Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

42. «КАК Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!»

Утром я проснулся с готовым планом. Как уж он у меня сложился, бог весть. Сновидений я не помню, просыпаться, чтобы обдумать что-то неотложное, как это у меня порой бывает, тоже не просыпался. Однако, встав, я уже знал, что нынче отправлюсь снова в «Пятёрочку» на Пловдивской и постараюсь дожать продавца-кассира Лилю Казначееву, которая накануне вечером так неожиданно и ловко от меня ускользнула.

Но теперь я не собирался мчаться для этого в Питер сломя голову. Я решил позвонить в магазин и узнать, когда у Лили заканчивается смена, чтобы подгадать к этому моменту, а потом увести её подальше от остановок транспорта и не дать снова в неподходящий момент от меня упорхнуть.

Я нашёл на питерском сайте «БазаФирм» страничку «Пятёрочки» на Пловдивской, 9. К счастью, там помимо общего для сети бесплатного номера круглосуточной горячей линии был указан и билайновский номер сотового. Правда, чей он, не сказано, но, скорее всего, директора.

Уже взявшись за смартфон, я притормозил. А что я директору скажу? Спрошу, в какие часы работает продавец-кассир Казначеева? Не покажется ли ей это странным? Если у меня какие-то вопросы по работе магазина или качеству обслуживания самой Казначеевой, то вот же директор – ей и логичнее всего эти вопросы адресовать. Можно, конечно, представиться папой или дедушкой девушки, но в дигитальную эпоху это покажется странным: мол, позвоните ей самой, да и спросите. Но даже если проскочит и «дедушке» скажут, когда она будет в магазине, то где гарантия, что едва Лиля явится на работу, как её не проинформируют, что звонил «дедушка». И тогда есть огромный риск спалиться самому и спугнуть молоденькую продавщицу.

А если привлечь к делу женщину? Мало ли, парикмахерша или маникюрша, к которой Лиля якобы записалась, портниха… Нет, вряд ли нынешние девушки имеют дело с портнихами – одежды полно всякой готовой, ну разве что если фигура у девушки нестандартная. Но у Лили-то она была вполне укладывающийся в стандарт сорокового размера, как я прикинул на глаз – может быть полноваты для этого размера бёдра, но и то совсем чуточку. Со спины, когда я её догонял на переходе через Будапештскую, она мне остро напомнила какое-то юное существо, которое шло вот так же – с совершенно прямой спиной, немного подавшись высокой грудью вперёд и ставя ноги, как ставят их балерины, – почти их не сгибая и при этом ступая след в след. Бёдра существа лишь едва уловимо колыхались, и это завораживало.

И вдруг меня как током ударило: да Оля же!

Боясь, что воспоминания собьют меня, как часто бывало, с темпа действий, я поспешно ткнул в смартфоне на иконку в виде зелёной телефонной трубки под фото Лены Большаковой, и сразу пошёл гудок.

– Привет! Не ожидала! – оживлённо ответила она почти сразу. – Соскучился с утра? А я говорила вчера: зря ушёл – сейчас можно было бы не звонить, а…

– Лена, – перебил я её. – Я опять хочу использовать тебя как женщину.

– Думаешь удивил? – насмешливо сказала она. – Женщины только для того и существуют, чтобы их использовать. Что у тебя порвалось на этот раз?

Я рассказал ей о встрече накануне с Лилей Казначеевой – собственно, ради того, чтобы об этом сообщить и подумать вместе, как быть, я и приходил к ней после того, как Лиля выскользнула из моих рук. Но Аня, а потом Колюнчик и обсуждение предложения, сделанного ему тёткой, так и не дали мне поговорить с Леной о чеке. Поздно вечером у меня уже не было сил ждать, когда мы с Леной останемся одни, – кто ж знал, что Колюнчик уйдёт от матери следом за мной. Да и оставаться с Леной один на один почти в ночи – это значило снова тяжёлые разговоры, которые меня тяготили.

– Я сейчас всё узнаю, – сказала бодренько Лена. – И никто ни о чём в магазине не догадается. И сама эта продавщица – тоже. Положись на меня. Если хочешь, то и не только фигурально. Ладно-ладно, шучу! – уловила она мой недовольный хмык. – Но ты можешь уже начать выдвигаться в мою сторону.

– После твоего звонка в магазин, – отрезал я. – Ведь она может сегодня оказаться и выходная – там скользящий график, насколько я знаю. Перезвони, как будет результат, – и нажал на отбой.

Перед глазами опять возникла идущая на шаг впереди по переходу через Будапештскую Лиля. И вдруг этот переход превратился в подземный, а впереди оказалась девушка в темно-зелёной осенней куртке из искусственной кожи с чуть более светлого тона вязаным самодельным воротничком, прикреплённым поверх фабричного – для придания индивидуальности.

Оля!..

Нет, не Оля Медведева. С ней мы встретились в августе 72-го, а это осень, точнее – ноябрь 67-го. Мы выходим в Ташкенте из подземного перехода через Чиланзарскую, и перед нами – кинотеатр «Чайка». Она оборачивается, и на меня смотрит лицо, очень похожее на юную Елену Цыплакову, только намного красивее. Её глаза вспыхивают внутренним светом – так они вспыхивали только ещё у одного человека в моей жизни – у моей покойной дочери Нины.

– Смотри, а очереди-то нет! – и берёт меня под руку, завидев девчонок из моего класса, тоже идущих в кино. – Давай, а то опоздаем!

Оля Махова, моя первая любовь.

Два важнейших события моей жизни произошли одновременно в том ноябре, когда страна отмечала 50-летие Великого Октября, два счастья – приход в профессиональную журналистику и первая любовь.

Я учился в 9-м, а Олечка Махова – в 8-м и была почти на год меня младше. Я и теперь не могу себе объяснить, почему я не замечал её раньше – ведь она училась в нашей школе с момента её открытия в 1961 году, значит, со 2-го класса. Ну, положим, второклассницы были естественным образом вне поля зрения мальчишек постарше – для них-то и ровесницы в детстве почти все на одно лицо. Но ведь мы же взрослели, и взрослели рядом: школа была небольшая, всего на 800 учащихся, и поначалу лишь восьмилетка. Мой выпуск после 10-го был лишь вторым в её истории, а Олечки Маховой, стало быть, третьим.

Весной того года я стал комсомольцем, а Олю приняли в комсомол в сентябре, едва начался учебный год. И вскоре нас обоих выбрали в комитет комсомола школы. Своего помещения у комитета в компактном двухэтажном школьном здании, где теперь уже давно не школа, а Центр детского творчества, не было, и мы заседали по четвергам в пионерской комнате, сгрудившись у длинного стола со всякой пионерской атрибутикой, фотоальбомами пионерских сборов, отрядными папками. В простенках между тремя окнами висели фотографии разных мероприятий, среди которых – и наши артековские: пионерский отряд нашего 4 «а» класса стал в 63-м победителем республиканского конкурса «Чей отряд лучше», и сразу шестеро его членов были награждены путёвками в «Артек» – староста класса Сабир Маннанов, Света Коростина, Жела Ем, Коля Сагатов, Юра Александров и я, председатель совета отряда. Среди этих фотографий была и моя отдельная, с медалью лауреата артековского фестиваля искусств, полученной за выступления со своими стихами. Помню, когда мне, мальчонке 6-го отряда артековской дружины «Лазурной» её вручили, старшаки из 1-го отряда – семи– и восьмиклассники – несли меня уже в сумерках от самого лагерного Дворца пионеров до отрядной дачи «Весёлая» по извилистым горным тропинкам на руках. И, честно говоря, пару раз едва в ажитации не уронили…

На первом же заседании мы с Олей сели рядом, наши коленки соприкоснулись, и я впервые в жизни почувствовал, что это значит, когда тебя обдало жаром. Я посмотрел на Олю: она тоже сидела вся пунцовая, даже веки порозовели. Но колени мы не убирали. Их что-то примагнитило – мои в школьных форменных суконных брюках и Олины – голые, круглые, точёные, как бильярдные шары. Они тоже стали розовыми от не проходившего жара и мелко вибрировали. А может быть вибрировали мои…

Мы старались делать вид, что слушаем секретаря комитета комсомола Юру Александрова – не моего одноклассника, будущего известного ташкентского театроведа, а его однофамильца и тёзку из 10 «а», худощавого долговязого парня с узким лицом, очень свойского и донельзя умного – не даром он первым из нашей школы влёт поступил в Бауманское училище. Годом позже так же блестяще поступил туда и мой одноклассник Саша Янович, любимец нашего учителя физики Арона Абрамовича Насташевского – ещё бы, Саша изучал физику не по школьному учебнику, а по трёхтомнику самого Ландсберга «Элементарный учебник физики»! Так вот мы с Олей изо всех сил делали вид, что слушаем Юру, узкая голова которого открывала рот где-то чуть не под потолком, а в ушах у нас звенели кровавые молоточки. Наконец Оля повернула ко мне голову – и забыла снова повернуться к Юре. То же случилось и со мной.

Вскоре это заметили другие члены комитета комсомола. Раздались смешки. Юра замолчал.

– Жабский, Махова, у вас отдельная повестка дня? Если она интересная, давайте дополним нашу общую. Кому из вас дать слово?

Мы одновременно смутились.

– Мы ничего не обсуждали, Юра, – сказал я.

Он улыбнулся:

– Ну значит просто давно не виделись. – И уже всем: – Ребята, продолжаем. Остался культмассовый сектор. Кого предлагаете?

– Да вот Жабского с Маховой – они, сразу видно, сработаются! – пискнула под общий смех девчонка из параллельного с Олиным класса.

Юра отнёсся серьёзно:

– У кого-то есть возражения? Нет? Ставлю на голосование.

Нас с Олей избрали единогласно. Друг для друга.

Когда мы вышли из школы после заседания, Оля сказала мне:

– Поздравляю!

– И я тебя поздравляю!

– И что теперь? – заглянула она мне в глаза.

Я был опытным политическим деятелем к тому времени: возглавлял пионерский отряд класса с самого момента принятия нас в пионеры 22 апреля 1962 года, в день рождения Ленина, на плацу Ленинского училища, как весь Ташкент называл Ташкентское высшее общевойсковое командное Краснознаменное ордена Красной Звезды училище имени В. И. Ленина, закончил всесоюзную школу пионерского актива в 63-м году в «Артеке», был комсоргом класса, кому приносила членские взносы даже наша учительница географии Надежда Степановна Усова, поскольку в школе не было учительской комсомольской организации и она состояла на учёте в нашем классе.

– Составлять план работы, – ответил я Оле.

– Когда?

– Давай прямо сейчас! – мне не хотелось с ней расставаться. Ей, видимо, тоже.

– Давай! – радостно согласилась она.

Это единственный известный мне случай, когда упоминание о плане работы вызывало бы не сводящую скулы скуку, а новую горячую волну, падавшую с макушки и обдававшую каждую клеточку кожи, до самых пяток.

Мы нашли пустой класс и до темна обсуждали, что сделаем в этом учебном году. Юные, едва проросшие чувства дали такой толчок фантазии, что когда мы на следующем заседании комитета комсомола представили на его утверждение наш план, интеллигентный Юра аж простецки присвистнул и только спросил:

– А вы одни-то справитесь со всем этим? Смотрите, если что, мы все поможем.

Но нам с Олей казалось, что всё придуманное осуществить легче лёгкого! И ведь осуществили. Культурно-массовая жизнь старшеклассников в том учебном году была фееричной. Вечера, концерты, суды над литературными героями, диспуты о любви и дружбе, культпоходы в кино и театры сыпались один за другим. Нам азартно помогал учитель истории, фронтовик Эммануил Яковлевич Каплан, который вёл у нас в 5-м классе историю древнего мира, а в 9-м уже ничего не вёл, но, будучи молодым душой, поддерживал от парторганизации школы комсомольцев. Он очень сочувственно относился к нашей с Олей дружбе и всегда улыбался, когда видел нас вместе.

– Какая хорошая девочка Оля, – неизменно говорил он нам при встрече.

Взаимная тяга наша крепла. Но окончательно я понял, что люблю Олю безумно, безоглядно, когда она, знавшая наизусть наверное всего своего любимого поэта Эдуарда Асадова, прочитала на одном из организованных и срежиссированных нами концертов его пронзительное стихотворение «Сатана». Последние строки она читала уже только мне, особенно звонко, глядя на меня в упор, что заметил весь битком набитый школьный актовый зал, даже учителя обернулись со своего почётного первого ряда:

…Мой! Не отдам, не отдам никому!

Как я тебя ненавижу!

«Какая бесстыдница! Надо вызвать родителей», – шепнул кто-то из учителей другим. А Оля отважно стояла на сцене, уже умолкнув, одна перед всеми, как Зоя Космодемьянская, и смотрела, смотрела на меня, нервно комкая заведёнными за спину руками задёрнутый сзади занавес.

После этого школа замерла.

43. «К НОГЕ!»

Моей мамы на том концерте не было. Моя мама, это важно знать, работала в той же 164-й школе Чиланзарского района Ташкента, где учился и я, учительницей начальных классов. Сказать, что это было божьим для меня наказанием, значит ничего не сказать. Каждый мой шаг становился ей известен мгновенно. Начальные классы и учительская располагались на первом этаже, а мой класс – тогда ещё не было кабинетной системы – на втором, второй от правого торца школы. И вот стоит мне напроказить на уроке или там срезаться на чём-то, как после звонка, когда мы кубарем летели по лестнице вниз, мама уже встречала меня у её подножия и неповторимым жестом регулировщика уличного движения отзывала в сторону для проработки. Мне до сих пор не понятно, как она могла что-то знать раньше, чем спустится в учительскую после урока какой-нибудь наш учитель, но это, вероятно, из разряда рационально необъяснимых вещей.

Так вот мамы на том концерте не было – она после своих уроков проверяла тетради в учительской. Но девчонки из нашего класса ей о нас с Олей настучали. Я думаю теперь, что мама, высококлассный педагог со столь невероятным чутьём, всё знала о наших отношениях с самого начала, но виду не подавала, ибо причин для вмешательства не было. Уроков мы с Олей не прогуливали, ходили в кино, гуляли вместе с ней и её бульдогом – в её домашнюю обязанность входило его выгуливание, до ночи нигде не пропадали.

Вечером у нас с мамой был один-единственный разговор любви. Она за ужином намеренно полушутливо – чтобы не задеть чувств! – рассказала мне, что, когда уходила домой и тут как раз расходились после нашего концерта старшеклассники, её догнали две мои одноклассницы, она назвала их имена, и поведали с деланным беспокойством, что её Саша дружит с девочкой из 8-го, оно-то, конечно, ничего, но вот Саша опять получил трайбан (тогда школьники так называли тройку) по физике, так что как бы эта дружба не помешала его учёбе.

– А ничего, что они учатся хуже меня?! – окрысился я в ответ. Нет, я такой оборот речи «а ничего, что…» использовать не мог – он появился гораздо позже, уже когда я поседел, а поседел я хоть и очень рано, но всё же не в школе и не в университете. Я выразился иначе:

– Чья бы корова мычала! Сами-то все в трайбанах.

Мама не любила таких аргументов. Она с раннего детства внушала мне, что ориентироваться надо на лучших, а не на худших и не злословить, чего я мальчишкой себе иной раз позволял.

– А ты представь, – сказала мне мама однажды, когда я учился в классе, кажется, в третьем, неодобрительно покачав головой после моего очередного насмешливого высказывания о ком-то из приятелей, – что сейчас кто-то говорит своим родителям или друзьям во дворе: «А Сашка-то Жабский какой дурак!» – и хохочут.

Я представил, человек я всегда был впечатлительный. Я представил раньше, чем мама закончила говорить. Волна ледяного ужаса обдала меня тогда, как при соприкосновении с Олей Маховой коленками обдала волна жара. И всё – как отрезало: больше ни сам никогда не злословил, ни другим в своём присутствии не позволял. Кто меня давно знают, могут подтвердить.

Но тогда мама ничего на мой ответ не сказала – она понимала, что я защищался, как мог. Она спросила:

– Тебе правда нравится Оля?

– Очень, – сказал я.

– Ну и хорошо, – кивнула мама. – Когда человек нравится, это лучше, чем если не нравится.

Она не спросила, нравлюсь ли Оле я, и я понимаю, почему. Вовсе не потому, что не хотела меня смущать. В душе-то она, глядя на меня, своего позднего сыночка, наверняка думала, господи, да что тут может нравиться. Тем более, её наш «физик» затуркал: «Вот, привели в девятый класс недомерка. Да ещё и соображает кое-как». Он был прав, хотя это было и обидно. В девятом классе на физкультуре я стоял на левом фланге шеренги предпоследним – ниже меня был только давно уже покойный Толик Щёголев. И в решении задач по физике был пигмеем по сравнению с Сашей Яновичем. Правда, Саша писал сочинения на тройки, но физика котировалась в школе выше, чем гуманитарные предметы.

Словом, был я мал, неказист и у наших девочек в классе, среди которых стукачки были как раз самыми красивыми, а одна – так просто, по нынешним меркам, модель, конечно не вызывал и не мог по определению вызывать никакого решительно интереса, а стало быть и ревности. Тем более, что «модель» вздыхала по первому умнице и, к тому же, статному красавцу Яновичу. А вот настучали же! Думаю, всё дело в том, что их заело: как же, девчонка не из нашей «деревни», других объяснений я не нахожу. Видимо, так же считала и мама, поскольку касалась их «стука» в тот вечер всегда с усмешкой. А больше вообще никогда эту тему в разговорах со мной не затрагивала.

Тогда же я рассказал маме, как учителя зашипели, мол, надо вызвать в школу Олиных родителей – понятно для чего.

– Никто их не вызовет, ещё чего! – твёрдо сказала мама.

И это были не пустые слова. Мама к тому времени, когда уже ушли на пенсию наши глыбы-фронтовики – директор, донской казак из станицы Каргинской, что через Дон от шолоховских Вёшек, Иван Михайлович Каргин, которого мы звали за импозантность и всевластность Императором, и «историк» Виктор Данилович Лахов по кличке Граммофон, ибо, изложив новый материал, он возглашал на всю школу дьяконским басом: «А теперь кратенько поутОрим!», – стала в школе старейшиной и для учителей безусловным авторитетом. Мне, правда, от этого было скорее хуже, чем лучше: многие маминым авторитетом тяготились и, как тот же «физик» Арон Абрамович Насташевский, не имея возможности укусить её непосредственно, цепляли через меня.

– Родителей Оли не вызовут, не переживай, – ещё раз уверенно сказала мама, а затем посмотрела на меня строго и требовательно. – Но и ты, пожалуйста, меня, Сашенька, не подведи. Оля учится хорошо, и если её родители вдруг однажды сами придут к директору и пожалуются, что их дочь съехала в учёбе из-за сына учительницы школы, мне будет позор. А ещё лучше – и сам подтянись, чтобы Оле с тобой было интересно.

Это ещё одна мамина фишка. Она с раннего детства внушала мне и то, что нужно учиться и развиваться, чтобы окружающим людям со мной было интересно. Это же я потом внушал своим детям, надеюсь, небезуспешно, а скоро буду – и внуку.

На другой день я рассказал Оле о нашем с мамой разговоре и чтобы она не опасалась, что вызовут её родителей. Но она отнеслась к этому равнодушно. Что ж, у неё, как и у остальных учеников школы, не было моего постоянного страха невзначай уронить мамин авторитет. Мол, вызвали б и вызвали – она же ничего такого не сделала. Кому какое дело, куда кто смотрит. И мне посоветовала не обращать на это внимания.

А когда стемнело и мы прощались у её подъезда, обмотанные длинным ремённым поводком её бульдога, нарезавшего вокруг нас круги, я сказал ей, что люблю её. Она ничего не ответила, только по щекам её потекли слёзы. Это меня потрясло. Я ещё не понимал, что душа больше тела, и многое начинается после того, как исчерпываются вербальные возможности вместилища этой души. Она стояла, смотрела на меня и плакала – без всхлипов, шмыганий носом, платочков в руке. Потом осторожно потянулась, поцеловала меня в сомкнутые губы сомкнутыми губами, а когда я попытался её поцеловать сам, сжала мою руку, отмотала от нас пса и убежала домой.

Мне много раз доводилось признаваться женщинам в своих чувствах. Но плакала при этом – вот так же, беззвучно, – ещё только одна, но было это через полтора десятка лет…

…В десятом классе я взнуздал, я пришпорил себя. И если в свидетельстве за 8 класс у меня основные оценки – тройки, то в аттестате о среднем образовании лишь четыре четвёрки – остальные пятёрки. Но случилось это не потому, что мама просила меня подтянуться, чтобы соответствовать Оле. Не мама и не Оля уже имели власть надо мной, а незримо, но всё явственнее присутствовавшая в моей жизни в тёмном её закутке затянутая в латекс беспощадная тётя Жура, которая хлопала хлыстом по своему лаковому сапогу и холодно приказывала: «К ноге!».

Начинался лютый БДСМ моей журналистской жизни, неумолимо и радостно превращавший меня в скрипториса. И это превращение вбирало в себя и учёбу ради поступления в университет и получения высококачественного образования.

Тётя Жура бесцеремонно отталкивала от меня Олю. Сама собой иссякла, как пересохший ручей, наша общая бурная комсомольская активность предыдущего учебного года. Оля всё чаще говорила мне при встрече, глядя в сторону – теперь она говорила со мной только так:

– Ты не пришёл…

– Олечка, я писал…

Она молчала. Не упрекался, не порицала.

– Вот, – протянула она мне следующей осенью чёрно-белую любительскую фотографию, – чтобы совсем не забыл.

Кто-то сфотографировал её минувшим летом. Она сидела, вся напряжённая, как струна, на краешке скамейки на фоне куста сирени, но улыбалась, как не снилось и её бледному подобию Цыплаковой, глаза её лучились.

– У тебя ещё есть такая карточка? – спросил я: «Минута – и стихи свободно потекут».

– С собой нет. А что?

Я достал шариковую ручку, подаренную мне братьями Димопулосами, моими одноклассниками, сыновьями греческих политэмигрантов, которые временами получали посылки из Греции от родни – в них приходили в том числе и новомодные ручки, которые в СССР ещё были редкостью. Поэтому их израсходованные стержни заправляли в специальных мастерских, выдавливая, а потом возвращая на место пишущий шарик, отчего они нещадно протекали и пачкали одежду – в студенческие годы мне из-за этого пришлось выбросить симпатичный песочного цвета костюм, слава богу, не от Кардена. Но в тот раз у меня была новенькая ручка, писавшая тонко-тонко голубой пастой. Я перевернул фото и написал экспромт:

Ты присела и застыла,

Юной прелести полна,

Улыбнулась очень мило,

Так что чуть меня не смыла.

Страсти бурная волна.

Протянул фото ей:

– Тебе на память.

Она прочитала и недоверчиво улыбнулась:

– Поэты всегда так невозможно преувеличивают. И только Асадов пишет всё, как есть в жизни.

– Ты правда прелестна! – с горячностью выпалил я.

– Я не про свою прелесть, – покосилась она на меня, – а про твою страсть.

Она вздохнула и вдруг приложила к этому скрипту слабо подкрашенные губы. Остался эфемерный отпечаток.

– Сатана, – едва слышно выдохнула она и пообещала, быстро глянув на меня: – Я завтра в школе тебе другую дам.

Потом снова отвела взгляд в сторону, но даже и при этом я видел, какая глухая тоска тяжело оседала в нём.

– Ты не пришёл…

Тётя Жура, какая же ты!.. Ты отняла у меня не только Олю, но и этот клочок глянцевой фотобумаги с фигурным обрезом, запечатлевший дорогой для меня образ. Как и не было ничего…

…Как-то вечером по весне 69-го, когда всюду цвели розы и их дурманящий аромат напитывал Ташкент, мама спросила меня:

– Что-то я давно не вижу вас с Олей. Раздружились?

– Ну почему?! Конечно, нет! Но ведь…

Мама понимающе покачала головой. Но она не понимала истинной причины, она думала, что полудетское чувство, перегорев, улеглось, как это сплошь и рядом бывает. Она не знала, что сейчас, когда я ей отвечаю, мне одобрительно кивает откуда-то сбоку, из зловещего и манящего сумрака, поигрывая своим хлыстом, безжалостная и безумно любимая тетя Жура, и я ползу целовать её сапоги.

Потом я кончил школу. Стал готовиться к вступительным экзаменам в университет. Сдавал их. Поступил на исторический факультет.

С Олей мы больше после школы не виделись.

Мы случайно встретились только в апреле 78-го, после периода моей работы во «Фрунзевце» и перед окончанием периода работы в «Комсомольце Узбекистана», после кокона с Олей Медведевой и исчерпавшей себя любви-досады с Надей Алешковой. Тогда в Ташкенте было не достать никакого, даже мороженого мяса, а в наш торговый центр «Чиланзар» изредка привозили из ГДР свиные туши, которые там же распиливали циркулярной пилой и продавали по два кило в руки. Очередь приходилось занимать спозаранку, когда уже с вечера вился изрядный хвост. В 9 утра продуктовая часть нашей «торгошки» открывалась и начиналась торговля распиленным мясом, а часам к 11-и, если швабская чучка не кончится раньше, чтобы бывало сплошь и рядом, можно было ощутить приятную тяжесть её ломтя в растягивающейся синтетической синей авоське, которую я всегда, по примеру папы, носил с собой. И теперь, кстати, всегда ношу дежурный пластиковый пакет.

В то утро мне повезло: моя синяя авоська приняла в себя заветный кус, и я радостный, не столько от покупки мяса, сколько оттого, что не зря вставал в очередь на рассвете, бодро шёл к подземному переходу под Чиланзарской, из которого мы когда-то выходили с Олей на пути в кино под ехидными взглядами девчонок моего класса. Впереди вдруг показался невесть откуда взявшийся до боли знакомый силуэт.

Я обогнал – это и правда была Оля. Она мельком глянула на меня и прибавила шаг. Я тоже – и поравнялся.

– Саша, не надо, – сказала она одними губами.

Она была всё так же хороша, только на 9 лет взрослее – зрелая женщина, над обликом которой уже поработал штихель житейских забот и невзгод. Взгляд её больше не светился, но это всё ещё была моя Оля.

– Ты домой? Можно я провожу?

Она посмотрела на меня с такой тоской, что мне стало холодно в жаркое утро конца апреля. И тоска эта была вовсе не по мне. И не по тому, что у нас было и перестало быть. Тоска выражала бесконечную горесть от того, что бог управил эту нашу встречу. «Зачем?!» – так и кричали её прекрасные, но уже погасшие глаза.

Я пошёл рядом. Она больше не ускоряла шаги, шла ровно, глядя прямо перед собой. Когда мы поднялись из перехода на Гагарина, я, думая, что пойдём по ней до прохода через два дома, в который повернём к Олиному и нашей школе, она остановилась.

– Мне на троллейбус.

Мы стояли на остановке – переход выводил прямо на неё, выводит и сейчас.

– Олечка, – проговорил я в очумелой растерянности, не зная, что сказать. А что скажешь, если не видел любимую женщину девять лет, исчезнув из её жизни, как растаявшее в небе облачко?

– Мой троллейбус, – сказала она, когда подкатил 7-й номер.

– Олечка!

Я надеялся, что она остановится, и мы хотя бы немного поговорим. Но наши разговоры остались в прошлом. Она лишь окинула меня помутневшим взглядом, постаралась улыбнуться, но губы отказались ей подчиниться, и она вошла в троллейбус, который тут же и тронулся. Нет, он тронулся чуть позже того, который накануне увёз Лилю, когда я остался стоять растерянный: вот она была тут – и вот её нет. В тот, Олин, троллейбус я ещё мог успеть вскочить, он был не так тороплив. Но не вскочил. Где-то сбоку цинично щерилась тётя Жура, поигрывая хлыстом. Ей уже давно не надо было командовать мне «к ноге!»…

Права Лена: я никогда не боролся за своих женщин. Но ей не понять скрипторисов, не понять, что нравственное садо-мазо есть часть естества этих приматов другого вида. Пусть и трансформировавшихся из сапиенсов.