Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

– Выходил.

– А зачем ты был в нашем подъезде?! – изумилась Лена и подалась ко мне.

– Тебе лучше знать! – огрызнулся Андрей и отмахнулся от её попытки сказать что-то ещё, словно замазывая мазком кисти готовые сорваться с её губ слова.

– Я помогал Марине Игнатьевне донести её сумки.

– Ну хоть в этом не врёшь.., – обессиленно сказал Андрей и снова сел.

– А в чём вру?

– Что не был никогда у Лены.

– Я и не был.

Я тоже обессилел и тоже сел. Лена разлила нам по пиалам подостывший чай.

– О, хорошо – как раз такой, что можно пить с сожжённым нёбом, – одобрил Андрей, пригубив, словно наша перепалка не имела никакого отношения к той обыденности, где происходило чаепитие. Он как бы вышел из одной пьесы и зашёл в другую.

– Я был в тот день в обществе «Знание», – сказал я, не прикасаясь к чаю. – У них там молодёжный лекторий, и меня мой завотделом в «Комсомольце Узбкистана» Гена Фиглин нарядил по телефону сделать об этом заметку – я же в отделе пропаганды работал. Пришёл, а у них день выдачи пайков – их по четвергам выдавали. Хорошие такие пайки, объёмистые: мясо, шпроты, куча цибиков чая, сервелат, сыра здоровый кусище – ну всё, что было в дефиците. Марина Игнатьевна мне всё про лекторий рассказала, снабдила цифирью и, уже провожая, споткнулась о сумки с пайком, что стояли прислоненные к её письменному столу – две, как сейчас помню. «Простите, расставила тут! Господи, как я это всё понесу…», – сказала она мимоходом и начала про что-то другое. А я говорю: «Давайте я помогу!» – «А вам не трудно? Других дел у вас вечером нет?» – «Но мы же не в Маргилан понесём?» – «Какой там Маргилан! Вон, через две улицы». – «Когда за вами прийти?» – «Да можно сейчас и идти, чтобы вам не возвращаться: у меня сегодня всего два важных дела было – паёк получить да вам данные по лекторию приготовить. Оба выполнены», – улыбнулась она. Она оделась, я подхватил сумки, и мы пошли. В подъезде она забрала у меня сумки: «Неудобно, если соседи увидят. Вот, возьмите». Она достала из одной из сумок две пачки чая с незнакомыми мне этикетками. «Это кенийский, вы такой вряд ли пробовали – его только в обкомовских пайках выдают. Берите-берите, – видя, что я колеблюсь, сказала она. – Все журналисты любят чай, а такого вы ни за что не достанете! А у нас дома чай почти не пьют – только компоты да кофе». Ну ладно, раз так. Я сунул цибики в карманы пальто, мы попрощались, и я отправился в гостиницу. Вышел из подъезда – а тут ты как раз мимо идёшь, – глянул я на Андрея. – И только на вашей свадьбе, когда мы поехали выкупать невесту, я узнал, что Мария Игнатьевна – это Ленина мама. Какая-то женщина подошла ко мне сзади и спросила: «Ну как кенийский чай? Понравился?». Оборачиваюсь – она.

Андрей встал и, стараясь не встречаться со мной взглядом, вышел из комнаты. «Схожу вниз за сигаретами», – бросил он уже в дверях.

– Ну а ты чего не сказала ему, что это я подарил тебе бабу на чайник? – накинулся я на Лену, когда мы остались одни. Вполголоса, опасаясь, что Андрей вдруг передумает идти за куревом и вернётся. – Зачем эти бомбы замедленного действия? Кому это нужно у ворот кабристона?

– Да какие там бомбы? – скривилась Лена. – Я что, думала, что какая-то баба на чайник может что-нибудь значить! Мне тогда на 8 Марта ребята в горкоме сколько подобных пустяков надарили – дело же обычное.

– Как видишь, нет. То «ребята в горкоме» – а то я, которого Андрей изначально, выходит, подозревал в нехорошем. Поди с самого того дня вашей свадьбы, когда я был его дружкой, которого он тебе представил, а ты нет чтоб смолчать, сделав вид, что мы не знакомы, полезла ко мне целоваться как к старому знакомому. Тут бы и у меня, пожалуй, возникли чёрные мысли, уж на что я толстокожий.

– Ты? Толстокожий?! – прыснула Лена. – Думаешь я не помню, на что я наткнулась, обнимая тебя тогда от полноты чувств?

Я отскочил от неё.

– Вот ещё этого нам не хватало! Вот ещё это ляпни, когда он вернётся! – зашипел я, поглядывая на прикрытую дверь в прихожую. – И всё – можно рвать чек, а следом вскрывать себе вены. Или искать того гуляльщика по времени и вместе с ним рвать когти в будущее.

Лена оглядела меня, словно мы только что с ней не цапались.

– Я предпочла бы рвать с тобой когти не во времени, а в пространстве, – сказала она многозначительно, закусив нижнюю губу и приподняв правую бровь – совсем как делала это Оля Медведева, и у меня отвисла челюсть.

16. БЛЮЗ АЧЧИК-ЧУЧУК

– Старуха, ты по миру-то ходи, да хреновину не городи, – отозвался я знаменитым савельевским присловьем, когда вновь обрёл способность говорить.

Лена продолжала смотреть на меня всё так же порочно-загадочно. Господи, я и её, оказывается, толком не знал, как и Андрея, открывшегося мне нынче с неожиданной стороны – и это меня поразило. Вот живёшь так, жизнь идёт по накатанной, и кажется, что все таковы, какими видятся год за годом за дружеским пловом. А случись на этой дороге колдобина, так подбросит, что не только зад отобьёшь, но и в жизненном калейдоскопе вместо пасторальных лютиков возьмёт, да и сложится что-нибудь монструозное.

Мы знакомы, конечно, давно, что там – очень давно – как их выжданный Коля говорит, люди столько не живут. Но что я о них знал? Общались мы в сущности мало – и в молодости, и теперь только по праздникам или совсем на бегу. Ни толком поговорить, ни хоть чайную ложку соли поваренной вместе съесть, ладно уж пуд, было всё недосуг. Андрей? Ха, да вот он весь, как предметное стекло с препаратом на просветку! Леночка? Тоже вся, как под рентгеном, жаль лишь, он до самых костей пронимает, а не только до кожи. Что в них такого таинственного, загадочного или неизвестного? Ну, интимные тайны их трогать не будем, они же у всякого есть, но на отношения с окружающими почти не влияют, если только не ПМС. Но так ведь это было давно и неправда – нам всем уже столько годков, что о тех «отягчающих обстоятельствах» и вспоминать нынче смешно и неловко. Гормоны, конечно, по старой привычке временами поигрывают – вон как Лена отреагировала на мою хохму по поводу Андреева собственноручного оскопления, не случайно ведь, но всё это, как говорила моя мама, остатки былой уже роскоши.

Что ж вы, старичьё моё этакое, не утыркаетесь всё никак, не поймёте, что дорога у нас остаётся одна, магистральная – на кабристон, вон он виднеется в дымке у горизонта? Мчаться по ней, разумеется, незачем – опоздать невозможно, но и мышковать, ныркать в проулки по-пацанячьи тоже ведь несолидно. Шествовали б себе с достоинством по широкой панели и желательно за ручку, как давно ли ходили по жасминно-сиреневой Фергане очень многим на зависть. Так нет…

– А чего вы сидите такие загадочные? – послышался голос Андрея в дверях. – Опять у меня за спиной замутили?

Теперь он говорил без былого сопения и без деланной лёгкости, а в самом деле шутливо, как тот лохматый парень после армии в ферганском типографском цехе. Он подошёл ко мне, сел на стул сбоку, лицом мне в щёку, хлопнул рукой по ноге и сказал:

– Ещё раз прости, дружище. Опять сплоховал…

– Бог любит троицу, – покосился я на товарища. – Стало быть мы ещё до первой звезды можем снова увидеть небо в алмазах.

– Гарантирую – нет, – глянул он на меня проникновенно. – Это всё этот чек – и надо ж ему было попасться мне под руку.

– Кстати, а где он? – вспомнил я, что хотел его рассмотреть не на фото, а наяву.

– Да вот.

Андрей открыл стеклянную дверцу «Хельги» – знаменитой гэдээровской горки времён нашей молодости. Её купила ещё его тёща, пользуясь своими возможностями председателя городского общества «Знание» – горкомовской номенклатуры, по спецталону в главном ферганском мебельном магазине на Ленина, недалеко от базара. Многое бросив на родине, она всё же заставила Андрея с Леной втиснуть её в контейнер с самым необходимым и дорогим и припереть в Петербург, когда они её перевозили туда в самом конце 90-х. А с тех пор, как Марина Игнатьевна так и осталась на Южном после совместной поездки с детьми с Будапештской, где они вчетвером – ведь и Коля родился – ютились лет восемь, «Хельга» осталась как память – и о Лениной маме, а Колиной бабушке, и о былом советском скромном номенклатурном благополучии.

На средней полке в хрустальной пепельнице, которая ни единого раза, как помнится, не использовалась по назначению, ибо в доме у них никогда не курили, Лена держала свои кольца, кулоны, цепочки – солидную пригоршню «рыжья», постепенно надаренную Андреем за целую жизнь. Поверх этой семейной сокровищницы и возлежал тот злополучный чек.

Впрочем, отчего злополучный – зла-то он никому пока не принёс? Ну, побухтели немного, поцапались, оголив от нервного напряжения в предчувствии от него только зла прикрытые тональным кремом жизни старые болячки – так ли уж это страшно. И последняя выходка Лены, с её этим прикусом женщины-вамп, тоже из той же серии. Ну вспомнила старая девочка, как прижимаясь ко мне тёплым бедром, шевельнула что-то такое во мне на их свадьбе – так разве подобные шевеления из диковинных. Живому живое, тем более молодому. Ну шевельнулось – но ведь инстинктивно, во-первых, а во-вторых, бесперспективно – прежде всего потому, что ни мне, ни ей этого уже не было надо. Да и сразу-то не было – может быть чуточку только мне, в силу гендерного своеобразия возраста, как я писал в стихотворении того времени – «с присущим нам порхающим прищуром, когда мы служим почитальный чин языческим эротам и амурам».

– Держи, – Андрей подал мне чек.

– Возьму с собой?

– Да ради бога! – позволил он с радостью и видимым облегчением. – Так даже лучше: раз, говоришь, тебя касается, так пусть у тебя и распространяет свою радиацию.

Я рассмеялся.

– Это ещё не третий сеанс твоей мстительности, который я предвидел? Или уже?

– Бери и уноси, – Андрей пропустил или сделал вид, что пропустил, мимо ушей моё язвительное замечание. Он явно демонстрировал, что больше не склонен вступать со мной в контры. – По крайней мере, у тебя хоть точно сохранится, а тут Лена может его и прикончить.

– Пока он нас сам не прикончил, – впервые подала голос Лена с момента своего ошеломившего меня заявления.

– Типун тебе на язык! – дёрнулся Андрей. – Если кого и прикончит, так Сашу.

– А меня что, не жалко? – скривился я вроде как со смешком, но его замечание, честно признаюсь, меня покоробило.

– Своя рубашка ближе к телу, – цинично отбрил он.

Уж больно что-то много цинизма исходит нынче от Андрея, подумалось мне. Неужто я вот уж настолько его не знал? Впрочем, он Овен, и это, возможно, совсем не цинизм, а форма старческого упрямства как рудимента детского каприза. Не зря говорят, что старый, что малый. Я ведь и за собой его изредка замечаю – а окружающие, вероятно, частенько.

Да, изменились мы с тех пор, как сидели в последний раз все вместе под «Нурхоном», чего уж тут говорить. Просто мы трое, к счастью, здоровы, по лечебницам не ошиваемся и скорых к нам не вызывают, продолжаем работать: я редактирую экологический сайт, Андрей два через два сторожит автостоянку поблизости, Лена вяжет прекрасно, и её вязево разлетается через группу ВКонтакте моментально, как горячие пирожки – вот и блазнится, будто прорва времени миновала, а мы всё как прежние, словно прибыли на вокзал статусной старости скорым поездом молодыми, со всеми закидонами молодости. Больным старикам не до душевных переживаний, они, как послушаешь где-то в транспорте, толкуют только о земном, а не надземном и подземном, их печали – сахар в крови, песок в суставах, ухватить номерок или как он теперь называется к семи узким специалистам кряду, да не забыть надеть памперсы, уходя в магазин. Мы им очень сочувствуем, однако не соприкасаемся с ними, это не наш мир – заунывного, словно калмыцкая песня, и мучительного, как затяжные роды, угасания.

Но бог не ермошка, видит немножко. Сохранив нам физическое здоровье и вроде бы ясность рассудка, он чем-то же должен был гаденьким уравновесить, для справедливости, эти внешние проявления. И не эта ли дремавшая под спудом компенсация вылезает теперь наружу, когда сработал катализатор в виде в высшей степени странного чека. Что же такое нам ещё предстоит узнать про себя и испытать? Вероятно, Андрей это осознал или, скорее, своим седалищем почувствовал раньше меня – и задёргался, как кролик перед пастью удава, ещё снаружи, но уже чуя на себе змеиный желудочный сок. И у Лены на этой же почве возникало сегодняшнее помутнение – со всей этой её вампукой. Рвать когти они со мной захотела, ты ж понимаешь! Если на то пошло, где ж ты была в 77-м, когда я бы, возможно, на такое и подписался, хотя и не факт. И придёт же такое на ум… На здравый старушечий не придёт, а на вспугнутый – запросто, как оказывается. Не зря она заклинала нас похерить к чёрту этот чек – женщины, как и звери, за версту чувствуют крадущуюся беду, только они не уходят подальше, а начинают дёргаться, как плотва на крючке. Недавно я гулял тёплым вечером по Колпину, и на моих глазах рыбачок выхватил из мутной воды ижорской заводи искорку с мой указательный палец. Как она дёргалась, бедная! И всё же сорвалась с крючка.

А сорвёмся ли мы? Или так вот пересобачимся, как поддатая молодь на танцполе? Так что же, гасить тогда чек и заняться, как прежде, лишь внуками. Да, кстати, о внуках – а где же Вовчик?

– Кстати, где Вовчик? – повторил я последнюю фразу своих размышлений вслух. – Его же вчера привезли.

– А утром забрали, – как-то нервозно отозвалась Лена. – Сказали, ребёнку тоже надо лесным воздухом подышать, пока погода хорошая. Это вообще-то правильно – что ему с нами сидеть в четырёх стенах.

– Ночь им нужна была просто бездетная – чтобы рты друг другу не зажимать, – опять цинично высказался Андрей и взглянул на меня снова чужими незнакомыми глазами. Мне захотелось крикнуть: «Андрей, атас!», – как кричали мы в детстве, сплавляясь на баллонах по Бурджару, если на нас мчался острый сук тала, нависавшего над самым потоком с крутого берега.

– Ну и что тут плохого? – скосила на него глаза Лена. – Ты вон всё ещё любишь плотские радости, а ребята чем хуже?

Он смутился.

– Да нет, ничего. Так это я – для ясности…

– Ладно, пойду я, – поднялся я, пока снова чего-нибудь не случилось. Большаковы, кажется, присмирели, вот бы ещё сами нырнули в постельку для сеанса омоложения. Окинув их взглядом, я понял, что к этому вроде как всё и идёт: они меня не удерживали, я стал уже лишним.

– Чек я беру! – зафиксировал я в их сознании факт и спрятал чек в паспорт, который вместе с пенсионным у меня всегда во внутреннем левом кармане моей любимой спандексной ветровки, в которой демисезонно хожу и сейчас.

Они молча кивнули.

– Плова тебе положить? – спохватилась Лена. – Там осталось порядочно, ты не думай – ещё и ребятам с Вовой на завтра хватит. Приедешь домой разогреешь в микроволновке.

Она говорила быстро и деловито, и в быстроте её речи проявлялись и выпроваживание меня, и благодарность, что понял их и без слов.

Наполнив пловом контейнер, Лена упаковала его ещё и в два полиэтиленовых пакета: «Чтобы жиром всё не перепачкать, если вдруг потечёт». В другой контейнер она наложила аччик-чучука, который настоялся в холодильнике и стал даже лучше свеженарезанного. Я, кстати, начинаю готовить плов с аччик-чучука: тончайше пластаю помидоры и лук, а то и чуточку жирномясого болгарского перца, сыплю щепотку райхона и немного кинзы, солю, стряхиваю с кончика ножа жгучий красный перец, перемешиваю, даю постоять с полчаса, а потом убираю дозревать в холодильник. И лишь затем приступаю к плову. Зато когда уже и он готов, аччик-чучук являет свои наилучшие эликсирные свойства.

– Не провожаю, старик, ничего? – спросил Андрей, глаза которого снова стали «поднурхонными».

У нас в Туркестане всегда было принято, накинув чапан и сунув ноги в ичиги, провожать до остановки или лично сажать в такси у подъезда. Чтобы гость пошёл, а ему лишь махали в окошко с надцатого этажа, как в России, а то и, чего доброго, «на посошок» набили морду с пьяных глаз – у нас этого нет, и в дурном сне не приснится. Так что Андрей ломанул нынче против традиции, как ледокол на торосы, но я его в данный момент понимал: у нас всё сейчас не как у людей, уж какие тут проводы, к чёртовой бабушке…

17. «ЖОРКА» БАСКОВ

Дома было холодно и душно. У меня северная сторона, солнца прямого вообще не бывает, а тут ещё осенняя бесконечная хмарь – немудрено, что квартира, и моя комната вместе с ней, после лета основательно выстыла, а о спасительном протапливании пока только важно разговаривали в Смольном. Поэтому окно приходится в эту пору прикрывать максимально, оставляя лишь узкую щёлочку – совсем-то без свежего воздуха я не могу. Пока я был дома, дискомфорта от его жиденького притока не ощущал, а воротясь от Большаковых, поморщился: сильно однако, оказывается, в небольшой комнатушке мною надышано. Уходя, надо было, конечно, оставить хоть форточку нараспашку, но впопыхах не подумал.

Переоделся в домашнюю тёплую фуфайку, раззявил окно сколько можно, напугав соловьёв на берёзе напротив, и ушёл в кухню подбивать бабки дня. Заморосил дождь, и я высунулся из кухонного окна там, где узкая, форточная, фрамуга, и подставил макушку под капли. Хотя было сыро и стыло, капли оказались не ледяными, чуть даже не тёплыми – они, вероятно, нагрелись в полёте от трения о воздух, как нагревается спускаемый аппарат космического корабля в плотных слоях атмосферы. А мы и были в тех плотных, я и капли – на уровне шестого этажа, и хоть это всё ж не земной горизонт, но и не Эверест ведь. Как-то там большаковские «дети», да ещё с малышом, подумалось вдруг? Но потом посмотрел на часы: они явно давно уже дома.

Вскипел чайник, присвистнул, но я тотчас выключил газ – не люблю этого техногенного сипа, как не переношу сигнальное предупредительное попискивание работающего экскаватора или маневрирующего трактора. В моём детстве всего этого не было, и ничего – и чайники жгли не чаще, и на тракторные гусеницы не особо наматывались. А жизнь у нас была поопаснее нынешней: и взрывчатку самодельную делали из… нет, пожалуй, не буду делиться рецептами, и ныряли солдатиком где попало, и из пестиков скобочных перестреливались (даже намёка не дам, что это такое, не ждите!). Так что в каждом чиланзарском дворе был свой Кутузов, свой же монстрик со следами ожога во всё лицо, парочка гавриков с оторванным пальцем, а ещё один непременно упорно отсутствовал последние месяцы, потому что просто утонул в Бурджаре. Встречались и Джоны Сильверы.

Вспомнил про плов. С чего это Лена решила, что у меня есть микроволновка? Разве я похож на человека, таковую имеющего? Видно, забыла – давно у меня не была. Они-то со своей печкой СВЧ носятся как с писаной торбой – и то в неё запихнут, и это. Тьфу, прости господи! Человек, родившийся у казана, не должен так низко падать. Но поди им скажи – сразу же тысяча оправданий. Ну да, я согласен, что плов и лепёшки лучше всего разогревать именно там, но ведь это туркестанских микроволновщиков не извиняет.

А мы уж лучше достанем нашу милую сковородочку «Лёвенбраун» с «гранитным» антипригарным покрытием, которую я сам себе подарил однажды на день рождения, утомившись корячиться с прежней, уже издыхавшей, и разогреем пловешник на ней, аккуратно и безотрывно помешивая деревянной лопаткой.

Аччик-чучук я переложил в глубокую мисочку и поставил на время, что греется плов, в холодильник. Аччик-чучук должен быть ледяной – это одно из его важных свойств, помимо вкусовых. А ещё он обязательно должен дать сок, так что если вам где-нибудь подадут что-то просто помидорно-луково-наструганное, то есть это можно, разумеется, безбоязненно, но это – не аччик-чучук.

Плов разогрелся именно настолько, как мне нужно: перегретый разогретый плов – считай, убитый. Я переложил его на мелкую тарелку и стал есть, слегка поливая из ложечки аччикчучуковым соком то место, которое на меня смотрит, а потом отравляя это горяче-холодное в рот. Турки и греки пьют кофе с холодной водой – эффект тот же, хотя вкусовая гамма, на мой взгляд, несравненно беднее.

Когда ешь плов, всё, чем был перед тем озабочен и даже обрадован, уходит на задний план, словно камера отъезжает от волновавших тебя обстоятельств и захватывает мироздание целиком. И я ел его медленно, смаковал, перекатывал во рту рисинки, напоённые курдючным жиром, морковным ароматом с терпким привкусом зиры. Хорошо всё же Андрюха готовит! Лена, кстати, не хуже, но за плов никогда не берётся – её стихия манты. А когда хочет мне потрафить, то заводит беляши, причём именно так, как их делаю я – собственно, я её этому и научил. А моя наука воспринята мною от тётки – младшей папиной сестры, тёти Кати, единственной нашей с папой родственницы, которая жила в моё время в Ташкенте.

…В 1918-м году папа, разоружённый в октябре революционными рабочими и оставшийся, как и все товарищи по полку, на бобах, мыкался в Ташкенте, думая, как добыть пропитание, ибо получить хоть какой-то паёк бывшему царскому офицеру было совершенно немыслимо. Наконец пристроился в какое-то новое советское учреждение письмовидителем, поскольку имел восхитительный почерк, сохранившийся у него до старости. И вдруг получает весной телеграмму от деда из Аулие-Ата, который большинство помнит как Джамбул, а теперь он называется Тараз: «Срочно приезжай вск». И – всё! Папа квартировал на Лермонтовской, перпендикулярной Пушкинской, слева от старой консерватории – улице, уже давно не существующей. Ехать по современным меркам недалеко, но как? Кругом неразбериха, поезда толком не ходят. Пробирался в родительский дом он как бог на душу положит. Голодный – в Туркестане, как только атаман оренбургского казачьего войска Дутов перерезал дорогу в центр России, прекратился подвоз хлеба – кое как добрался. Как потом говорил, знал бы в чём дело, ни за что не ввязался в дорожную авантюру, которая несколько раз едва не стоила ему жизни, но он думал, что с матерью что-то стряслось или с сёстрами, а может и с отцом – всё же царский полковник, а время совсем не царское…

Оказалось, что деда не только не тронули, поскольку весь город его уважал, но и обратились за помощью из совдепа. Знали, что сын Василий – молодой офицер, да и помнили его многие, и пришли просить его возглавить мобилизационный отдел – началось формирование Красной Армии. А он, оказалось, в Ташкенте…

…В 1977 году ко мне в редакцию «Комсомольца Узбекистана» пришёл крепкий старик с широкой окладистой бородой, похожий на старовера. Перед этим мне позвонил снизу милиционер и сказал, что ко мне просится гражданин, который говорит, что ему нужно к Жабскому, Васиному сыну. Вы, мол, знаете его? Нет, говорю, но пустите же человека – если он называет моего отца по имени, значит ему есть, что мне сказать.

Старику было уже за 80, и первый его вопрос прозвучал прямо в дверях:

– Вася, скажи мне, живой?

– Увы. Умер семь лет назад…

Он горестно перекрестился, сел, долго сидел молча. Я ему чай предложил, но он отмахнулся.

– Я в газете твою фамилию увидал, когда к внуку приехал – они правнучке выписывают. Велел ему позвонить и спросить, как его, твоё, значит, имя-отчество. Секретарша сказала Васильевич – мне это прежде всего было надо, тебя-то пусть хоть как зовут. Васин, думаю, сын, вот точно! А ты вон какой молодой… Что-то я ничего не пойму…

– Я его сын, – сказал я.

Он посмотрел недоверчиво.

– Сын… Значит не того всё же Васи отпрыск… Неужто в Ташкенте ещё Жабские есть?

– Нет, я последний. Ну и мама ещё.

– Да мама! – он с досады махнул рукой – мол, причём тут какие-то бабы.

– А вы кто, объясните, пожалуйста? – подсел я к нему. И тут меня осенило: – А вы не из Джамбула?!

– А ты знаешь Джамбул? – вскинулся он.

– Я и Аулие-Ата знаю – мой папа оттуда.

Старик вскочил, да так резко, что покачнулся, и я еле удержал его в равновесии.

– Василий Поликарпович Жабский, – продолжал я, усаживая его на место. – Сын Поликарпа Семёновича, что на Бурульской, теперь Кирова, жил.

Старик теперь уже перекрестился широко, размашисто.

– Он! Тот самый Вася наш. Но как же ты такой молодой… сколько тебе?

– Почти двадцать пять.

– Ну! А ему бы уж было наверное сильно за восемьдесят – мы же с ним одногодки.

– Так и есть, – подтвердил я. – В декабре исполнилось бы всемьдесят четыре. А фамилия ваша как? Может я слышал.

– Басков.

– Жорка?! – невольно вырвалось у меня.

Старик вытаращился.

– Ой, простите, Георгий Демидович, – смутился я. – Это папа вас так называл.

– Хм… Ты и отчество знаешь… Помнил, значит, меня всё-таки Вася… А я полагал, забыл. Он в 59-м году, говорили, в Джамбул приезжал, а ко мне не зашёл… Вот и решил, что позабыл старого друга.

– Да нет же! – воскликнул я, поскольку хорошо помнил ту нашу поездку в Джамбул к папиной сестре, в Кара-Балты к папиной тётке и во Фрунзе – к боевым товарищам. – Мы втроём с мамой к вам приходили, да соседи сказали, что вы на Пушкинской уже не живёте. А адрес не знали. И Сабо не знал.

Сабо, военнопленный венгр-коммунист, был папиным комиссаром в полку, когда убили словака Сороку.

– А Иштвана давно нет, – пробормотал гость, и в правом его глазу набрякла слеза. – Никого наших нет. Один я остался. Думал, вот ещё Вася…

«Жорка» Басков, папин закадычный дружок и соученик по городскому высшему начальному училищу Аулие-Аты, и рассказал мне, что это была его идея – позвать папу в совдеп. Сам Георгий Демидович состоял товарищем его председателя, и его голос имел вес. Хотя, признался, совдеповцы и роптали, мол, золотопогонника нам ещё не хватало, зачем, дескать, революцию делали.

– Они делали… Пошли в думу, ключи от несгораемого шкафа забрали, а думским пайки дали, чтоб и дальше исправляли дела, а не саботировали – вот и вся революция в Аулие-Ата, – фыркнул он так, что слюни полетели. – А то – «делали»!.. Это потом Григорович, Колька с нашего же с Васей класса, банду сколотил лютую да обложил город. А тогда, в начале восемнадцатого…

Гость обтёр платком рот, побухтел ещё с минуту негодующе и продолжал:

– Пришли к твоему деду в его усадьбу на Бурульской, узнали, что Васи-то в городе нет, говорим, мол, Поликарп Семёнович, а нельзя его вызвать из Ташкента? Мы пошлём от вашего имени телеграмму, если согласны, только адреса не знаем. Сам пошлю, говорит строго – дед у тебя был ох суровый! И отправил, спасибо – Катенька, дочка его, и отбила, она же на телеграфе служила. А как явился Вася, тут мы быстро работу по набору добровольцев и отправку их в полки для их пополнения наладили. Да и Григоровича навсегда отучили шалить в Аулие-Ата. Я предсовдепа морду тогда ещё чуть не набил, что сомневался в Васе, скотина этакая…

Я рассказываю, а ведь это всё ещё присказка – сказка будет впереди.