Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

20. ЖЕНЩИНА В НЕДОБОРЕ И ПЕРЕЛЁТЕ

Оп-ля! Не прошло и десяти минут, как в чате выскочил с мелодичным перезвоном ответ – всего одно слово: «Возможно».

Так это же меняет дело! Всё, забыли о всяких там гостях из будущего, путешественниках во времени и прочей антинаучной лабуде. Всё вершится только здесь и сейчас! Закон классической трагедии неумолим: единство действия, места и времени. Хотя Аристотель, конечно, был не столь категоричен: он настаивал на первом, допускал второе и, между нами, даже не упоминал о третьем. И лучше бы я этого не знал, поскольку как раз время в этом фарсе являлось самым слабым звеном и ой как мне хотелось его уконтропупить неколебимым авторитетом Никомахыча.

Я метался по своей комнатке, вылетал в коридор, петлял по кухне и бежал в туалет, забывая, что только что там был. Мне хотелось немедленно распихать этих субчиков Большаковых, пинками согнать их с лежанки, где они поди уж на грани членовредительства, по третьему разу репетируя камасутру. Я схватился за телефон, но тут зуд вдруг прошёл, и я снова его отложил.

Ты легко поверил «стовосьмой», а потом усомнился, сказал мне внутренний голос. Теперь ты столь же легко веришь каким-то неведомым ремонтникам. А если тебе ответила секретарша, читающая сейчас Агату Кристи и вся на мурмулях? Ну-ка вспомни журналистское правило: неочевидная информация должна быть проверена из трёх независимых источников.

А ведь и верно! Я ведь уже однажды так лажанулся, черпнув лишь в одном источнике, пусть и авторитетнейшем.

В довольно холодный и снежный январский день 1978-го чуть свет передали сообщение ТАСС о начале первого полёта теперь суперзнаменитого нашего космонавта Владимира Джанибекова. Мол, родом он из посёлка Искандер, что под Ташкентом. Я работал тогда в «Комсомольце Узбекистана». Услышал по радиоточке в кухне и думаю: вот он мой звёздный час! Всем фитиль вставлю!

Едва умывшись, даже не завтракая, метнулся на автостанцию Шастри и первым же автобусом на Чирчик ломанулся в Искандер. По пути на автостанцию кого-то из наших встретил, попросил передать редактору Мара-Новику, куда я собрался, зачем и чтобы держал место в номер.

Добрался я за час – весь путь-то километров сорок. Ещё за три я перевернул вверх дном весь Искандер, названный так в честь великого князя Николая Константиновича Романова, сосланного в Ташкент, ещё при его жизни. Ни одна живая душа не ведала там ни о каких Джанибековых! Самолично покрыв себя позором, на ватных ногах приехал после обеда в редакцию. Мара-Новик хитро улыбается:

– А вот Зайнутдинов нашёл! – это он о репортёре «Правды Востока» от бога, да продлит аллах его годы. Мы много с Шахабом соревновались – заочно, конечно: он же в «Правде Востока» работал, а я – во «Фрунзевце», потом в «Комсомольце».

– Не было его там! – взбрыкнул я.

– А и не надо, – продолжал добивать меня Мара, как мы его за глаза звали. – Он просто позвонил в ЦК.

А в ЦК Компартии Узбекистана, оказывается, Шахабу конфиденциально сказали, что Владимир – Джанибеков по жене, взял её фамилию, поскольку-де собственная у него неблагозвучная – Крысин, только писать об этом ни в коем случае нельзя (теперь-то вот даже в Википедии написано).

Назавтра вышел небольшой материальчик Шахаба о семье нового космонавта. Довольно, честно сказать, скучный и куцый – но первый же! Потому именно Шахаб вставил фитиль мне (и всем), а не я – им. Тогда это ценилось, не то, что сейчас, когда никто нынешних космонавтов толком не знает и не помнит.

А на Шахаба я, кстати, обижен с тех самых пор. Не за то, конечно, что он невольно и походя вставил мне фитиль – этим я искренне восхищаюсь, сколько бы лет ни прошло (а прошло-то больше сорока!), а за то, что имея, благодаря тому, что его редакция была ближе к ЦК, неоспоримое передо мной преимущество в получении информации, вместо «вкусного» материалища написал заметку в один столбец всего-то величиной. Она и сейчас стоит у меня перед глазами.

Эта история потому и всплыла в моей памяти, что я опять, уже, казалось бы, давно не парень, который всего 11-й год в журналистике, как тогда, а старикашка, отдавший ей к той осени, о которой рассказ, почти полвека, засучил ножонками, не перепроверив факты. А всё азарт, страстное желание «фитиля» – теперь уж не коллегам, увы, сошедшим с дистанции, а самой жизни, с которой мы продолжаем упорно бежать ноздря в ноздрю.

Несовпадение возраста и самочувствия то и дело приводит к моей нелепой забывчивости про свои паспортные данные и отражения в зеркале – и туда, и туда я почти не смотрю и оттого сплошь и рядом поступаю не в соответствии с ними. Однако на сей раз я всё-таки вспомнил об аксакальстве, предполагающем солидность и основательность в рассуждениях и поступках, и отправил точно такой же запрос ещё в одну фирму – уже позначительнее, один из крупнейших центров технического обслуживания во всём Петербурге.

И только собрался я спать, как раздался телефонный звонок. Вообще мне звонят редко, вопросы решаются чаще ВКонтакте. А всё потому, что я не люблю мобильную связь. Как только подумаю, что любой человек мне доступен даже на унитазе, мне становится очень не по себе. Что-то есть в этом нарушающее интимность, нет не точно – тут мне нравится больше английское «прайвеси», которое стопроцентно, сколько ни пыжься, не перевести, как и наше «да нет не знаю». Но поскольку порой я и думаю по-английски, то именно «прайвеси» нарушает мобильная связь. Конечно, никто не обязан отвечать с унитаза, но то, что ты словно впихнулся с собеседником в туалет, да ещё и, как ришта, заползаешь ему под кожу, вызывает оскому. То ли дело – месседж ВКонтакте! Написал – а как человек смог или захотел, так и ответил. Связь очень оперативная, но, как теперь бы сказали, «прайвеси-френдли».

Я было подумал, уж не ночной ли сторож той фирмы звонит, куда только что обратился. Но на аватарке вырисовалась Лена.

– Лена, ты что? – закричал я в трубку, едва смазав пальцем зелёный индикатор звонка.

– А что?

– Что-то с Андреем? Говорят, оргазм это маленькая смерть, но ведь может же и большая случиться.

– Окстись, – сказала она, но вовсе не так, как если хотят успокоить шутливым окриком встревоженного друга, а как бы машинно – как в анкете: «Поэт – Пушкин, цветок – роза…». Или при встрече: «Как ты?» – «Не дождётесь!». Одним словом, пошло. И без перехода, даже не заметив пошлости, а небрезгливо размесив её, что коровью лепёшку на полевой тропинке: – А почему ты, скажи мне, всё же решил, что со мной нельзя рвануть когти в пространстве?

Я плюхнулся на диван. Нет, вы только подумайте! «Всё же»! Словно я год готовился рвать, а в последний момент передумал и мерзко её обломал.

– Ну ты, блин, даёшь! – только и буркнул я.

Знаете, что она сделала на том конце волны? Она заржала!

– Старуха, ты чего-то недобрала? – отодвинул я от уха смартфон. Опять возникло ощущение нарушения прайвеси, хотя я и не был на унитазе.

– Всего, – довольно развязно отпасовала она, но при этом явно на трезвую голову.

Н-да… Тяжёлый, видимо, случай.

– Но позволь мне напомнить, – вкрадчиво сказал я, – я же не Большаков – за компенсацией морального вреда не ко мне, а к нему. Как он там, кстати?

– А, как… Дёрнулся пару раз, как неудачно расстрелянный, и отрубился.

Я не узнавал нашу скромную Лену.

– Ну и ты бы легла…

– А я и не вставала.

– Так Андрюха рядом? – удивился я, что она говорит со мной из супружеской постели.

– Вот именно – рядом. А не со мной. Как и ты.

– А я-то причём?! – уже выкрикнул я.

– А при том, что когда у тебя шевельнулось, надо было хватать меня и везти в Вуадиль! А лучше – и раньше, а не с Тугушевым туда мотаться.

К такому её закидону я был не готов.

– Старуха, погоди, не так густо. Ты можешь повисеть на трубке – я налью чаю?

– Давай, – сказала она меланхолично. – Повешу. Я всю жизнь провисела – минута-другая ничего не убавит и не прибавит.

Чай, по совести говоря, был всего лишь отмазкой. Мне крайне нужна была трёхминутная передышка, чтобы собраться с мыслями и духом для продолжения этого идиотского разговора. Чай я, конечно, налил, но даже не отхлебнул, пока не вернулся в комнату, где на подлокотнике кресла оставил смартфон. Я очень надеялся, что пока я ходил, Ленино помрачение, явно ж, я думал, минутное, улетучилось и она одолжила меня, отключившись не дожидаясь.

Не одолжила.

– Налил? – спросила она, почувствовав, что трубка вновь в моей руке – может быть по какому-то шороху.

Я не стал ни подтверждать, ни опровергать это предположение.

– Лена, – сказал я.

– А? – эхом отозвалась она.

– Давай кое-что вспомним?

– В смысле?

– Ну что нам уже так много лет, что сожаления о легкомысленных вуадилях азгина, – я люблю это узбекское слово больше русского «чуть-чуть», оно сочнее, – неуместны – при прочих, как говорится, равных.

– Я так не считаю.

Я громко отхлебнул чай.

– Не утони там! – прокомментировала она коротким смешком. – Я столько лет готовилась рвать с тобой когти, что твоё утопление именно теперь бы было очень не кстати.

Ну вот что с ней поделаешь?!

– Хорошо, – сказал я твёрдо. – Давай вообразим или констатируем, если угодно, что я идиот – и это позволит мне задавать идиотские вопросы без экивоков.

Она рассмеялась.

– Лучше констатируем, поскольку, во-первых, так и есть изначально, а во-вторых, не будет разочарования, если воображение нас не подведёт.

Однако хорошо сказано! Видимо, женщина в физическом недоборе, но ментальном перелёте обретает некую интеллектуальную сбалансированность. Вот бы ещё и душевную… Но об этом, похоже, даже мечтать не приходилось.

– Итак, надо полагать, ты давно и безответно, а главное – инкогнитически меня любишь?

– Как – инкогнитически? – немного растерянно переспросила она, но быстро вернулась к едва обретённой интеллектуальной сбалансированности. – Да, это точное определение.

– И чего же ты тогда прожила почти сорок лет с Андреем? Заметь, не пару месяцев и даже не пару лет – вся жизнь Пушкина в этот срок уместилась. Ведь у вас же на будущий год рубиновая свадьба. Я уже коплю на рубиновые бусы.

– Правда? – по-девчоночьи звонко воскликнула она.

– Уже с двух пенсий отложил по пятихатке.

Она хохотнула:

– А в ювелирном давно был?

– Никогда в этой жизни. В смысле, когда стал жить один.

– Ну тогда не удивляйся, что накопленного такими порциями хватит только на самые ерундовые без огранки. Дарить такие на рубиновую свадьбу не комильфо.

– И что делать? Прибавки к пенсии не обещают…

– Наплевать и забыть. Потому что рубиновой свадьбы не будет, а будет наша с тобой первоначальная, – сказала она, как зачитала приговор.

– Так она же куда дороже обойдётся! – вскричал я. – Нет уж, лучше я одолжу у кого-нибудь на подарок к вашей с Андреем рубиновой.

Лена замолчала. Я услышал, как она взрыднула. Плачет?

– Старуха, ты чего? – осторожно и нежно, насколько мог в тот момент, спросил я.

– Плачу, – с вызовом отозвалась она. – А тебе не жалко плачущую женщину.

– Это неспортивно! Нельзя вымогать…, – я хотел сказать «любовь», но потом подумал, что это тоже неспортивно: если она чего и вымогала, так рвать с нею когти в пространстве, в переводе на бытовой – адюльтер, а о любви и речи не было. Это нельзя оставить без акцента.

– Кстати, – сказал я, – а как же свадьба без любви?

– У меня такая свадьба уже была…

– Теперь ты хочешь, чтобы она была и у меня?

Она долго не отвечала, шмыгала носом, изредка всхлипывая. Я воспользовался моментом.

– С чего вообще ты решила завести этот разговор сейчас? Сорока лет тебе для этого не хватило?

– Да всё как-то.., – промямлила она – её кураж сдувался. – А теперь вот…

– Да что «вот»?! – вновь не сдержался я – хорошо дома никого больше не было, не то б разбудил своим вскриком. – Что вы с Андреем всё воткаете? То я его девушку употребил у него за спиной, то её у её мужа прямо на свадьбе не выхватил, видишь ли. Что – «вот»?

– Саша, пожалуйста, ну пожалуйста, не надо, – прошептала Лена так, словно её голова оказалась у меня на груди. – Я всю жизнь жила и боялась, что ты её найдёшь…

– Кого, старуха? – совсем обалдел я.

– Ту, на кого я похожа.

– Олю? Олю Медведеву? Ну и что?

– Я же не просто так на неё похожа, – сказала Лена и запнулась, будто решая, сказать или не сказать. – Она… моя двоюродная сестра. И я смогу тебе её заменить.

21. БАДУЗАНЧИКИ МОИ, ЦВЕТИКИ СТЕПНЫЕ

Это была бомба. Настоящая. Она лежала подо мной сорок лет, обмотанная бикфордовым шнуром, и теперь к нему поднесли запал.

Хм, а я всё ломал голову, с чего это Лена так похожа на Олю. При первой встрече, помните, я даже начал говорить с ней как с Олей, удивившись, как это ту занесло в Фергану. Но, правда, сразу же и увидел, что сходство едва уловимое – может в походке, может в высоких скулах или чуть шалом взгляде, который приковывал к Оле магнитом. За те двенадцать часов, проведённых с ней в светящемся коконе, я так и не успел понять, это просто манера смотреть или способ видеть. Или проявление внутренней свободы, что и объединяло нас с Олей подобно общему знаменателю, тогда как всё остальное в нас было разительно разным. Но правильные дроби потому и надёжны, что общий знаменатель как низко опущенный центр тяжести масс обеспечивает остойчивость их совокупности. Много лет размышляя над этим, я давно пришёл к выводу, что да, это именно внутренние наши свободы рванулась навстречу друг другу, как близко упавшие капли дождя сливаются на стекле воедино. Поэтому в этом рывке не было эротизма, магнетического порыва молодых тел, несмотря на сногсшибательную внешность шестнадцатилетней девочки, явленной мне не знаю за какие заслуги или грехи. Видимо, и за то и другое, но в будущем, то есть авансом, поскольку ни особых заслуг, ни тем паче каких-то грехов, кроме подчищенных двоек в школьных дневниках, да и то пару раз всего-то, в мои 20 лет за мной не было. Так что я думаю, это вся моя дальнейшая жизнь была проавансирована провидением в тот день 20 августа 72-го года ХХ века. И если бы этот аванс был зачислен на мой жизненный счёт, то жизнь оказалась другой – возможно, много страшней и ухабистей, но зато освещённой постоянным немеркнущим сиянием неопалимой купины, а не светом настольных ламп, уличных фонарей и сортирных светильников.

Я так и не понял, в чём промахнулась судьба. Иногда мне казалось: всё дело в том, что аванс посылался сапиенсу, а попал на отчасти уже скрипториса, в которого я активно мутировал, как посылка приходит на нужную улицу, но в соседний дом, и хоть адресат и поблизости, но не там, где надо, как говорится Федот да не тот, и она неумолимо возвращается отправителю. Глубже я не заглядывал, не позволял себе анализа вариантов, чтобы не дай бог не нащупать тот нервный сгусток, что может свести с ума. Это всё равно, что додумывать до конца, размышляя о вечности мироздания. Нет Нет. Нет.

Лену тоже отличали внутренняя свобода, может меньшая, чем наша с Олей, хотя как сказать. Достаточно перечитать наш с Леной ночной разговор, который, кстати, ещё не окончен, он лишь прерван мною по праву автора – я поставил его, как фильм в интернет-телевидении, на паузу, чтобы понять, что и не особенно меньшая. Оля смогла рвануться в 16 лет, когда подобные порывы, чем бы они ни были обусловлены, в общем естественны, а Лена-то – в «за 60», да ещё всё снося на своём пути. Оля была подхвачена встречным порывом, а перед Леной – стена.

Это ведь, по сути и о ней – в моих юношеских стихах, где говорилось об Олином рывке как проявлении величия женщины:

Уметь, как ты, пустое отметать

Без всякого жеманства и кокетства.

Открыть себя – по сути, в никуда

Отдать себя – по сути, на потребу,

И оставаться гордой, как горда

Бывает женщина, предпосланная небу.

Тут у меня обычно перед глазами начинает клубиться едкий выхлоп отъезжающей спозаранку хлебовозки, хотя я его и не видел, и есть мои глаза…

А наш с Леной разговор продолжался – сейчас сниму его с паузы своим авторским пультом.

– Так это ты, значит, придумала дурацкий трюк с чеком из нашего с Олей столетия? – сказал тогда с горечью я. – Но зачем так? Ведь мне же больно. А тебе ничего не даёт. Не знал, что ты озлобленная садистка.

– Инкогнитеческая – ты же правильно угадал. Или понял – ты ж хорошо знаешь женщин. У нас гранаты и детонаторы хоть и всегда под рукой, но рядом они никогда не лежат, как на военном складе. И могут так, врозь, пролежать очень долго. Хоть сорок лет.

– Что, правда – ты? – кисло спросил я.

– Да бог с тобой – была нужда! – легко отвергла она мой домысел. – Мне-то как раз от всего этого больше всех мороки. Не появись этот чек, так бы и жила дальше спокойно в стоячей воде. Тебе что – ты тешишь вовсю своё светлое воспоминание, разбуженное этим чеком, – вон оно как ярко сейчас разгорелось – поди давненько не было такого свечения? Ну, признавайся же, божий избранник?

Я вздохнул:

– Ты права… Но если бы светилось, как сейчас, я бы давно выгорел, как красный карлик. Только выдерживая дистанцию между лицом и спичкой, не обожжёшь ресниц.

– Омар Хайям, блин! – хохотнула Лена.

Она и думать забыла плакать. Что это значило – что она добилась своего или смирилось? А это будем посмотреть, как говорят в народе.

– Андрею тоже хоть бы хны…

– Кстати, мы его там не разбудим? – перебил её я.

– Да я давно уже в ванне сижу кипяточной, по ушки в бадузане.

Она побулькала водой, поднеся, видимо, к ней телефон.

– В бадузане?! – я думал, что я ослышался. – С тех пор сохранила это гэдээровское чудо?

– Делать мне нечего! – рассмеялась она. – Это я так все современные пенки по привычке зову собирательным именем. Бадузанчики мои, цветики степные…

– А что ты там про Андрея начала? – напомнил я.

– А то, что ему, как и тебе, тоже хоть бы хны, по большому счёту – подумаешь, какой-то там залётный чек – да хоть из тридцатого века! Он, правда, давно нутром чует, что я у него не совсем то, что ему представляется, но какая ему от того тягость? Сына родила в конце концов, хоть и поздно, но уж как, простите, получилось. Вырастили его вместе, женили. Семья у нас беспроблемная, прочная, образцово-советская, хоть на городском женсовете передовой опыт распространяй. И не просто мы муж и жена, а друзья, ты же знаешь, давние, настоящие, проверенные ферганскими событиями, да и не только. И до сих пор не только друзья – не шпыняю его, как многие бабы-ровесницы, с его ночными приставалками. Вот и выходит, что чуять-то он чует, да не чувствует. И ему так спокойнее, как я поняла. И правильно! Не то поставишь острый вопрос, а его, глядишь, возьмут и примут к обсуждению. А куда это обсуждение выведет, во что выльется – в нашем возрасте лучше решать теоретически, в уме, без лабораторных экспериментов.

– А ты бестия, Ленка! – не выдержал я.

– От бестии слышу, – огрызнулась она. – Вот так и прожили жизнь: верная и преданная жена, любящая другого человека. В душе, а душа – это, простите, моё сокровенное.

– Да-а.., – только и сказал я.

– А теперь, друг мой, признайся себе, если не захочешь и мне, что и ты прожил свою жизнь точно так же.

– Я любил! – воскликнул я поспешно – от страха, что могу и признаться.

– Ну, вы, мужчины, любите чаще – в силу физиологии…

– Лена! – одёрнул её я, – Только без пошлости, если можно!

– Ты же не дал мне договорить, а уже верещишь: в силу физиологии и особой душевной организации. Вернее, наоборот: физиология подпирает конструкцию вашей душевной организации. А что, разве не так?

– Да верно, конечно, – крыть мне было нечем.

– И ты, очень даже готова поверить, даже верю на все сто – любил после Оли. Потому ещё верю, что математика любви у нас разная. Женщина или любит, или нет, а мужскую любовь можно измерять штангенциркулем – и 2 сантиметра любовь, и 5, и 13. Она как цанговый карандаш – помнишь, прежде такие были: нажмёшь на макушке кнопочку и выдвинешь грифеля сколько нужно. Всё у вас любовь, но с оттенками. Но зато вы или открыто любите, или никак, а мы умеем окукливать любовь в себе, если иное, как в моём случае, неуместно. И даже вполне, представь, этим удовлетворяемся.

Она замолчала. Я не мог не согласиться с ней во всём. Мудрая вышла из неё старушенция, что сказать. Или Лена такая была и всегда? Ну, если всегда и не такая прям вся из себя мудрая, то столь же благоразумная, уж точно. Завидую я благоразумным. Нет, как размышляю о чём-то, планирую, анализирую расклады, я очень благоразумен, до невозможности, но как только начинаю совершать поступки – куда всё и девается.

Я усмехнулся собственной мысли, а Лена приняла это на свой счёт:

– Смеёшься, пересмешник? В общем-то правильно: надо как-то потёртости от жизни на душе присыпать. Смехом – лучше всего, жаль эта способность женщинам не свойственна. У нас не присыпка – приливка: слёзы. Зато сколько у них оттенков и консистенций!

– Это да!

– И вот мы с тобой, каждый по-своему из-за наших гендерных, – она произнесла это слово не без издёвки, вот только над кем, я не понял, – особенностей, прожили чинную жизнь, не любя ничего…

– Лена, – я вновь перебил её укоризненно.

– Наберись мужества это признать – не любя ничего, кроме своей окуклившейся любви.

– Но у нас с Олей было что-то иное – как и у тебя со мной.

– Кто знает точно, что такое любовь, – горестно вздохнула она. – Ну ладно, скажем так: кроме своей окуклившейся любви к нашим давно отсветившим коконам.

– А моя журналистика? Я скрипторис, не сапиенс, как вы все, с вашими присыпками-приливками, – взъярился я.

– Дурак ты, а не скрипторис, – просто сказала Лена. – Старый дурак. И я старая дура. А вот Андрей у нас умный. Поэтому спит, как сурок, сбросив давление в ушах – так, кажется, говорил твой ташкентский дружок – ты когда-то рассказывал, – хихикнула она, – а мы в ночи рефлексируем. Всё – я спать! Давай, до связи!

– Телефонной?

– А ты хочешь интимной? Я предлагала рвать когти – со всеми, естественно, втекающими и вытекающими, но ты же сдрейфил. А с трусами я когти не рву. Так что, успокойся, буду снижать давление среднего уха и дальше Андрюхе – видать, такая планида.

– А чек.., – начал я, но она не дала мне договорить:

– Саша – завтра. Иначе я усну в пути к кровати и упаду на холодный пол. Шейку бедра мне только не хватало сломать на старости лет.

И она нажала на отбой.

Я остался один – на целой планете. Я не люблю это ощущение, возникающее среди ночи. Бывает, что даже во сне – и тогда я просыпаюсь и час или два лежу без сна, в каком-то коматозе, пока это чувство само не отпустит к Морфею.

Я продолжал мысленно дискутировать с Леной – и за себя, и за неё, приводил доводы, выслушивал аргументы, вновь ей противоречил, повторяясь помногу раз, как бывает в таких мусолящих одно и то же умственных разговорах, оттачивая инвективы до филигранной точности выражения, словно хотел их потом высечь на скрижалях.

В последние часы – вечерние и уже ночные, ситуация прояснилась и пуще запуталась. Я уже пожалел, что недавно досадовал на свою неспособность разгадать великую и ужасную, как Гудвин, тайну чека. Разве плохо жилось нам с этой маленькой чертовщинкой среди упорядоченного и устоявшегося – соринка же, упавшая невзначай со старой урючины, не портит чаепитие в саду? Но мы задёргались, мол, непорядок, стали, толкаясь, эту соринку вылавливать в пиалушке и доигрались, что в конце концов опрокинули горячий чай на себя.

Теперь жжёт – у кого где. И тайны не узнали, и соли себе под хвост насыпали – молодцы, ничего не скажешь…

Сон не шёл, планета вокруг меня была по-прежнему безлюдна, и я, кое-как отделавшись в мозгу от Лены, стал там же делать наброски, как нам быть дальше.

Лена вроде угомонилась – будем надеяться, что выплесков вроде нынешнего далее не последует. Думаю даже, что сейчас она, поскольку наши с ней маятники, подвешенные в центре вселенной, этой ночью оказались в противофазе, станет обволакивать Андрея особой субстанцией, чтобы их-то маятники вновь закачались синфазно. Это естественная потребность женщины не в одном, так в другом опереться на твёрдую почву, и если я нынче рискованно скачу с льдины на льдину, уходящие из-под ног, то Андрей, как дед Мазай, сидит себе в лодочке и в ус не дует. У него не светились коконы, нет в нутре окуклившихся чувств, и он даже не понимает, насколько он счастливее нас с Леной, ибо если бы понимал, то не возникал со своими домыслами и попрёками.

Ну ладно, с этим разобрались. С чеком вот только осталось разобраться, а то как бы ещё чего доброго не прилетела к нам какая новая пуля. Если чек не фантом, а нынче подделан, то всё же кем и зачем? Кто сам подкрутил или нашёл, кто подкрутит кассовый аппарат, чтобы внести нервозность в мою жизнь, а оказалось, не только мою, но и мне близких людей, которых он хотел, надо полагать, использовать втёмную, не догадываясь, что наши скелеты в шкафу могут оказаться старыми знакомцами со своими взаимными претензиями.

Я постарался прикинуть образ этого человека, как уже пытался однажды это сделать, когда чек только появился в нашей жизни, но тогда у меня ничего не вышло – было слишком мало фактов. А теперь их разве стало больше? Факт прибавился только один – что Лена с Олей двоюродные сёстры, а остальное всё – обострение чувств и несдержанные в узде эмоции из-за их родства, хотя, видимо, только физического, потому что за столько лет я ничего не слышал от Лены об Оле, даже случайных обмолвок. Хотя это можно понять: если она рассчитывала, ну пусть не рассчитывала, а всего лишь не исключала, что из её окукленного чувства однажды чудесным образом выведется яркая невиданная бабочка и запорхает на воле, то присутствие Оли, лишь только по факту, угробит её, эту бабочку, одномоментно. Немудрено, что она молчала как рыба об лёд.

Я подивился этой Лениной бдительной выдержке – я бы вряд ли так смог. Но ведь я и не женщина…

Интересно, подумал я вдруг, а встречались ли сёстры за эти десятилетия. То, что от меня скрывалось их родство, да что – самый факт, что Оля Лене известна, их встреч отнюдь не исключает. Двоюродные сёстры, живущие так близко – что им могло мешать общаться и видеться, если только не Ленина инстинктивная враждебность к сопернице? Но разве она знала о нашем с Олей однажды сверкнувшем коконе? Может и знала от той об этом чудесном случае fata morgana, но никак не связывала со мной – мало ли что у кого и с кем сверкает. Лена знала лишь, что я в первый момент спутал её с какой-то знакомой девушкой, но почему именно с кузиной Олей? Я ведь эту знакомую даже по имени не назвал – точно помню.

Становилось всё интереснее! Конечно, простое – и вполне мотивированное по-женски! – объяснение лежит на виду, можно сказать – под ногами. Лена могла изолировать Олю или меня от нашей случайной встречи на своей территории из чувства фьючерсной ревности: а вдруг, мол, он, то есть я, на сестру западёт, и тогда прощай все надежды на бабочку!

Нет, это смешно. Запасть, как теперь говорят, парень из её кокона, который, как я понял, у неё тоже сверкнул при нашей первой встрече, причём так обжигающе и безнадёжно, что, встретив спасительного Андрея, она старалась сидеть от меня подальше, чтобы не перенапрягать лейденские банки наших бёдер, и отгораживалась Андреевым фотопортретом, – запасть этот парень мог на любую красивую умницу – не ими же с кузиной, в самом деле, исчерпываются эти перлы создания, хоть они и редки.

Нет, тут что-то другое, какая-то новая загадка, которую мне не терпелось, просто свербело разгадать. Особенно теперь, когда я понял: то, что я принял тогда простодушно за мою бескровную, на подлёте к точке невозврата, передачу Лены Андрею, она принимала как её помещение в скит и принимала его смиренно и истово, оберегая себя от опасного для затворницы искушения. А потом была их свадьба и пикантный момент, который сорвал все затворы на ските, и она готова была его в сердцах сжечь и взлететь над землёй. Да только оказалось, что скит безразмерен…