела на меня:

– Нельзя…

– Нельзя…

Теперешние 18-летние нас с Нигорой тогдашних наверное не поймут. Ну и ладно. Я счастлив, чтобы мы были именно такими. Вовсе не наивными и ничуть не более глупыми, чем современные молодые. Мы всё знали, всё понимали, всё чувствовали. У нас были те же желания и порывы – человечество ведь давно вообще-то возникло.

– Вот так бы и лежала, лежала, – сказала Нигора.

– И я. Но мне надо идти – уже одиннадцатый час.

– Тебе совсем не надо никуда идти, любимый, – отвергла Нигора. – Или тебя дома потеряли?

– Нет, мама у бабушки под Ленинградом – она всегда туда на лето уезжает, как папы не стало. Я дома, как и ты, один.

– Вот и ложись у нас на айване в саду – там так здорово! Я потом тебе постелю. А сейчас гулять! А завтра мы с тобой позавтракаем и опять пойдём бродить по Ташкенту. У тебя есть завтра дела?

Она встала и пока одевалась, я только теперь залюбовался её телом. Она чувствовала это и не спешила. Что сказать – прекраснее этого женского тела я в своей жизни больше не видел.

– Незначительные. Организационные, – сказал я, вспомнив, что не ответил на её вопрос.

– Вот и будем их делать вместе! Я же не помешаю?

– Ты чудо – а чудо не может мешать.

От пережитого мне хотелось плакать.