Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

32. НА ГРАНИЦЕ РЕАЛЬНОСТИ И ЗАЗЕРКАЛЬЯ

Только вернувшись домой, я ощутил, насколько, оказывается, вымотан. И даже – впервые, пожалуй – почувствовал, что и в самом деле стар. Физические нагрузки я пока не замечал, но вот эмоциональные уже стали тяжеловаты. Не даром образцовые старички в мягких чувяках придрёмывают в креслах-качалках, пребывая на границе реальности и зазеркалья.

За всеми треволнениями минувшего дня, тянувшегося, кажется, бесконечно, как-то забылось, что к разгадке тайны странного чека с Андреевым списком покупок на обороте мы все так и не продвинулись. Чек словно держит между нами дистанцию, а чтобы мы не скучали, «развлекает» всевозможными историями из нашего прошлого – чаще всего теми, которые мы хотели бы забыть или даже и уже давно забыли. В самом деле, с того дня, как произошло его «обретение» – этим словом церковники называют чудесное появление икон словно из ниоткуда, с нами не случилось ничего радостного. Сплошные вскрытия нарывов, расцарапывание старых болячек, узнавание того, без чего вполне можно и даже очень желательно прожить.

Вот хоть взять сегодняшнюю встречу с бывшей девочкой Аней. Ну, миленькая она была тогда в Ташкенте, ну, отчебучила невесть что в райской летней ночи – так зачем провидению было тащить её в мою нынешнюю жизнь, где и без того хватает всяческих напрягов. Что вот мне с ней теперь делать? Ведь сегодняшними донатами дело, ясно, не кончится. Женщина, на минуточку, расколошматила почти в детстве весь естественный строй собственной жизни, лишила себя юности, любви, семьи, женского, возможно, здоровья, раз, говорит, недавно лежала в гинекологии. И всего этого уже не вернёшь! И что с того, что я не просил её этого делать, что мне эти её жертвы совершенно не нужны? Она себя десятилетиями готовила к миссии, которая, как оказалось, невыполнима, и, конечно, прочитай о подобном в газете, ничего другого, как «дура» нельзя и сказать. Но вот эта «дура» сидит счастливая перед тобой, а ты чувствуешь себя палачом, да ещё и садистом, поскольку казнишь понемногу, отнимаешь у неё жизнь по кусочкам.

Меня страшно злил Андрей, который, как он считает, мог бы мне отомстить побегом от жены с Аней, сочтя, что я от такого побега наложу на себя руки. И что же Аня ему такого наговорила, если он так решил? Не иначе, будто мы с ней давно в каком-то сговоре – и вот он мог бы этот сговор порушить и лишить меня тем самым Ани. Но настоящая-то месть выразилась в том, что он Аню на меня напустил – ну или не удержал от встречи со мной. Вот уж месть так месть – только так и не понял, за что…

В глубине души я сознавал, что по большому-то счёту друга винить было не за что. Не он обещал «вырасти и полюбить», не он меня искал. Свинство, конечно, что так поступил с Аней, но это с точки зрения морали, а с точки зрения полезной для меня прагматики, так пусть бы её улестил и бежал с ней хоть на край света – лишь бы мне теперь не нянчиться ещё и с этой женщиной, до которой мне уж совсем никак нет дела. Только жалость, что она бездарно сгубила свою жизнь – и больше ничего.

От осознания, что я жалею, что Андрей так не поступил, отведя от меня негаданную напасть, мне стало стыдно. Но что делать, я в самом деле не знал. Ну не связывать же свою жизнь в 64 года с какой-то взбалмошной тёткой, которая вбила себе в детстве в голову совершенно безумную цель? Кто она мне? Да никто.

В конце концов я решил, как бы это ни было болезненно для Ани, при следующей встрече с ней, которую надо бы организовать поскорее, категорически отвадить её от себя. По любому так будет лучше для всех. Ну, больно – и что ж теперь должно болеть у всех? Сама совершила глупость, сама уж как-нибудь пусть и выпутывается.

Однако тут же перед глазами побежали картины вскрытых вен, выпрыгиваний из окон, выпивания уксусной кислоты и т. п. Вот этого ещё мне не хватало – чтобы такой грех лёг на душу, мало других. Веришь в бога или нет, но грех-то есть грех, и никуда от этого не денешься…

Я уже лёг и постарался себя убаюкать, включив тихо-тихо «Авторадио» на смартфоне, как он взял и зазвонил.

Лена.

Тьфу!

Я принял звонок и сходу:

– Когда похороны?

Она рассмеялась:

– Знаешь уже? От Аньки? Похороны отменяются – ещё из-за этого козла в тюряге сидеть! Пусть живёт, но в ужасных условиях. Как вернётся из Ферганы, будет отключён от всех систем жизнеобеспечения. Так что лучше б не возвращался.

– А что, у меня соседка по лестничной площадке в Волгодонске грохнула своего мужика – и ничего ей за это не было, – сказал я. – Приличная тётка, врач-педиатр, в роддоме работала. Уж как она отмазалась, не знаю, но факт остаётся фактом, что так вот отметив миллениум, продолжала свободно существовать и в новом веке. Кстати, они оба с её жертвой такие же милые люди, как вы с Андреем – даже лучше, пожалуй: дурацких розыгрышей не устраивали.

– Саш, слушай, а нельзя мне её телефон? – загорелась Лена. – Перенять передовой опыт.

– Да она сама перекинулась года три назад – от диабета, кажется: я уже в Питере жил, потому деталей особо не знаю, – вздохнул я, искренне сожалея об уходе моих добрых соседей Ани и Саши в лучший из миров. – Так что опыт она свой унесла в могилу.

– Жаль.., – судя по всему столь же искренне огорчилась Лена, но, конечно, по другой причине.

Я не знал, что ей сказать, и потому молчал.

– Ты что там притих? – спросила Лена.

– Да заснуть пытаюсь, а тут ты со своими кознями.

– А ты куда пропал, когда от нас ушёл? – Лена словно не слышала меня. – Пошёл прогуляться, пока Аньки нет, и сгинул. Услышал поди, что она мне устроила по телефону и сбежал? Вместе, как я понимаю, к лифту подошли?

– Вместе подошли и вместе отошли, – пробурчал я.

– Даже так?!

– Должен же я был выяснить, как это Андрей готов был мне отомстить путём побега с твоей сестрицей. А у вас намечалось смертоубийство – спокойно не поговоришь, ещё полиция понаедет.

– И где ж тогда выясняли?

– Да тут вот, в вашем «Бургер-кинге».

– Лучше гадюшника не могли найти? – фыркнула она. – Там же невозможно сидеть, постоянные тусовки молодежи, один что-нибудь возьмёт, а сидят толпой, мат-перемат. Приходишь перекусить, а становится противно, только и смотришь за своими вещами, как бы не украли.

Она говорила это с таким жаром, что мне стало смешно сквозь полудрёму.

– Перемат, конечно, долетал изредка, но в остальном вполне терпимо. Во всяком случае, было лучше, чем среди вашей потасовки. Ладно, давай поспим? Теперь ты меня прости: я уже никакой.

– Доняла Анька? Она может. Хорошо, спокойной тебе ночи – завтра созвонимся.

Она отключилась. Я уснул.

А утром, едва я встал и принял душ, как зазвонил домофон. Я не стал брать его белую худосочную трубку, но звонки продолжались и продолжались – невозможно было чаю спокойно попить. Вот ведь настырные прохвосты.

И я всё же снял трубку. «Открой же, пожалуйста!» – раздалось в ней. Это был голос Ани. «Шестой этаж», – сказал я и нажал на кнопку, отпирающую электронный засов.

Аня была нынче совсем другой, так что я опять её не сразу узнал. Но что же в ней изменилось?

– Только, пожалуйста, не спрашивай: «Ты не рад?», – ибо я не рад, – сказал я, впуская её в квартиру.

– И не думала спрашивать – и так всё ясно, – усмехнулась она. – Куда идти?

– В кухню.

Она вошла, села, огляделась.

– И это всё, что ты нажил?

– И этого не нажил – я тут всего лишь снимаю комнату. А ты пришла с инспекцией? – я не мог и не хотел скрывать неприязнь – не к ней самой, а к её непрошеному визиту и вообще. – Адрес, конечно, дал Андрей?

– Нет – покачала она головой. – Он утром улетел в Ташкент, а оттуда – в Фергану. Адрес мне дал Коля.

– Ну, инспектируй. Пойдём ванную и туалет покажу.

– Туалет – это кстати, – поднялась она быстро, – я как раз стеснялась спросить.

– А не надо стеснятся! Являйся, когда захочешь, испражняйся – тоже! Будешь мимо идти, приспичит – вэлкам!

С этими словами я включил в туалете свет и распахнул дверь.

– Хорошо, я учту, – сказала она, задвигая за собой задвижку.

– Можно и не запираться – все свои! – крикнул я вслед и ушёл в кухню.

Выйдя, она перешла в ванную – мыть руки.

– Ну как, нормально, без резей? – осведомился я.

– Без, – крикнула она, перекрывая шум водяной струи из-под крана.

– И слава богу, – буркнул я себе под нос и плюхнулся на табурет.

Она вышла из ванной и приложила тёплые от воды ладони к моим щекам.

– Сашенька, я пришла с деловым предложением.

– Я не люблю, когда начинают с «Сашеньки» – всю жизнь это не предвещало ничего хорошего. Хватит и «Саши».

Она подняла ладонями мою голову, чтобы я смотрел на неё. Я не хотел и отвёл глаза.

– Ты свободен?

– Нет, я женат. Но если бы и не был, жениться больше не собираюсь.

Она рассмеялась.

– Я не в том смысле: ты сейчас свободен? Или дела какие-то есть?

– Какие у пенсионера дела.., – махнул я рукой. – Сайтом можно заниматься в любое время, так что полчаса не грех и потерять, раз уж ты вломилась, Никто чай не помрёт.

– За полчаса не управиться…

– На юрфаке не научили внятно формулировать? Вот так теперь учат…

– Да причём тут это, – скривилась она. – Одевайся. Кое-куда съездим.

– А именно?

– По нескольким адресам, – уклончиво сказала она, но уточнила: – В Питере.

– Сейчас пробки – из Колпина выехать целое дело. Да и не хочется мне никуда тащиться. Я старый человек – найди себе молоденького и разъезжайте.

Дел у меня и верно срочных не было, но в Питер вот уж совсем с утра не тянуло. Что она ещё придумала?

– Мне молоденького не надо, – сказала она, как выстрелила. – Мне нужен ты.

– Зачем? – простонал я.

– Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Это меня развеселило.

– Неужто ты читала Николая Островского? Ты же училась уже в постсоветское время – в эпоху дебилов и неучей.

– Не все дебилы, а неучи были всегда: наш президент учился как раз в советское время, а путает Бернштейна с Бронштейном.

– Скажите, какая грамотная!

Она покачала мою голову, всё ещё зажатую у неё в ладонях, из стороны в сторону.

– Сашенька… Прости, Саша, я всё стерплю – не надейся вывести меня из себя. Уж если я почти до сорока лет терпела, дожидаясь тебя, то можешь представить, какая у меня терпелка.

– Из легированной стали? – прищурил я один глаз. – Ты, кстати, выглядишь гораздо моложе. Увидев тебя, я подумал, лет тридцать пять.

– Сделал девушке комплимент, называется! – усмехнулась она. – Нет бы дать двадцать восемь.

– Старуха, – обратился я по привычке, ибо уже начал к ней привыкать, – чего нет, того нет. Но тридцать пять даю уверенно.

Она выпустила мою голову из рук, подошла к окну, распахнула узкую фрамугу и крикнула вниз:

– Валентин!

Я тоже подошёл и из-за её спины увидел, как из роскошной «Инфинити», припаркованной на свободном месте в ряду соседских машин, вылез бугай и задрал голову вверх.

– Поднимись, пожалуйста – деда кантовать будем!

– Это как понимать? – воззрился я на неё

– Так и понимай: похищение. Иди лучше переоденься – Валентину всё равно, в каком виде тебя тащить.

– Не надо меня никуда тащить! – возмутился я.

Она вздохнула:

– Надо, Саша, надо…

Я был, честно говоря, заинтригован. Ладно, посмотрим, что дальше будет, Переоделся у себя в комнате и вышел как раз в тот момент, когда ввалился бугай.

– Отбой, – сказала Аня. – Сам идёт.

– Нет, если что, я.., – пробасил Валентин, от одного взгляда которого можно было окаменеть. – Так мне что, идти?

– Вместе спустимся.

Лифт ещё стоял на моём шестом этаже. Но втиснулись мы в него с колоссальным трудом: Валентин занимал объём больше, чем вся кабина лифта, а надо же было и нам с Аней как-то притулиться. В конце концов самым удобным способом оказалась «ложка»: спиной к Валентину встал я, а ко мне – Аня. Господи, только бы стариковский организм не среагировал на её выпуклости, взмолился я мысленно – ведь возомнит же ещё чего доброго.

Меня раздражало, что ситуация быстро скатывалась в фарс – а это не мой излюбленный жанр. Смотреть и то не люблю, а уж сам участвовать – и подавно.

33. МЕНЯ ЧИТАЛ СВЕТИН

В пробках, которые нередко запирают по утрам и вечерам 30-километровое сообщение между Колпино и Петербургом, мы, к счастью не застряли. Было раза три, что ползли довольно медленно, но в целом проскочили Колпинское и Московское шоссе благополучно. Движение заметно облегчило введение в действие месяца за полтора до того транспортной развязки на продолжении Колпинского шоссе в сторону Пушкина от Московского шоссе, которая была хоть и краткосрочным, но долгостроем. Глава Колпинского района Петербурга Анатолий Повелий рассказывал мне, как мучился с этой стройкой, где без конца менялись подрядчики. Это ведь не просто смена стройконтор – после каждой ретирады очередных горе-строителей приходилось объявлять, готовить и проводить новый тендер, а затем следовали долгие недели, а то и месяцы получений заново всяческих разрешений и согласований в десятках контролирующих дорожное строительство организаций.

Я-то вообще не люблю этот маршрут и езжу в Питер, если надо, на электричке. Он был и дешевле существенно для пенсионеров пять месяцев в году: по пенсионному удостоверению билет с мая по сентябрь включительно стоил всего 10 процентов тарифа, а теперь питерским одуванам, как я, сделали вообще царский подарок: электричка бесплатна, причём круглый год. Но главное для меня была даже не стоимость проезда: бывая в Петербурге не чаще одного раза в месяц, можно и потратиться – главное, это беспробочное перенесение себя на Московский вокзал всего за 32 минуты, а на утренних и вечерних «Ласточках», делающих лишь несколько остановок в пути, – и того меньше.

Но на сей раз я был целиком во власти Ани, а если бы рыпнулся – то и бугаистого Валентина. Средство передвижения выбирали они, мне оставалось только впасть в него и утонуть в мягком кресле с удобным подголовником. На «Инфинити» мчаться, конечно, хорошо, да и не мчаться – тоже, можно даже и в пробке постоять, это не душный набитый автобус или маршрутка. Последний раз я ездил на таком представительском авто, только куда более старой модели, бывшего главного редактора «Санкт-Петербургских ведомостей» Сергея Слободского в начале 10-х годов. Он предоставлял её мне, вместе со своим водителем, для поездок ради написания материалов, в которых Сергей Артурович лично по каким-то только ему ведомым причинам был кровно заинтересован. Заинтересованностей такого рода у него хватало, поэтому за пять лет работы под его началом я разъезжал на его «Инфинити» довольно часто, и не только по городу, но и в Выборг, Приозерск, да много куда. Материалы эти писались хоть и по редакторскому поручению, но свобода рук у меня была полная. Особенно часто я писал о медиках лечебниц, где спасали тех или иных сановных приятелей Слободского или нужных ему зачем-то чиновников, а то и знаменитостей – например, однажды о врачах, спасших нашего великого джазмена Давида Голощёкина. Медики эти были сплошь высочайшего класса, поэтому писалось о них радостно, а коль скоро редактору это было ещё и выгодно, места на полосе мне отводили без ограничений – так что на таких поручениях Слободского я, признаться, отводил душу.

Впрочем, спасать знаменитостей мне доводилось и самому, причём без всяких там «Инфинити». Мы как раз едва слышно шуршали по набережной Фонтанки, и проезжая дом Оленина и его тёщи у Горсткина моста, куда весной 1819 года к юной Анне Керн на балкон лазал с набережной пылкий Пушкин, я вспомнил подобную историю, случившуюся за восемь с лишним лет до того.

Кто такой Оленин вам, конечно, объяснять не надо? Или надо? Алексей Николаевич Оленин, историк, археолог и художник, а также и крупный вельможа, был в пушкинскую пору президентом Академии художеств и директором Императорской Публичной библиотеки в Петербурге. Это именно при нём, добрейшем человеке, его библиотекарь Иван Андреевич Крылов беззастенчиво валялся на кушетке в читальном зале и прямо с неё указывал перстом посетителям, где на какой полке стоит тот или иной фолиант, а чаще просто на ней дрых.

Так вот, над этим домом однажды нависла реальная беда, а вступиться за него, как я тогда же писал в своей газете, теперь уже некому. Вернее, успокаивал я читателей, почти некому, ибо есть современные его обитатели, среди которых и народный артист России Михаил Светин. Не они бы, так «Метрострой» уже давно проделал дырку в их дворе: шахта якобы понадобилась в связи со строительством Фрунзенского радиуса.

И вот 16 апреля 2008 года поутру, как помнится, приехав на работу, я накатил на макушку чайного пакетика своего любимого «Ахмада» крутого кипятку из кулера под лестницей и, не имея почему-то срочных дел, уютно расположился в своём «козырном» закутке (ибо он был в самом конце редакционного «ньюсрума») поизучать произведения коллег в свежем номере «первой российской газеты». И тут вдруг звонок по внутренней связи.

– Александр Васильевич, вы на месте? – узнаю голос непосредственного начальства. – Ну тогда скажите, как вы относитесь к артисту Михаилу Светину?

– Хорошо отношусь, и даже с пиететом, – отвечаю без всякого удивления, ибо в «конторах» подобные закидоны – обычное дело: могут когда угодно любую чертовщину спросить. – А что, он в редакции?

– Он тоже, представьте себе, к вам хорошо относится, – пропустило начальство мой вопрос мимо ушей.

– Он сам это сказал?! – вскричал я, вскакивая и едва не опрокинув на себя горячий чай. Ибо было чему удивиться – ещё и года тогда не проработал в «Санкт-Петербургских ведомостях» и на известность особо-то не рассчитывал.

– Да, только что звонил и просил прислать именно вас. У него там с метростроевцами какая-то непонятка.

– А прислать-то меня куда?

– Да в оленинский дом: он, оказывается, живёт в нём.

Мой основной партнёр на подобных «заданиях», как-то сам собой ставший им за несколько предшествующих месяцев, ибо уж очень похожими мы оказались в репортёрской страсти, фотокор Саша Дроздов – тот самый засрак и «заводчик» хреновой водки – ещё в «конторе» не появился: он приезжал обычно к полудню – к планёрке, когда отделам и фотокорам раздавались задания, и мне в «бригаду» отрядили Диму Соколова, оказавшегося случайно под рукой у бильд-редактора, – фотокора, ничем Саше не уступающего и позже ставшего мне таким же надёжным партнёром.

Не прошло и получаса, как мы с Димой, отмахав быстрым шагом два километра – сперва по Кузнечному, затем – по Щербакову переулкам, а там уже вдоль Фонтанки и перешед чрез Горсткин мост в створе улицы Ефимова, входили через правый от крепко запертых ворот вход во двор трёхэтажного Дома Оленина. Дома с казённым номером 101 – и венцом всероссийской славы на «челе», ибо тут, у директора Императорской Публичной библиотеки Алексея Николаевича Оленина в пушкинские времена собирался весь цвет русской культуры.

А два века спустя тут жил, правда, лишь в крохотной, в 30 «квадратов», квартирке, другой великий человек – умный и трогательный король комического эпизода Михаил Светин. И «они» ещё спрашивают, как я к нему отношусь! Да я же, в известном смысле, ради него, да ещё Николая Трофимова и приехал-то в Питер в 5-м году. Николая Николаевича я ещё в 74-м учил выбирать арбузы и дыни на ташкентском Туркменском базаре, а с Михаилом Семёновичем лишь предстояло вот-вот познакомился, причём при не театральных, а коммунальных – только подумать! – обстоятельствах. Это были два самых любимых моих актёра! К моему приезду с Дона Трофимов уже не выходил на сцену, болел и довольно скоро умер. А Светина мне нынче предстояло выручать.

Когда мы с Димой миновали арку, ко мне буквально бросились, слившись в одно целое, Фома Брыль, инженер Брунс, Шамбурси и виконт де Монтехо.

– Сашенька! – знакомый, в общем-то негромкий голос прогремел, отразившись от стен строений, образующих замкнутый квадратный двор. – Как я тебя ждал!

Он обхватил меня обеими руками, прижался к груди, отстранился – ну чистый же Фома Остапыч!

– Да бог с вами, Михал Семёнч, – мне, отмороженному гаджету, вдруг стало очень неловко. – «Санкт-Петербургские ведомости» всегда с вами.

– Да что мне «Ведомости» – я ждал тебя! Я же тебя всего читаю – ты не знал?! – он, как ребёнок, удивился, хотя откуда б я мог знать. – Я, как это всё случилось, сразу сказал: вот Саша Жабский так всех их – тут он махнул рукой куда-то над обступавшими нас домами – распишет! – и туда же погрозил пальцем. – Как бог черепаху!

Дима Соколов, как потом признавался, обалдел от увиденного и немедленно начал лихорадочно снимать, хотя эти объятия к цели нашего с ним прихода никакого отношения не имели и газете были на фиг не нужны.

– Он правда ждал именно вас, – подтвердил подошедший сосед его Александр Таран, который до этого с нескрываемым любопытством наблюдал эту сцену в сторонке.

Признаться, я не поверил всё равно. Скотина, потому что: гениям верить надо. Но как я мог, скажите мне, предполагать, что всенародно обожаемый артист хотя бы букву мою в печатном виде видел. А Светин продолжал:

– Вот как ты написал о 40-летии нашего БКЗ (так в Питере кратко называют обожаемый Большой концертный зал «Октябрьский» – как американцы нью-йоркский аэропорт попросту «Джи-Эф-Кей», а столицу – так просто «Ди-Си»), я сразу понял… Ой, как ты проникновенно написал о крохотулечке Эдике Хиле – что щупленький такой, а уже Хиль! И как с бабушкой твоей…

– Это тётя, – машинально уточнил я и тут только осознал: всё это не на съёмках фэнтези, а наяву!

– Да, верно, как с тётей ходил на самый первый там концерт – и больше никогда там до 40-летия БКЗ не был.

Тут надобно пояснить, что речь идёт о моём репортаже, увидевшем свет за 5 месяцев до этой встречи.

Но как было реагировать на подобное? Конечно, есть среди нашего брата субъекты, кто услышав что-то в этом роде, к утру накатали бы двухтомник «Светин: каким я его знал». Но я отважился схохмить:

– Я тоже вас смотрел, Михал Семёнч.

– В каком спектакле? – прищурился Светин.

– В кино. На сцене пока не видел – всё было недосуг: я в Питере недавно…

– С тебя слово: когда мы всех их в клочья разорвём – придёшь на спектакль: я в акимовском театре служу, между прочим. – А то этого кто-то в России не знал?! – Сейчас играю знаешь кого?

– Уж явно не Кречинского.

– Ну правильно – Расплюева! – расхохотался Светин на весь двор и треснул меня по плечу, едва дотянувшись.

Потом они с Тараном, перебивая друг друга, рассказали, в чём суть противоречий с «Метростроем», и Светин позвал нас с Димой к себе на второй этаж – погреться чаем: во дворе апрельским утром было довольно стыло.

Пока Бронислава Константиновна радушно потчевался нас собственными булочками, Светин никак не мог успокоиться, переживая случившееся, и всё спрашивал:

– Ты же напишешь обо всех их художествах, Сашенька? Ты только так напиши, чтобы – ух! Чтобы они…

– Да дай ты ребятам чаю спокойно попить, – урезонивала его супруга.

– Написать-то несложно, – говорю ему. – Но вашего рассказа мало…

– Моего – народного артиста?! – трагически всплеснул руками Светин. – Господи, до чего мы все дожили!

Я совсем обнахалился:

– Так вы же только народный России – вот если бы Советского Союза.

– Не успел! – расхохотался Светин. – СССР быстро закончился. А слава пришла поздно – за Камышин-то, где мы с Броней познакомились, народных не давали.

– А что нужно еще? – деловито спросила Бронислава Константиновна, подливая нам с Димой чай.

– Да надо бы побывать в комитете по строительству и архитектуре, с ними поговорить – не то потом скажут, как чиновники любят, что «не дали слова другой стороне».

– Вот это верно, – одобрила она и повернулась к мужу: – И ты с ними съезди.

– Ты думаешь? – опечалился Светин: ему явно не хотелось ходить по начальству. – А кто же тут станет дежурить у ворот и, если надо, грудью вставать на пути экскаваторам?

– Моя грудь подойдёт? – спросила шутливо Бронислава Константиновна.

– Только на тебя и можно положиться, – вздохнул уморительно Светин и решительно встал.

…Когда уже перед обедом мы расставались после визита в комитет у машины Тарана, Михаил Семёнович потребовал поклясться, что я непременно приду на его спектакль.

– Ты только позвони в тот день, когда сможешь, – я закажу у администратора контрамарку!

– Да я же и купить билет могу…

– Но тогда ты без меня обойдёшься – а мне это надо? – резонно заметил комик, и в тот, как и в любой момент нашей встречи играя очередной коронный эпизод, ибо так он и вообще жил.

Я обещал.

На другой день после этой встречи в «Санкт-Петербургских ведомостях» вышел мой репортаж «Народному артисту не до шуток», в конце которого я процитировал часть нашего со Светиным прощального разговора: «Посмотрим, какой это даст результат, – философски заметил Михаил Семенович, когда мы вышли на площадь Ломоносова. – Если опять вздумают бурить под моим окном, над которым лишь недавно стыдливо замазали огромную трещину, возникшую от сотрясения проносящимися под нами поездами метро, придётся напомнить Валентине Ивановне Матвиенко, что она меня любит – сама так сказала на моем юбилее. Вот и проверим верность в любви!». Матвиенко, бывшая тогда губернатором Петербурга, естественно, эти слова прочитала, настучала метростроевцам по голове, и от Дома Олениных отстали.

Но Светину я не позвонил.

Через три недели, уже после Дня Победы, утром позвонил он сам, мол, в кассе его записка про меня – чтоб был сей же вечер непременно: дают «Свадьбу Кречинского»!

Ах как он в тот вечер играл!

На следующий день он позвонил снова:

– Сашенька, ты почему не пришёл?! Захворал или что?

– Бог с вами, я был. Сидел в правой ложе, место номер два.

– Так что ж ты перед спектаклем не зашёл в гримёрку и не сказал, где будешь?! – вскричал он. – Я бы вызвал тебя на сцену – тебе б весь театр рукоплескал.

– Ещё не хватало! – от одной мысли об этом позорище я ужаснулся, понимая, со Светина сталось бы. – Подумаешь – репортаж написал…

– Нет, ты не репортаж написал – надо правильно формулировать: ты спас народное достояние – артиста Светина, между прочим, Михаила Семёновича. Да тебя бы за это на руках из театра на Невский вынесли! Ты совершенно безрассудно прошёл мимо своей славы – прямо вот так тебе и скажу.

– И бог ней, – сказал я. – Главное, ваш двор оставили в покое.

– Ну это да… А я продолжаю тебя читать. Конечно, попроще пошла тематика, – ехидно чмыкнул он губами, – от Сокурова с Солженицыным отбиваешься (это он о репортаже из ремонтируемой со скандалами Публички, вышедшем в конце того апреля как отповеди двум либерастическим свистунам), а вчера, стыд сказать – вовсе на камины переключился (а это о репортаже в предпраздничном номере – дней за пять до того телефонного разговора). Ну да что же, понятно, Светины-то не каждый день борются за своё счастье. Но нам с Броней нравится.

– Вот и спасибо.

На прощание Светин вновь взял с меня обещание временами звонить и ходить на него к Акимову.

Я дал.

Но снова не сдержал – не с руки как-то это. А если совсем уже честно-пречестно, мы ведь, скрипторисы, такие газетные гад… жеты: выжали из героя всё, что нужно, – и прочь его из сердца. А хоть бы и Светин! Я, правда, себе в том не признаюсь – вот написал и ужаснулся, что этакое может сидеть в собственном подсознании. Но написал, увы, подноготную правду.

Последний раз мы встретились в том же году по осени. Я шёл по набережной Фонтанки, отворачиваясь от холодного ветра с реки. Вдруг слышу пронзительный голос, заставивший оборачиваться редких прохожих:

– Граждане! Вот идёт человек, который ненавидит, буквально, я вам говорю, презирает творчество народного любимца артиста Светина!

Я инстинктивно отшатнулся от парапета набережной – за подобное непочтение прохожие вполне могли и в Фонтанку скинуть, как в феврале 1917-го – городовых.

– Михал Семёнч, ну…

– Да понимаю я, понимаю…

На сей раз, как и накануне нашей первой встречи, народному артисту опять было не до шуток.