Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

22. РВУТ МЕНЯ, КАК ТУЗИК ГРЕЛКУ

Утром лил дождь. Я, как всегда, проснулся в 7 часов – не могу дольше спать, даже если уснул незадолго до этого. Если сплю дольше – значит, нездоров, но такое уж и не помню, когда со мной было.

Я просыпаюсь всегда с одной и той же мыслью-вопросом: что со мной. По своему смыслу она сродни хлопанью себя по карманам, удостовериваясь, всё ли на месте, или троганию с вечера болевшего зуба: ещё болит или уже успокоился. Только я «трогаю» все аспекты своей жизни (по убыванию значимости): внук, дети, жильё, деньги, коммуникация с окружающими. Работа никогда не входила в этот круг житейского «важняка» – не потому, что неважна, а потому, что работа и есть я: если проснулся, то и с ней всё в порядке. Поэтому я никогда о ней не думаю, как не думаю и о себе. Ещё я никогда не интересуюсь, какой нынче день недели. Знаю людей, которые просыпаются в холодном поту: ё-моё, понедельник! Или в счастливой судороге: вот она пятница-развратница! А есть ещё такие, кто радуется среде – «маленькой пятнице». Это очень несчастные люди. Работа не то что от них отслоилась – она к ним и не прирастала, а всегда была той раздражающей нашлёпкой на всей их личности, которая создаёт перманентный болевой эффект, как если бы рана не заживала и на неё постоянно брызгали йод. Так трудно прожить один день. Но так проживают всю жизнь. Я не понимаю, зачем. Лучше уж вовсе не жить.

Я перебрал поочерёдно все свои «важняки» (повторю, в порядке убывания значимости): внук вчера был здоров, так что сегодня должен быть в саду – только если с матерью поленились ехать туда под дождём. Дети тоже вчера были в норме, а что сегодня им уготовано – ещё не случилось. С квартиры съезжать не велят, слава богу – очень не хочется этого, возраст не тот. Как я мечтаю осесть где-нибудь, где меня точно не стронут до смерти, чтобы прямо оттуда – и в крематорий (мне в прах превратиться желательно сразу, а не постепенно)! Это вряд ли удастся, но то печалька экзистенциальная, а не сегодняшнего дня, так что можно не беспокоиться. Деньги тоже есть, на днях прислали пенсию – не добавили, но и не отняли ничего.

Всё, можно вставать и начинать день как с чистого листа, не цепляясь за вчерашние житейские зазубрины. Когда бывает так, появляется внутренняя приподнятость.

Стоп, а коммуникация с окружающими? И тут мне стало муторно, приподнятость опала. Я вспомнил, что вечером запросил ещё одну фирму о возможности перенастройки кассы в «Пятёрочке». Заглянул в комп – ответа пока нет, хотя обещали ответить и в чате, и по электронке, и по телефону. Сайт, видимо, с чатом заказали, а «чатчика» нанять забыли или пожадничали. Тоже какой-нибудь там милый Гёргельсанч сидит, Тузика вызволяет, когда тому жить час остался.

Ах, я же вам ещё про Тузика соловьёвского не рассказывал! Тузик прелестный у них был. Вот с петухом я их не ладил, и тот несколько раз угрожающе взлетал к моей голове, а однажды даже клюнул в верхнюю губу, что потом долго не заживала, и мама тревожилась, как бы не остался шрам. Шрам не остался, но ненависть к петухам сохранилась на всю жизнь. Правда, мне негде её проявлять – пожалуй, с тех пор мы с петухами и не пересекались. А вот дворняга Тузик был ласковый, игривый и шебутной. Мы с ним катали мяч, отнимая его друг у друга – это я про свои примерно 3—4 года говорю.

Когда я слышу расхожее нынче выражение «порвал, как тузик грелку», то вспоминаю нашего жизнерадостного Тузика и как он проделал безжалостную процедуру с хозяйской грелкой, выслужившей свой срок. Гёргельсанч, для смеха, наполнил её водой и отдал Тузику. А тот смешно её катал, дубасил лапами, отфыркиваясь от воды, которая прыскала в него сквозь незаметную прорешку в толстой треснувшей от времени резине. Окончательно он с ней разделался нескоро, но то был его полный триумф

А иногда наш Тузик исчезал. То ли он был ходок, то ли просто гулёна с рейнджерскими наклонностями – трудно сказать: мал я был, чтобы разбираться в подобных тонкостях. Как уж он ухитрялся выбраться со двора, один бог знает. Забор у Гёргельсанча хоть был и щелястый, но ведь Тузик не муха. Черепашки мои регулярно уползали в зазоры между землёй и забором, но Тузику там не пролезть, а подкопов он, от лени, не делал.

Первые дня три Гёргельсанч лишь ворчал, не снимая однако Тузика с довольствия: в его миске под навесом сарая, где стояла просторная конура, обложенная старыми солдатскими ватниками, всегда был свежий харч, да не педигри какой-нибудь вонючий, а отличные кости от хозяйского супа, с хрящами и жилками, всё при делах – объедение!

Проходило дней пять, и ворчать уже начинала Нина Викторовна. Причём, не на Тузика, а на мужа – дескать, думает он Тузика искать, в конце-то концов, или нет.

– А что его искать! – искренне удивлялся Гёргельсанч. – Ясно, опять в собачий ящик угодил – иначе давно бы в калитку поскрёбся. Где ему кости дадут лучше наших? Ну может у генерала, – опять срабатывало универсальное мерило качества, – только у генерала и своя псина есть, зачем ему наш Тузик…

На другой день Гергельсанч полдня готовил к выезду свой трофейный мотоцикл. Так его не готовил, я думаю, предшествующий владелец даже в преддверии «дранг нах остен», не то что к поездке в собачий ящик. Всё никелированное начищалось, всё крашеное тщательнейше отмывалось – главным образом, силами Ксанки, которую папа не хило припахивал. Менялось масло. Заливался бензин. Потом Гёргельсанч долго искал в сарае мотоциклетные очки, выезжать без которых считал ниже своего достоинства, не подумав их поискать, пока надрывалась Ксанка. Очки с трудом, но находились, но зато пропадали ещё с вечера положенные на парапет веранды краги. Ах этот Витька – зачем утащил их в дом? Чтобы дождём не намочило? А что с ними, кожаными, сделается?

Наконец совершался обряд открытия ворот. В ту пору они уже открывались редко, а когда я был меньше, так то и дело. К нам из Луначарского – это посёлок такой под Ташкентом – привозили на конной подводе с упряжкой из двух коняг для меня молоко, ну и соловьёвским детям за одно, и ворота скрипели часто. Лошади ржали, азартно метали навоз, дядьки в белых фартуках по сходням скатывали флягу, чтобы отлить нам пару бидончиков, а потом снова закатывали, не ленясь, на «раз, два, взяли!» Интересно было! Уедут, звеня удилами и цокая копытами по булыжной тогда ещё мостовой нашего Первого Свердловского проезда, а Гёргельсанч долго ещё разносит на лопате по двору халявный навоз, то и дело зависая в раздумьях, под какой куст или дерево его целесообразнее сбросить.

Ворота, когда он сам выезжал на своём мотоцикле, всегда закрывал за ним Витька – он же и открывал, встречая отца, как заслышит нетерпеливый зов германского клаксона. Гёргельсанч всегда возвращался не быстро, но и не так не скоро, конечно, как Тузик, – в разумных пределах времени. Они были великолепны: отставной капитан в военном кителе и синих галифе с красным кантом, крагах и мотоциклетных очках, а в коляске – улыбающийся Тузик, у него всегда сохранялось такое выражение морды, видимо, он был собачьим Швейком. Тузик выгодно оттенял своим экстерьером тёмную зелень мотоцикла и хозяйского кителя – он был белый, как я сейчас, и белизна его густой шерсти всегда была тоже радостная, как его морда, даже когда он вываживался в грязи.

– Во второй клетке уже сидел, – говорил нам, встречавшим их на крыльце, Гёргельсанч таким тоном, каким дядя Миша рассказывал мне анекдот: «Больной перед смертью икал? – спрашивает врач – «Икал». – «Это хорошо!». Папа качал сокрушённо головой, а мама смотрела испуганно и отводила взгляд от Тузика, когда он заглядывал ей в глаза, словно была перед ним виновата.

А дело вот в чём. В ташкентском собачьем ящике были вольеры трёх типов. В первый, большущий, сажали бродячих собак, только-только отловленных. Там они обретались три дня, после чего их переводили во второй вольер, гораздо меньший, ибо за большинством псов почти сразу приходили владельцы и за что-то там, за копейки, конечно, выкупали их у горкоммунхоза. А ещё через три дня, если за гулящей шавкой и теперь не пришли, её переводили в тесную клетку – камеру смертников, поскольку спустя последнее троедневие ждал её сидельцев карачун. Это мне сам Гёргельсанч обстоятельно объяснил, чтобы я наравне со взрослыми ориентировался в обстановке.

Гёргельсанч обычно вызволял Тузика из второй клетки накануне перевода в третью, чего тот вовсе, впрочем, не опасался, а закентовавшись с сокамерниками, до самого выезда за ворота хозяйства гавкал им всем приветы. Но был один случай, когда Гёргельсанч уж слишком разблагодушничался, и Тузик едва не лишился своего жизнерадостного бытия. До рокового выстрела оставался какой-нибудь час, как живописно рассказывал Гёргельсанч со слов служителей ящика, обычно кричавших ему при встрече: «Опять твой на Саларе ошивался! Там и словили, а то хотел в воду кинуться – и тогда бы ищи-свищи».

После того рокового случая хозяева, судя по всему, уговорились больше не испытывать судьбу, и Гёргельсанч теперь выводил свой мотоцикл уже на утро следующего дня после очередного исчезновения Тузика. И порой возвращался ни с чем, ибо Тузик всё ещё где-то гулеванил и не спешил ни домой, ни в места лишения свободы.

От воспоминаний меня оторвал телефонный звонок. Снова Лена! Что-то зачастила.

– И что не звонишь? – бодро спросила она, не здороваясь.

– Ещё не соскучился, – хмуро буркнул я.

– Ну хоть честно…

Она осеклась, видимо, дожидаясь, что я стану оправдываться. Но я был не расположен.

– Саш, я тебя чем-то ночью обидела? – наконец снова прорезался её голос. – Что не договорили, да?

– Мы обо всё договорили.

– Но ты же что-то стал опять про чек. Но я, прости, была уже никакая. Продолжим?

– Ты завтракала? – ответил я ей вопросом на вопрос, что само по себе неприлично, но сейчас мой вопрос был как бы развитием её собственного.

– Нет.

– Я тоже нет. Никогда не ем так рано. Если хочешь, приезжай – угощу овсяной кашей.

Лена помолчала.

– Это что, свидание? Ни разу не ходила на свидания спозаранку. А что Андрею сказать?

– Правду, только правду и ничего кроме правды.

– Лучше я ничего ему не буду говорить, тем более он ещё спит.

– Тебе виднее…

Она куда-то пропала, потом снова возникла.

– Так всё же – это свидание? Я это к тому, что бельё красивое надевать или нет?

– Возьми с собой – посмотрим, как пойдёт.

Мы дружно расхохотались, и она отключилась.

Да, овсянка – а молока-то лишь на чашку кофе. Я быстро оделся и сбегал в магазин, прихватив ещё в «Фермерском» вкусные рогалики, продававшиеся там на развес.

Каша уже упревала, сдобренная маслом, под махровым полотенцем, предназначенным у меня для этой цели, когда Лена позвонила снизу:

– Я под дверью.

– Набери домофон – сразу открою.

Не дав домофону и пискнуть, я его придушил, нажав кнопку. Вскоре послышался лёгкий скрип поднимающегося лифта. Я открыл дверь и ждал на пороге.

– Ты одна? – спросил я, заглядывая ей за спину. – Хвоста не привела?

– А ты один? – в тон мне спросила она. – Интимность обеспечена?

В прихожей она скинула свою розовую ветровку с пристёжкой – на улице после дождя было холодно. В кухне достала из магазинного пакета булочки и непрозрачный свёрток.

– Красивое бельё, как обещала, – покачала она им перед моими глазами. – А ты думал, я дурака валяла? Увидишь – обалдеешь. – и подняла бровь. – Причём, заметь, первым.

– Лен, давай не заигрываться…

– Как скажешь, как скажешь, мой господин, – не стала она возражать. – Я на твоей территории. Как захочешь, так и поступишь со мной.

Я бы предпочёл не поступать никак. Вообще.

– И где твоя каша? Это вот, под полотенцем? Тогда я мою руки.

– Я повесил тебе там полотенце – зелёное ненадёванное.

– Вижу, – донеслось сквозь шум воды из открытых кранов.

Как это у меня делается, она, видимо, помнила, потому что не задала ни одного вопроса, но руки её по выходе пахли моим земляничным жидким мылом.

Каша уже была в тарелках, рогалики и булочки – в вазочке. Чай я заварил, пока она мыла руки.

– А я ведь овсянку сто лет не ела, – сказала она, отгребая ложкой тонкий слой каши с краю тарелки, чтобы не обжечься. – Андрей видеть её не может, говорит, не ферганская это еда. А себе одной варить в лом. Зато как вкусненько за компанию!

Она лукаво сощурилась, взглянула на меня сквозь всё ещё довольно длинные реснички и стала очень похожа на Олю.

– Ну, расскажи, что надумал про чек.

– Про чек? Да что про него надумаешь. Если его сварганила не ты и не Андрей по твоей указке, – я говорил, а сам пристально следил за ней, – то не знаю, что и думать.

На Лену мои слова не произвели никакого впечатления.

– Я давно говорила, что надо спустить его в унитаз и забыть! И никогда больше не вспоминать.

– Нельзя, – покачал я уныло головой. – Иначе он всегда будет стоять между нами. Смотри, сколько он уже всего наворотил.

– Да ладно – наворотил, – беспечно отмахнулась Лена. – Пощекотал нам нервы, так это в нашем возрасте полезно – чтобы вкус к жизни не терять. Андрей тебя приревновал, я тебя хотела совратить, а сегодня и ты на подобное по отношению ко мне отважился. Спасибо, чек! – чмокнула она воздух. – Я тебя обожаю!

Она доела кашу, взяла наши тарелки, поскольку я со своей порцией управился ещё раньше, и стала мыть.

– Оставь, – запротестовал я, вскочив, но она покривилась, и я отстал и снова опустился на табуретку.

– У меня же рефлекс… А ты пока иди расстилай постельку. Что время терять – ещё Андрей проснётся и начнётся дознание.

Я растерялся.

– Ты что, старуха, серьёзно? Мы же договорились – как пойдёт, – ляпнул я совсем не то, что хотел сказать.

– Вот именно. А как пойдёт, она уже и будет готова. Надеюсь, чистый комплект у тебя есть?

Я был настолько сбит с толку, что сомнамбулически пошёл доставать свежую простыню и наволочку, сознавая однако, что совершаю невероятную глупость.

В этот момент задребезжал домофон. Вообще-то хозяйка рекомендует не отзываться на чужие звонки – то разносчики рекламы трезвонят, то школьники, если дома не открывают, за всеми, мол, не набегаешься. Но тут я взял трубку.

– Открывайте, охальники! – раздался в ней угрожающий голос Андрея.

– Кто вы? – сделал я вид, что его не узнал. А сам одними губами, хотя меня никто не мог больше услышать, шепнул Лене: «Андрей!»

У неё вытянулось лицо. Она заметалась.

– А ты выгляни в окно – увидишь! – крикнул в трубку Андрей.

Я выглянул. Из-за козырька подъезда вышел Андрей. Увидев меня, он достал из пакета небольшой узбекский топорик для мяса, привезённый из Ферганы, которым мы с ним за минувшие годы порубили не один центнер бараньей мякоти на манты, и помахал им мне:

– Сейчас вы снова встретитесь!

Между мной и землёй, то есть на третьем этаже снимает квартиру узбекская довольно молодая и симпатичная семья, которая летом обожает громкий гяп допоздна через окно с соплеменниками на скамейке, и я часто кричу им в ночи, когда совсем уж достанут:

– Сухбатни тохтатинг! Джим! Ховлида тун!

И вот отец этого семейства высунулся на крик Андрея в окно и ойкнул:

– Вайдод!

На что теперь уже Андрей рявкнул что есть мочи, показав ему кулак:

– Кет! Джим утиринг!

Парень мгновенно смылся из окна, а Андрей снова набрал домофон. Я безропотно его впустил, лихорадочно соображая, как же его утихомирить и по касательной убеждая себя, что всё же убивать он нас вряд ли станет.

В железную дверь резко, но мягко ударили ногой – Андрей, как и я, носит кроссовки. Чтобы не усугублять скандал и не вовлекать в него соседей, я быстро отомкнул дверь и отпрянул.

Андрей стоял с топориком наперевес.

Лена взвизгнула и кинулась ко мне. Я инстинктивно обнял её и прижал к груди.

Андрей, не снимая обуви и не убирая топора, прошёл в мою комнату, велев по пути:

– Так и стойте.

Мы замерли. Он долго там вошкался – искал что-то, что ли? Потом выкрикнул:

– Та-ак, и постелька разобрана! Ну что, голубки, готовьтесь.

Лена снова завизжала, теснее прижалась ко мне всем телом и закрыла нам рты новыми кружевными трусами – мне по губам скользнула этикетка. Господи, и их успела достать, дурища, пронеслось в мозгу, и тут меня ослепил безумно яркий свет. Неужто уже саданул по башке, подумал я, что это искры из глаз, но боли не ощутил. Зато передо мной маячило улыбающееся во весь рот лицо Андрея, державшего свой навороченный, не то что у меня, смартфон со стопятьсотпиксельной камерой.

Тут Лена на мне обмякла и стала хохотать, легко прицеловывая меня в щёку.

– Ну что, посмотрим, как вы получились? – сказал Андрей и прошёл на кухню, частично оставаясь в образе, потому что обуви так, собака, и не снял. Да и чёрт с ним, злобно подумал я – его же жену заставлю мыть пол за такое паскудство.

Вышли мы изумительно – очень реалистично. Андрею тоже понравилось.

– Закажу напечатать формата «Ферганки» и повешу… Нет, в гостиной уж слишком претенциозно. А вот в спальне, для повышения либидо, в самый раз!

23. ТРИ БУЛОЧКИ КРУЧЕ ТРЁХ КАРТ

– Ну вы и сволочи! – первым делом отплатил я им за аналогичное оскорбление, нанесённое мне на днях, пусть и дружески, когда я заспешил от них домой, смекнув, что странный чек каким-то образом предназначен мне.

Ответом мне был дружный, причём, заметьте, акцентированно издевательский смех этой шалой парочки, рассевшейся на моей кухне вполне по-хозяйски.

– А теперь, гнусь ферганская, карты на стол: зачем вы это проделали!

Теперь они стали в ответ целоваться, да так натуралистично, как я не люблю видеть в современном кино, хотя и совсем не ханжа. Самому одно дело, а наблюдать…

– Ну, хоры! – брезгливо одёрнул я их. – Сами охальники. Хоть бы людей постеснялись!

Андрей оторвался от Лены и покосился на меня:

– И это говорит человек, который уже и постель расстелил, чтобы наставить мне рога!

– А попрекает меня человек, – парировал я, – который решил ради хохмы подложить под меня свою жену!

– Первое верно, второе – в молоко: всё было рассчитано до мулиметра. – состроил он козью морду. – И потому хохма удалась!

Спорить было бессмысленно – и правда удалась. Оставалось только обижаться. Ну и дознаться, зачем им это понадобилось – разыгрывать меня. Но вместе они не расколются – и не потому что сговорились, а потому, что у каждого свои мотивы. В розыгрыше они были временными союзниками, ибо совпали их интересы – наддать мне, а вот почему и зачем, друг при друге они не расскажут.

Ладно, подождём удобного случая, когда удастся изловить их поодиночке, как делали во дворах моего детства с обидчиками, которые на юру особенно возникали. А пока я спросил их, как и когда они вступили в сговор.

– Да вчера же, – охотно объяснила Лена. – Поговорила с тобой, вернулась в постель, и тут это моё счастье просыпается, – кивнула она на Андрея. – Видит – я вся разгорячённая, но не понял спросонок, что после ванны. Чего это ты делала в ночи, спрашивает. Сексом виртуальным занималась, говорю. С кем? Да с Сашей. Тут он явил такое невиданное могущество, что вполне компенсировал свою прежнюю ретираду.

– Ну, пожалуйста, без подробностей! – схватил её за руку Андрей.

– Я же подаю тебя в самом положительном смысле, – вывернулась из его захвата Лена. – Ну вот, а когда мой герой решил после битвы отдохнуть на привале, тут он и предложил разыграть тебя – чтобы, мол, и тебе было не скучно жить – ты ведь всё же один, а нас двое.

– Хорошенькая компенсация! – вскочил я. – Вы, значит, там Фермопилы устраиваете, а мне стояние на Угре приготовили?

Андрей виновато глянул на меня:

– Это, старик, всё, что можно было сделать в предлагаемых обстоятельствах. Не отдавать же мне правда сегодня жену только за то, что мне вчера было здорово…

Тут я его и поймал на слове!

– А за что бы можно было отдать?

При этом моём вопросе и Лена посмотрела на него с очень даже большим интересом. А я напирал – очень уж он меня обидел сегодняшним розыгрышем, да каким розыгрышем – подставой, если называть вещи своими именами:

– За то, что хорошо было ещё и позавчера?

– Ну старик…

– Или за последний год?

– Ну хватит! – взмолился он. Но я добил:

– А может за все сорок лет? Вот это, пожалуй, достаточное основание. Нет?

Андрей насупился и встал:

– Лена, пойдём! – И мне: – Ты, старик, иногда чуру не знаешь.

– Я?! – поднялся и я тоже. – Так это я, выходит, этот идиотский розыгрыш устроил? Ты ничего не путаешь, Андрей? А солнце всходит на Западе?

Андрей ещё больше помрачнел и с трудом выдавил:

– Ну извини, если ты так понял нашу затею…

– Твою, Андрюша, затею! Твою, – ткнул я его пальцем в грудь. – Я внимательно слушал Ленин рассказ, и ты в нём ничего не опроверг.

– Ладно, мою, – хлопнул Андрей ладонью по столу и снова сел. – Мою, хорошо. Но она была совершенна невинна. Просто хохма. Пусть, согласен, не очень красивая.

Я молча наблюдал за ним, решая, стоит ли то, что подмывало спросить, спрашивать при Лене или нет. Но подмывало так, что вопрос соскользнул с языка, как льдинка, не дождавшись осмысленного решения:

– Ты мне мстишь, Андрей?

Он дёрнулся.

– Мстишь… Ты не можешь простить мне, что Лена с тобой не потому, что она тобой завоевана, а как ты считаешь, отдана мной тебе. Верно?

Андрей долго молчал, потом отвернулся к окну.

– Так и есть, – глухо проговорил он. – Только я не мщу. Если бы я мстил или хотел тебе мстить, я бы не стал дожидаться старости. Да и устраивать такие вот детские хохмочки.

– А что бы ты сделал? – вырвалось у меня.

Он ещё раз встал и жёстко глянув в мои глаза, отчеканил:

– Уехал бы к чёрту на рога с её двоюродной сестрой!

И, топая своими грязными кроссовками по моему чистому полу, ушёл, хлопнув сначала деревянной внутренней, а потом наружной, железной дверью.

Наступила немая сцена.

Лена сидела, привалясь спиной к холодильнику, напомнив мне, как так же вот привалясь, только к стенке с постером с Андреем Мироновым, сидела в начале лета 75-го года в моём редакционном кабинете раздавленная Надя Алешкова. У них и лица были одинаковые в тот момент, когда я, пришпоренный Галой Глушковой, влетел в кабинет. На них отражалось полное внутренне опустошение, которое пугало, как смерть.

Себя я, естественно, не видел – в кухне квартиры, где я живу, зеркал нет, но могу вообразить, что то же самое опустошение отражало и моё лицо, поскольку я его чувствовал холодным перетоком крови на самом дне желудка.

Сколько эта сцена длилась, сказать трудно, но она продолжалась точно и тогда, когда внизу хлопнула дверь подъезда и вскоре заурчал мотор машины Андрея. Он у него был плохо отрегулирован, как он сам говорил – всё руки не доходили съездить в автосервис, и потому урчал характерно, не спутаешь ни с чьим.

В конце концов моя левая нога, закинутая на правую, затекла и пошла противными иголочками, и это вывело меня из оцепенения. Одновременно и Лена подала признаки жизни: взяла пиалу и отпила остывшей чай.

– Ну а ты мне, конечно, мстила за то, что не стал рвать с тобой когти в пространстве? – проговорил я.

– Да разве ж, Саша, это месть? – отозвалась анемично Лена. – Если женщину отвергают и ей это не нравится, она сокрушает всё – а тут пустячок, чтобы немного взбодрить муженька, и только. Ну, максимум, хотела чуток и тебя уязвить – как булавкой кольнуть, что ты такой негодник.

– А что бы ты, интересно, сделала, если бы и вправду вздумала мстить? Вот Андрей размахнулся по-крупному, хотя и промазал. Ну и женился бы он на Оле – и что? На ней всё равно кто-то женился. Я же знаю об этом и даже знаю кто – хороший парень, её однокурсник, и если у них и теперь всё хорошо, я только рад за них. Её личные матримонии и наш с ней кокон никак не противоречили друг другу. Мы с ней тоже в какой-то момент, это было через пару лет после кокона, решили жениться. И никто нам не мешал, наоборот. Но мы сами были не женибельными по отношению друг к другу. Да что я тебе говорю – ты ж должна знать сама, раз её кузина.

Лена ухмыльнулась.

– Да никакая я ей не кузина… Наплела я тебе, думала, правда смогу её тебе заменить, раз ты носишься с ней, как с писаной торбой. А оказывается ты её, как и меня, просто отдал в хорошие руки. Чтобы самому не обременяться…

Час от часу не легче! То кузина, то не кузина. Когда врёт эта бестия? Или всегда? Я уж начал подозревать, что прожил параллельную жизнь не со славными и милыми ферганцами, а какими-то прохиндеями.

– Знаю, о чём ты думаешь, – уставилась на меня Лена. – Вот, мол, прохиндейка этакая – а всю жизнь изображала из себя милую девочку.

– Ты что, подключилась к моему мозговому модему? – изумился я.

– Нет, просто я и сама бы подумала именно это – после всего, что с нами выделывал этот гадостный чек. Слушай, дай мне, его, пожалуйста! Где он у тебя? – Она встала и пошарила рукой на холодильнике, где у меня стоит хозяйская стеклянная пепельница, только я в ней не золото держу, как Лена в своей, а запас спичек, заглянула на хозяйкину полочку для мелочей над кухонным столом, не нашла и протянула ко мне руку. – Дай, говорю, сейчас же! В конце концов, это наша вещь, мы только дали её тебе рассмотреть. Теперь верни назад!

– Леночка, успокойся, – усадил я её и сам подсел к ней поближе. – Ну что тебе даст этот чек? Дело не в какой-то магазинной бумажке, пусть и довольно загадочной, а в нас самих.

– Но если бы не он, вся эта улежавшаяся муть не поднялась со дна нашей жизни на поверхность и не стала ссорить, душить, мучить.

Она схватилась за ворот тонкого свитерка, в котором пришла под ветровкой, словно он мешал ей дышать. Я встал, налил ей воды из остывшего чайника на плите – это лучше, чем чай в таких случаях. Она сделала несколько жадных глотков, словно наелась селёдки, и шумно поставила стакан на стол.

– А чтобы я сделала, чтобы воздать тебе за то, что ты меня… Нет не за себя – за то, что ты никогда не боролся за женщин…

– Я никогда не добиваюсь их, – поспешно оборвал её я, чтобы ход её мыслей не соскользнул в ложное русло. – Склонить, уболтать можно любую женщину, самую стойкую, это в общем не трудно умеючи – с помощью мягкой мужской силы, если мужчина не совсем уж болван. Но зачем мне полонянки? Я однажды в «за тридцать» склонил – и полжизни расхлёбываю…

– Ты опять перебил – вот же дурацкая манера, всегда меня в тебе раздражала! – покривилась Лена. – Я не о том, что женщин надо добиваться, а о том, что за них надо бороться – за тех, кто сами, по своей воле с тобой, а вовсе не полонянки. Вот давай возьмём ту же Олю – повторяю, никакая она мне не сестра, я даже и фото её не видела…

– Я, кстати, тоже – у меня только образ в мозгу.

– Ну у тебя хоть образ, а у меня лишь твои обрывочные рассказы этих дней. Но что я из них поняла? Что вы осознали после её отъезда из лагеря, мол, чужие друг другу. Ладно, бывает. Но чужих друг к другу не тянет, наоборот отталкивает. А вы потом, пусть и изредка, виделись и даже, как ты сейчас говоришь, собирались жениться. Это же просто так не бывает! Ну может ещё мужчина для красного словца… Не перебивай! – воскликнула она надрывно, увидев, что я опять хочу вставить какое-то пояснение. – Может ещё мужчина для красного словца или там, вспомнив дни золотые, способен такое предложить – но чтобы женщина…

– Она и не предлагала, – ввернул всё же я.

– А как она отреагировала? – бросила на меня быстрый взгляд Лена.

– С готовностью.

– Тогда какая же разница, кто предлагал, кто, как сейчас говорят и пишут твои безграмотные коллеги, «озвучил» эту мысль, тьфу, прости господи! Она была вашей общей, а «озвучивает», – она снова брезгливо произнесла это слово и с брезгливой же миной, подчёркивая, кроме того, ничтожность персонификации самой «озвучки», – всегда кто-то один. Женщины такими вещами не шутят и не играют – если уж женщина легко сказала «да», то это её собственное, а не твоё или чьё-то желание. Так почему ты не боролся за то, чтобы осуществилось желание женщины, с которой ты был, как говоришь, в светящемся коконе – другими словами, уже практически перед богом?

– Она же сама…

Лена посмотрела на меня с жалостью, смешанной с лёгким презрением.

– Ну да, сама не потащила тебя… куда – к твоей маме знакомиться, потом в загс? Знаешь, мой друг, за счастье женщины надо бороться и с самой этой женщиной. Женщины ярко сверкают – но их свет отражённый, это твоё сверкание, удесятерённое их гранями драгоценного существа. Оля же чувствовала, даже не отдавая себе отчёт, ибо женщина чувствует не своим телом, с головой, ногами и попой, а каким-то иным – вот говорят, астральным, но не знаю, а если не знаю и утверждать не стану. Но их чувствование не совпадает с их же чувством… Эх, не знаю, как сказать… Словом, Оля стремясь к тебе, откуда-то получила флюидный сигнал, что ты сам не веришь в это стремление, а ты её не переубедил.

Лена устало откинулась на табуретке спиной к стене и помолчала.

– Или со мной… Со мной ты не был в коконе, конечно, ты и не знал, что я, увидев впервые тебя, стала иначе дышать – не неровно, это другое, а просто иначе. Ну ладно, не знал, но ведь не мог не понимать, что нам с тобой хорошо. Что мне с тобой хорошо – и взял и отдал, да что там – переслал, как письмо, пришедшее не по адресу, другому человеку. И опять ладно. Но ведь на нашей с Андреем свадьбе мы оба же с тобой поняли, что надо рвать когти…

– Прости, я не понял…

– А мне кажется, понял, – безжалостно возразила Лена. – Но ведь опять надо было бороться, в том числе и со мной, за меня. А это тебе не под силу. – Она вздохнула. – Не тот масштаб…

Мы надолго умолкли. Я даже мысленно не мог с ней спорить. Я был просто раздавлен.

– А как у вас кончилось с Надей? Ты что-то рассказывал и об этом, и тоже в том же духе, но я тогда не хотела вникать – слишком саднило своё, а надо было налаживать жизнь с Андреем. Он-то ведь не виноват, что ты рохля, чтобы за тебя ещё страдать. Он и так, бедняжечка, – сказала она это так трогательно, что даже мне стало тепло, – всю жизнь, говорила тебе, понимал, что у нас что-то не так изначально, хотя в общем-то всё хорошо. Молчал, не вдавался в детали – да умничка, молодец! Ведь если б заговорил, стал копаться, пришлось объяснять бы на пальцах, а это разрушило б нашу семью, а он и вообще бы сломался. А так мой дорогой Андрюшенька дожил, слава богу, до пенсии и ещё поживёт, вот увидишь – я всё для этого сделаю. И это и есть моя месть тебе! – вдруг резко повернулась она ко мне.

Я пожал недоумённо плечами.

– Я буду только рад за Андрея – как рад за Олиного мужа, если и он ею вынянчен, как тобою Андрей.

Лена криво усмехнулась.

– Ты не понял, скрипторис несчастный… Моя месть не в том, что я буду лелеять моего мужа, пока хватит сил, а в том, что ты будешь знать, почему я это делаю. Он не будет – а ты будешь. – Помолчав, она добавила: – Счастье мужей твоих женщин – это приговор тебе за то, что ты за них не боролся, и они обеспечивают это счастье десятилетиями вынужденно, а не душой нараспашку, хотя может быть ни Оля, ни Надя, не видя сто лет тебя перед собой, как я, этого и не сознают. Но это теперь знаешь ты. И тебе придётся с этим жить.