Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

18. НАЧМОБ С БЕЛЯШАМИ

Летом, когда и вторую Дутовскую пробку пробили – первую ещё в конце января 1918-го, из России прислали Туркреспублике подкрепление. Часть его направили в распоряжение аулиеатинского совдепа – для острастки казачества Семиречья. Отрядом командовал молодой, 20-летний фронтовик империалистической Михаил Понкин.

– Прибыли мы на станцию, коней выгрузили и верхами в совдеп, – рассказывал дядя Миша, которого я любил не меньше тётки и в честь которого назвал своего сына. – Людей расквартировали, и я жду от папы твоего, какие будут распоряжения. А он, пока мы расселяли бойцов, умчался опять гонять Григоровича – его банда, как донесли, была вновь замечена на окраине города. До потёмок у него просидел в кабинете. А потом вестовой, что у окна с тоски семечки лузгал, вдруг кричит: «Эвон товарищ начмоб скачет!» Выхожу на крыльцо, а вдалеке мчится рысью вдоль улицы вороной поджарый аргамак, а на нём – папа твой в белой рубашке стоит в стременах – как сейчас перед глазами… А потом мы за встречу так крепко с ним и другими совдепскими выпили, что папину шёлковую рубашку изорвали на ленточки. Я первым увидел дырочку у воротника, ногтем подцепил, потянул – и так нам это понравилось! – заливисто смеялся и через полвека дядя Миша.

Его папа позвал жить в отцовский дом. А осенью они с папиной младшей сестрой поженились. А потом на всю гражданскую разлетелись по фронтам и встретились с папой снова только, когда в начале 20-х осели в Ташкенте. Тётка сменила сестру дедова брата Павлу Семёновну на поприще первой ташкентской красавицы, но дяде Мише всё это было до фонаря – ему хотелось есть, а молодая жена ничего не умела готовить, даже яичницы.

– Мишенька, говорила ему моя мама, твоя бабушка, когда он посватался, – много раз повторяла мне тётка, – одумайтесь, она никогда в жизни и чашки-то чайной не вымыла! Вы же оба умрёте с голоду. Но где там – разве Мишенька мой послушал, – при этом она целовала своего обожаемого супруга, а он её, – вот и маялся долго. Сколько раз было: поджарю котлеты – а он с работы придёт и в ведро их помойное: горелые… Ничего, всему научилась!

Я слушал и не верил – ибо лучшего кулинара я в жизни не видел. Тётя Катя умела стряпать буквально всё.

– А какой сейчас год? – щурилась она лукаво, видя такое моё удивление. – Семидесятый? Ну-ка отними восемнадцать. Вот то-то, Сашенька… Жизнь научит коврижки есть.

Тётя Катя с дядей Мишей много лет, ещё с довоенных, снимали комнату с просторной застеклённой верандой во флигеле большого дома славной узбекской семьи Ахмедовых на улице Вотинцева на Кашгарке. После землетрясения она исчезла, «залитая», как и весь этот эпицентр трагедии, рухнувший в одну минуту на рассвете 26 апреля 1966 года, новостройками, но в моё детство была живописной – главным образом, потому, что сначала сбегала, петляя, как все узбекские улочки, к арыку Чаули, а потом взбегала от него на высокий косогор и выводила на Чимкентский тракт неподалёку от Саман-базара. К ним так и нужно было добираться: доехать до места, где в 1961 году построили кинотеатр «Спутник», переименованный потом в «Казахстан» и памятный мне тем, что там мы с тётей Катей смотрели фильм «Великолепная семёрка», спуститься к Чаули, перейти его по мостику и снова взбираться наверх. А там уже два поворота – и вот этот двор с большой старой орешиной в центре, справа сарай и тандыр, где то и дело пекли невероятного вкуса лепёшки, а слева начинался огибавший двор многокомнатный густонаселённый дом, а в дальнем левом углу двора, за кустами сирени под старыми гледичиями стоял флигель Понкиных. Я очень его любил – за сумрачную прохладу комнаты, полной старинных вещей, и светлую, пронизанную солнцем веранду с огромным, до потолка фикусом. Вот вы посмеётесь, а я с тех пор люблю фикусы и всегда мечтал и мечтаю, что у меня дома тоже будет фикус, как у тёти Кати. Но у меня всё ещё нет пока дома – как не было его у папы, пока не получил вместе с нами на 68-м году жизни секцию на Чиланзаре, но так и не успел этим насладиться – счастье его длилось всего-то 15 дней. И как не было его у Понкиных, пока в 64-м они не купили, по крохам скопив деньжат («Достаток, Саша, – учил меня мой дорогой дядя Миша важной науке не тучных времён, – не от больших доходов, а от малых расходов») крохотный домик по ту сторону Энгельса, тоже в славном узбекском тупичке, позже на удивление не тронутым землетрясением.

Помню, как утром в тот день, когда нас тряхануло, мы пришли в школу, и у нас отменили занятия, и мама сказала за обедом, чтобы я ехал к тётке, узнать, как они. И я ехал после обеда по разрушенному центру Ташкента, и по всей Ленина уже стояли солдатские палатки, на перекрёстках в полевых кухнях варилась еда. И все уже знали, что в полдень в Ташкент прилетели Брежнев с Косыгиным и вместе с Рашидовым ходили по улицам, говорили с испуганными людьми, обнимали самых отчаявшихся и обсуждали, как возрождать Ташкент. Теперь вот Горбачёв рассказывает басни, что ему-де несколько дней толком не сообщали, что случилось в Чернобыле – врёт, конечно: почему-то Брежневу и Косыгину сообщили тотчас, и они, бросив всё, не позавтракавши, помчались к нам, уже самим своим присутствием в городе с первых часов нашей беды успокаивая: Родина с вами, мы справимся с этим. Разве могли мы не любить эту Родину и не презирать тех поганцев, пастернаков и даниэлей, орловых да копелевых, а позже – якиров, сахаровых и солженицыных? «Деятели культуры»… Мы даже в юности понимали, что культура существует не сама по себе, а лишь в контексте современного ей общества. А всё вне контекста – и вне культуры. Мы знали твёрдо: наша Родина никогда нас не бросит, как придушившая её подло змеюка бросила на произвол судьбы несчастный «Курск», травила своих ради глупого принципа на Дубровке и расстреливала в Беслане.

В город входили танки из Чирчика – не расстреливать советскую власть, как в Москве в чёрные дни ельцинского антисоветского переворота, а рушить завалы, иногда непролазные – потому с них были сняты для удобства пушечные стволы. Наш 23-й автобус подолгу стоял в заторах, пропуская бронированные колонны, – и это были первые ташкентские пробки, благослови их господь, как атеист говорю. Доехав до ЦУМа, пересел на 2-й трамвай, что огибал центр по Узбекистанской и Первомайской и следовал мимо Алайского. Первомайская устояла, а на Кашгарке был полный аут. Пыль поднималась над бывшей улицей Вотинцева и Чаули. И тоже – палатки, палатки, палатки…

Слава богу, у Понкиных ничего не порушилось, как и в округе, а тётка даже завела было на радостях беляши, раз я приехал. Но я, убедившись, что они живы, помчался назад: днём опять сильно трясло, а там мама с парализованным папой. Мама сказала, когда я вернулся, что она держала во время дневного мощного толчка, уступавшего только утреннему, книжный шкаф, который раскачивался, чтобы не рухнул.

Вечером все вышли спать во дворы, превратившие Чиланзар в огромную спальню до самой зимы: был тревожный прогноз Уломова – выдающегося сейсмолога и подлеца. Он был культовой фигурой Ташкента в 66-м, объясняя в печати и по радио все тонкости сейсмической обстановки, а в 90-х гнусно подписал заключение о якобы безопасном расположении Ростовской АЭС, которую мы, волгодонские «зелёные» и правозащитники, добившись её консервации в 89-м, не давали достраивать десять лет, потому что она в любой момент может стать Чернобылем в кубе – и именно из-за сейсмики. Мама сунула мне, семикласснику, документы и деньги, завёрнутые в целлофан и перевязанные бечёвкой, и вытолкнула из квартиры с нашей старенькой раскладушкой, куда вложила постель, как через три года, собирая меня на хлопок, – а сама осталась в содрогающемся беспрестанно доме с нетранспортабельным папой, чтобы если умирать, так вместе.

В мае, отменив предстоящие экзамены, нас, ташкентских детей развезли на отдых и поправку нервов в разные концы страны – в самые лучшие! Родина о нас заботилась, и меня, мальчишку из советского Узбекистана на долгих три месяца приняла советская Грузия, и с тех пор я её очень люблю. Советскую, а не нынешнюю – злобную от собственной нищеты и униженности, позабывшую, что именно на её земле обитало 99 процентов подпольных и явных советских богачей, всё бездарно профукавшую, а теперь Россия виновата…

Ладно, хватит политики, она не герой моего сериала, не то, что тёткины беляши. Я всё это тут рассказал только ради того, чтобы вернуться в жаркий день конца августа 66-го, когда после Грузии я впервые вновь навестил моих Понкиных. И вот тут-то уж беляши зафестивалили. Тётка завела их на маланину свадьбу! Она обычно готовила в маленькой кухоньке на задах дома – этаком стеклянном флигельке, заглубленном на полметра в землю для прохлады, а под ним – подпол, где было студёно даже в летнюю чиллю. А тут керосинку вынесли во двор, на большой стол, за которым мы обычно летом обедали, под плотным навесом из перевитых, как живая корзина, виноградных стеблей, с которых свисали дородные кисти, любовно одетые дядей Мишей в марлевые мешочки, чтобы не съели вездесущие осы.

Стол, накрытый весёлой клеёнкой, испещрённый осколками солнца, жгучего над навесом и обессиленного под ним. На углу стола керосинка с ещё бабушкиной чугунной сковородой, в которой в шипящем хлопковом масле дожариваются сразу десять беляшей. Тётка за ними следит, а мы с дядей Мишей нетерпеливо глотаем слюнки на старом диванном ложе, поставленном на подпорки между кухонькой и столом. А потом по очереди выхватываем из большой чашки горячие беляши, не дав им даже отойти от жара под салфеткой. Тётка смеётся, выкладывает на сковороду в свежее масло очередную партию приоткрытыми «ротиками», сквозь которые виден её божественный фарш, вниз – так положено, а первой партии уж нет, как и не было, только масляный след на дне чашки, и мы с дядей Мишей снова нетерпеливо её спрашиваем: «Ну, готово?!» – «Да погодите вы, дайте им прожариться!»

Тётушкины беляши я ни с чем не сравню, даже с собственными, вроде б аутентичными. Она делали их маленькими, что даже мне в школьные годы были на полтора укуса. И я такие готовлю. И Лена. И у неё они тоже отличные, с фаршем, напоённым райхоном и перцем. Я, правда, давно уж хитрю: не ставлю, как тётка, кислое тесто, а замешиваю его как пельменное, только вместо воды на кефире – кто не ел тёткиных беляшей, ни в жизнь не догадается, что это скороспелка. И Лена не догадывается. А я молчу.

Но довольно мутить отстоявшуюся воду прошлого своими воспоминаниями! Я сходил в прихожую, где на плечиках в демисезон висит моя ветровка, достал из паспорта принесённый от Большаковых чек и сел в кухне ближе к окну, где больше света, его изучать. Потом подумал, что надо же сравнить его с заведомым подлинником. Хм, днём в «Пятёрочке» был, когда разговаривал со «стовосьмой» продавщицей, но ничего там не покупал. А вчерашний чек от овощей и молока, конечно же, выбросил…

Я снова накинул ветровку, нахлобучил бейсболку и спустился вниз. У меня второй подъезд от конца дома, а сразу за внутриквартальным проездом, где вечно не пройти от припаркованных сикось-накось автошек, большой «Магнит», через сто шагов – тоже большая «Пятёрочка», а напротив, через бульвар Трудящихся, «Семья» и поблизости, за Сбербанком, ещё одна «Пятёрочка». Так что магазинами «шаговой доступности», как любила выражаться Матвиенко, я обеспечен под завязку. Это и хорошо, и плохо. Хорошо для немощных – недалече ползать, а мне так не очень: было бы далеко, я бы совершал прогулки, совмещая приятное с полезным, а так – нырк в один-два магаза под носом – и снова в норку, ибо просто так шляться не умею. Правда, в последнее время внушил себе, что взял за правило моционить по вечерам, но хватило меня раза на два-три, да и то в особо тёплые и живописные вечера.

Нет, для меня лучшая природа – горячий калёный город, а лучший отдых – пахота за компом. Играешь словом, футболишь, жонглируешь, а то и, как в лянге, бьёшь его сперва висями, потом – люрами или джянджишь – когда набивается раз за разом тяжёлый летучий козлиный волан правой стопой в прыжке из под голени полностью согнутой в колене левой ноги. Эх, Расея… Не знает она, что такое туркестанская лянга.. Ну, как-нибудь расскажу, а теперь недосуг. Так вот, швыряешь слово, как тесто дунганской лапши, обмасливаешь и свиваешь, уполовиниваешь свиток и снова в том же порядке – и так тысячу раз, пока его шматок не превращается в километровую ниточку, – и выходит весёлое, вкусное, как сералеподобный лагман. Его поедание оргазмогенно, оно куда эротичней «Греческой смоковницы» и даже «Глубокой глотки».

Воистину, зачем нам женщина, если есть лагман, как говорил один мой старинный ташкентский знакомый.

Зачем мне природа, если есть творчество.

Опять старикана вынесло из своего скромного и обжитого закоулка на всехнюю магистраль. А надо-то было всего лишь смотаться в «Пятёрочку» и что-то купить ради чека. Подобных целей у меня ещё не было, и я задумался о гармоничности чека с товаром и решил, что сегодня больше всего идеалу соответствует ацидобифилин.

Вот теперь можно во всеоружии браться за экспертизу.

19. ПРЕЗУМПЦИЯ ВИНОВНОСТИ

Пока ходил в «свою» «Пятёрочку» за свежим чеком, за окном смерклось. Сидеть в кухне больше не имело смысла, да и комнатка моя достаточно проветрилась. Поэтому я отлил себе из коробки в высокий стакан принесённый из магазина ацидобифилин и переместился восвояси, за открытый (он то открыт, то закрыт, чтобы не занимал и без того тесное пространство) раскладной стол-тумбу из советского прошлого. Положил перед собой два чека – достоверный, только что полученный при оплате этого самого ацидобифилина, и подозрительный, из 2072 якобы года, бог весть как оказавшийся под рукой у Андрея, когда тому вздумалось составить список завтрашних покупок.

На вид разницы между ними никакой не было: тот же лейбл сети бюджетных супермаркетов «Пятёрочка», известный, вероятно, половине страны – куда эти магазы только не пролезли, совершенно одинаковая по качеству и одинаково тускло-белая бумага, явно специальная термочувствительная – для печати чеков методом разогрева нужных на ней мест, идентичный шрифт и расположение реквизитов: на одних и тех же местах перечень покупок, ФИО кассира, дата и время продажи.

О чём это мне говорило? О нескольких вещах. Во-первых, что чек из будущего подлинный, а не подделанный в фоторедакторе и напечатанный иным способом, нежели настоящие. А во-вторых, что подозрительный – вовсе не из какого не из будущего, ибо – ибо! – как-то трудно представить, что:

а) сеть «Пятёрочка» вообще просуществует ещё 56 лет (отсчёт, напомню, вёлся от сентября 2016 года, когда завертелась эта невероятная и порядком раздражающая всех к ней причастных история), когда уже сейчас она заметно хиреет, сильно сдав со времени моего приезда в Питер в плане ассортимента из-за неуклонного падения покупательской способности населения;

б) если и просуществует до последней трети XXI века, что в общем-то в более благополучных странах случается, а наша страна вдруг тоже в какой-то момент чудом станет благополучной и тогда в ней начнут складываться вековые обиходные традиции, на вроде Британии, – так вот если и заживётся, то вряд ли за столь долгий период в сети не случится ребрендинг, да причём не один – то есть на чеках будут печатать уже не арабскую цифру 5 в круге с верхней перекладинкой в виде листика, а, скажем, вписанную в квадрат римскую V, одна из палочек которой будет, возможно, в виде батона колбасы;

в) опять же, если «Пятёрочке» суждено стать свидетелем 100-летия выдворения из СССР Иосифа Бродского, образования Республики Камерун, начала «Уотергейта», возвращения на сцену Пола Маккартни, подвоза с Луны собственного, советской добычи, лунного грунта, а также произнесения комментатором Николаем Озеровым его знаменитой фразы «Такой хоккей нам не нужен!» во время трансляции матча СССР-Канада, который наша команда проиграла, а с ним и всю канадскую серию, то вряд ли на её чеках будут продолжать печатать QR-код, появившийся на них незадолго до того. Подобные приметы времени долго не живут в силу поступательного движения прогресса. Уж каким, казалось, достижением стали гибкие когда-то 5-дюймовые носители информации, но очень скоро их сменили куда более компактные дискеты, а потом и те исчезли, уступив место флэшкам. Нет, кое-какой винтаж возвращается порой, вроде винила, но всё же не в массовый обиход, а в дома лишь самых прибабахнутых фанатов. Думаю, и QR-код не долгий жилец – его сменят иные, более удобные способы идентификации чеков. Если вообще они ещё будут нужны, эти способы. Как, впрочем, и сами чеки – и как подтверждение оплаты покупок, и узаконенный «стук» мытарям.

Но больше всего меня позабавило то, что цены остались прежними, словно и 56 лет не прошло! Что деноминаций рубля за это время не случилось, это ещё куда ни шло, хотя только за мою жизнь их была парочка – в 1961-м и 1998-м, не считая павловских и прочих денежных пертурбаций, но вот цены – словно в Советском Союзе, намертво привинченные к Госкомцен. Вообразите, как стоила 90-граммовая баночка красной икры 220 рублей, так и более чем через полвека стоит – словно и нет никакой инфляции. Но она же есть! Спустя всего-то три года, а именно нынче утром, как я посмотрел спецом во всё той же своей «Пятёрочке», покупая сахар, она уже торгуется по 249.99 за банку. Про «Метаксу» сказать не могу ничего – в последнее время она мне что-то нигде на глаза не попадается, но приблизительную прикидку сделать можно. Например, в ОКЕЕ она стоит тысячу с копейками, судя по сайту сети, – помнится, примерно столько стоила и в «Пятёрочке» ещё весной. А в чеке из будущего указано – 890 руб.

Словом, я пришёл к логичному, на мой взгляд, выводу, что чек якобы 2072 года вовсе не оттуда – он современный, ибо несёт на себе все приметы сиюминутности. Вот только дата на нём… Сказала же «стовосьмая» продавщица, что выставить её произвольно на кассовом аппарате невозможно.

А почему ей, собственно, следует верить?

В партийной практике КПСС была одна очень меня раздражавшая особенность: если кто-то что-то критиковал, то первым делом не устанавливали обоснованность критики, а дотошно выясняли, что за субъект с ней выступил. И только убедившись, что он – человек относительно положительный (в полностью положительных людей партийные органы не верили, исходя из вроде бы и изжитого, но в подсознании сохранившегося принципа «был бы человек, а статья найдётся»). Даже в прессе, мы, журналисты, приводя чьё-либо критическое суждение об организации дела на каком-нибудь совершенно незначительном производственном участке, сопровождали его множеством абзацев о безусловных достоинствах допустившего критику. Он, мол, и работник хороший, план выполняет, и семьянин примерный – хотел развестись однажды, но одумался и больше о подобном даже не помышляет, ещё, правда, курит, но уже не пьёт, а также во время дежурства в составе добровольной народной дружины сделал за один вечер аж два строгих замечания нарушителям общественного порядка в плохо освещённом парке, не побоявшись, что ему могли запросто начистить фотокарточку, а двух с ним шествовавших девушек подвергнуть и большему поруганию, благо густых кустов кругом полно, на то ведь он и парк.

Теперь мы уже как-то отвыкли, чтобы человек, прежде чем что-нибудь вякнет, сперва удостоверил, а то и доказал свою порядочность, и оттого-то нас бесконечно разводят всевозможные проходимцы. То и дело читаешь, что какая-то несчастная пенсионерка отдала миллион с гаком обещавшим ей мафусаилов век, поверив им на слово (тут две странности: откуда у нас пенсионеры-миллионщики и чем же могли те обдурившие бабку проходимцы документально подтвердить свои возможности реально обеспечить библейское долголетие). А то мне самому звонят и представляются: «С вами говорит младший менеджер Сбербанка. Только что нами зафиксирована попытка проведения с вашего счёта транзакции – перевода денег в Пензу. Это вы переводили?» – «Нет, – дёргаюсь я, как всякий задёргался бы, – ничего я не переводил! Чушь какая-то…» – «Значит кто-то пытался взломать ваш доступ в Сбербанк Онлайн, – сочувственно говорит „младший менеджер“ якобы Грефа. – Давайте проверим, всё ли в порядке». – «Давайте». – «Назовите номер вашей карты». – «Так вы ж её знаете – если установили факт попытки транзакции!» – «Таков порядок: а вдруг мы ошиблись и транзакцию пытались произвести не с вашей карты». Называю – не больно какой секрет. «Теперь назовите ваш пароль для входа в Сбербанк Онлайн», – слышится деловитый голос, как если бы на том конце волны уже во всю кипела работа по сбережению моего банковского благополучия. «Но этого делать не полагается, – говорю. – Сам Сбербанк постоянно подчёркивает, что его сотрудники никогда не просят у клиентов называть их пароли». – «В обычных случаях – а тут, как вы понимаете, форс-мажор – вдруг следующая попытка транзакции окажется удачной, хотя мы и заблокировали временно ваш счёт!» – как будто сидя на иголках, убеждает деловитый «младший менеджер».

В этот момент я положил трубку и пошёл в своё отделение Сбербанка, что напротив меня – на бульваре Трудящихся. Там проверили: ничего у меня не заблокировано, и сказали, что хоть у меня и сохранился номер звонившего, отследить его невозможно: у жулья стоят электронные симуляторы номеров. И похвалили, что я молодец – благоразумно не повёлся, а вот сотни людей ведутся на подобное фуфло ежедневно, ибо психологический расчёт жуликов точен: человек разволнуется, что какие-то гады едва не умыкнули его денежки, и в раже их защиты утратит бдительность, чувствуя в позвонившем «младшем менеджере» своего заботливого спасителя – ведь он хочет злоумышленникам помешать воплотить своё злоумышление.