Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

60. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

В отличие от этих, как теперь говорят – знаковых моментов, с Туркменским базаром у меня связано множество совершенно обыденных. Хотя как сказать – среди них тоже хватает ставших историческими, пусть тогда это так и не казалось. Здесь, например, а точнее – под этим базаром, начиналось наше ташкентское метро. Тоннельный отряд №2 ленинградского «Метростроя», прибывший для его сооружения и составивший костяк коллектива будущих ташкентских метростроевцев, именно тут впервые на моей родной земле опробовал свои силы – проложил канализационный коллектор, показав невиданный класс скорости и качества проходки. Репортаж именно об этом событии, который пошёл в «Вечёрке» летом 1971 года под нашей с Львом Савельевым любимой (и нами же заведённой) рубрикой «Утренний репортаж», Лев Александрович начал своей лучшей, поистине блистательной фразой «Сегодня утром я держал на своих плечах Туркменский базар», которой я не устаю восхищаться и отчаянно по-белому завидовать. Я её даже творчески процитировал через 35 лет в своём репортаже для газеты «Санкт-Петербургский курьер» из «чрева» Александринского театра «Предвечного плаванья для»: «Где комиссары „Книги Гиннеса“? – в тот день я взял неимоверный вес! Нужды нет, что мне подсоблял исполнительный директор Александринки по научно-творческой работе Александр Чепуров (апарт: позднее Александр Анатольевич 6 лет возглавлял Российский государственный институт сценических искусств – вплоть до позапрошлого года, когда добровольно оставил ректорский пост). На подушечках моих пальцев, упёртых в сводчатый подвальный потолок, покоилось детище зодчего Росси, всё целиком – от парадных сеней над руками до квадриги Аполлона в зените небес». Так я отдал дань мастеру, завершившему изготовление из меня того, кто я теперь есть, начатое Таней Орловой в ноябре 1967-го.

Знал я и многих субъектов, придававших Туркменскому своё особенное лицо. И прежде всего – Одеяло, чьей дочерью нежданно-негаданно оказалась заявившаяся ко мне в ночи Катя Казначеева.

Одеяло был фарцовщиком не первого ряда в Ташкенте, потому и место ему отвели «высшие силы» этого «бизнеса» чуть в сторонке. Коренники-фарцовщики и сутенёры обитали на бывшем Воскресенском. Помню, как удивилась моя знакомая, приехавшая впервые в Ташкент в середине 70-х, увидев у ослепительной девушки, сидевшей в свободной позе на широкой скамейке у фонтана перед театром Навои, двузначные числа, написанные на подошвах «римлянок», которые тогда были в страшной моде, – босоножек с ремешками, охватывающими икры и застёгивавшимися чуть не под коленками. А это была такса…

Одеяло шуровал не на стремнине, но и не на задворках. Он спекулировал джинсами и бадлонами – иногда импортными, но чаще грузинскими, откуда их гнали по всей стране тамошние цеховики, мастерски косившие по «фирму». Качество было прекрасное, может быть даже и лучше, чем у заведомо фирменных, а цена поскромнее. А главное, во всяком случае, у Одеяла было совершенно исключено то, что случилось с моим коллегой в Москве, который купил «родные» джинсы «Леви Страус» в нетронутой упаковке, а когда принёс в гостиницу и распаковал, обуреваемый жаждой скорее начать их носить, то в руках его оказалась одна только гача…

Одеяло имел своё достоинство и свою клиентуру – и ни одна из сторон другую не унижала обманом. Вообще Ташкент моего времени тем прекрасен и был, что даже спекулянт там держал марку, был по-своему благороден. Да и не только спекулянт. Если фарцовщики брали выше номинала, то всегда оно того стоило. У генеральского лоска швейцаров интуристовских гостиниц «Ташкент» и «Узбекистан» в любое время суток можно было купить пачку «Мальборо» за «рваный» – и никогда в ней не оказывалось трухи или прочего непотребства, а всегда – исключительно сигареты и именно производства «Филип Морис». Мы с Савельевым нередко, ибо зарабатывали немало, обедали или ужинали в ресторане гостиницы «Россия» – напротив и чуть наискосок от редакции «Фрунзевца», но порой заходили и будучи почти на мели. И тогда говорили нашему знакомому метрдотелю Виталику – как сейчас помню, не плотному, но округлому, с пухлыми щёчками и залысинками, который непременно подходил поздороваться, мол, старик, сегодня, пожалуйста, шепни официанткам, чтобы больше чем на трёшницу не обсчитывали. Виталик понимающе кивал – и всегда держал слово!

Одеяло был образован: он закончил Ташкентский театрально-художественный институт им. А. Н. Островского примерно в то время, когда и я истфак ТашГУ, но «производственный» опыт на Туркменском базаре обрёл ещё школьником. Так что, если не знаешь, никогда не сочтёшь этого импозантного юношу в отличных костюмах, фарцовщиком. Да и он сам себя таким не считал, предпочитая самоназвание «деловой». Сделки Одеяло обговаривал, а порой обмывал с клиентурой неподалёку, в кафе «Голубые купола» на тогда совсем юном, только в 70-м году разбитом бульваре имени Ленина, широкой зелёной полосой пролёгшем между бывшими улицами Ленина и Самаркандской, образовавшими проспект Ленина. Позже частью этого бульвара стала и территория Туркменского базара, который перенесли за военную комендатуру, к началу Педагогической. Построили там очень симпатичные прилавки со всеми удобствами и нужной инфраструктурой под общим навесом, вот только сидели под этим шатром не больше двух десятков торговцев – умер базар от перемещения…

Мы с Одеялом знали друг друга через массу общих знакомых, хотя в отношения «продавец – покупатель» не вступали, как мне помнится, ни единого разу. Я его просто держал в голове, как и множество его собратьев по «ремеслу», на всякий пожарный: это было разумно в условиях повального дефицита. Кроме того, Одеяло ведь мог не только нужные шмотки достать, но, при случае, и информацию – если она, конечно, не угрожала подпольному бизнесу «деловых». И даже несколько раз это делал – «по дружбе», как он говорил, то есть за шашлычок с сухачиком в «Куполах», что было приятно обоим: поговорить во время вечернего расслабона с ним было любопытно: он был начитан, да и институт окончил чуть не с отличием, хотя школьному ещё поприщу не изменил.

– Старик, куда так летишь? – перехватил он меня днём 21 августа 1972 года на углу Германа Лопатина, которую практически все называли по-старому Шелковичной, и 2-го Шелковичного переулка, когда я мчался в театральный институт на поиски внезапно уехавшей из пионерлагеря «Дорожник» Оли Медведевой.

Мне было совсем не до него, но я знал, что он просто так не отвяжется, и в двух словах рассказал о своей проблеме.

– Что, такая клёвая гирла? – удивился он, зная, что ради иной я бы с гор не спустился, и схватил меня за руку.

– Одеяло, отвяжись! – попытался я вырваться. – Дай найти – потом всё расскажу.

Он выпустил мою руку и осклабился.

– Давай, Ромео, шуруй. С меня пловешник и «Плиска».

– В честь чего это?! – вытаращился я, уже начиная отшагивать от него.

– За информацию, – улыбнулся он сально и пригрозил: – Только помни: если ты не поделишься, мне будет рад её дать любой в институте.

Одеяло был известный волокита и дамский угодник – ему это давалось несложно, при его демоническом обаянии и к тому же свободе в средствах. Именно в силу последнего, он не верил, что бывают недоступные женщины. Хотя и брезговал, как настоящий ташкентский ловелас, теми из них, кто был лёгкого поведения.

Расставшись с Одеялом, я тотчас о нём забыл, поглощённый поисками Оли. И вспомнил, когда уже в сентябре мы с Игорем Флигельманом переходили Ленина от Туркменского к Олиному двору, собираясь навестить её старшую сестру Милу. Одеяло неслышно возник из-за толстой чинары неподалеку от базарных ворот и заступил мне дорогу, когда я уже собирался шагнуть на проезжую часть.

Игоря я не хотел посвящать и потому, дав ему знак продолжать путь, вернулся с Одеялом на тротуар.

– Решил закосить? – с блудливой улыбкой глянул он на меня. – Я так и понял. А потому сам навёл справки. Должен сказать, что губа у тебя не дура, в чём, в общем-то, у меня и не было никогда сомнений. Поэтому Олечку я беру на себя. Это ты к ней, понимаю, идёшь? – показал он глазами на ожидавшего меня у Олиных ворот Игоря.

– С чего ты взял? – решил я его отвлечь. – Разве к тёлкам ходят с друзьями?

– Я не хожу, а другие – не знаю, – осклабился Одеяло. – У всех свои вкусы.

– Одеяло, ты же хоть и жулик, но не пошляк! – поморщился я.

– Я больше тебе скажу: я и не жулик даже, – наклонился он ко мне. – Я выполняю ту функцию, которую ленится выполнять государство. Ты же историк, политэкономию знаешь: спрос рождает предложение. Законное или не законное, это уже второй вопрос, – хохотнул он.

– Ладно, давай, – протянул он, прощаясь, руку. – Если увижу, что плохо лежит – возьму.

– Чего? – спросил я.

– Не чего, а кого!

Он повернулся и пошёл прочь.

Потом до меня доходили слухи, что он вертелся возле Оли Медведевой, пытался её обхаживать, используя свои специфические средства, а также и не специфические – денежные. Результатов, как я понял, это не дало: Оля вышла всё-таки замуж за своего курчавого однокурсника, а тот, видимо, принял меры к тому, чтобы Одеяло оставил её в покое.

Но Олю он, конечно же, не забыл – да и как её можно было забыть человеку с чувствительным сердцем – а у ловеласов оно особо чувствительное, если это только не жестокосердные прохиндеи. Но Одеяло был точно не из таких. И потому он не оставлял намерений её добиться.

Это я понял, встретившись с ним после долгого перерыва в начале 80-х, а точнее весной 83-го. Мы с компанией журналистов завалились во всё те же «Голубые купола», и я тотчас заметил сидевшего на открытой веранде Одеяло. А он, похоже, ещё раньше засёк меня и жестом подозвал к себе. Мне совсем не хотелось с ним в тот вечер беседовать, но я счёл за лучшее подсесть к нему, зная из прошлого опыта, что он нипочём не отвяжется.

– Как там наша Олечка? – спросил он меня сходу, едва пожав руку.

Я пожал плечами: Олю я не видел с середины 70-х – с тех пор как мы, решив пожениться, только поговорили об этом и разошлись в разные стороны, чтобы больше уже не общаться. Я не забывал её, разумеется, но и не думал о ней ежечасно. Она стала для меня уже прекрасным, лучезарным, но прошлым.

– А тебе-то она зачем? – спросил я. – У неё давно семья, может и дети уже появились. Молодых тебе, что ли, мало?

– Достаточно, – согласился Одеяло. – Только пустышки какие-то. Что называется, один раз можно. Но только один, – прищёлкнул он языком. – А Оля…

Я ему даже посочувствовал.

– Всё ты правильно говоришь… Но это героиня уже не моего и не твоего романа.

– Я и не говорил никогда, что моего. Но ты-то что же так бездарно её профукал? – с видом экзаменатора посмотрел на меня он. – Я видел вас несколько раз…

– Одеяло, я её упустил не тогда, когда ты нас видел, а когда не видел – 20 августа 1972 года.

– Даже дату, смотри-ка, запомнил? – с уважением, как мне показалось, произнёс он.

– Запомнил… А всё, что было потом – редкие встречи, тёплые разговоры – всё это было лишь отсветом того дня, с каждым разом всё более тусклым… А у тебя как делала? – попытался я перевести разговор на другое.

– Всё путём, – заверил он бодро. – Как видишь, пока на свободе. Хотя Андропов, конечно, подзажал деловых, но, слышал, он не жилец, из диализов не вылезает, так что перекантуемся как-нибудь, а когда кони отбросит, всё вернётся, увидишь, на прежние рельсы. Ты посмотри на этот дом престарелых, – он имел в виду кремлёвское руководство, – там же всё одни маразматики.

– Ох, смотри, прихватят тебя Гдлян с Ивановым!

Эта парочка уже вовсю орудовала в Ташкенте, и мне даже случалось им помогать кое в чём в тайне от райкома и горкома.

– Меня?! – воскликнул Одеяло. – Да они, брат. под бугор копают, – это был намёк на ЦК Компартии Узбекистана, новое здание коего стояло, как я уже тут писал, на валу бывшей Ташкентской крепости. – Сдались им такие как мы…

– Ну знаешь, сковырнут бугор – и за кочки возьмутся.

– До тех пор зубы себе обломают! – убеждённо сказал Одеяло и по привычке осклабился. – И не такие ломали: системка у нас прочная. Как в песне поётся: «У советской власти сила велика!». А советской власти вся эта жизнь, – он обвёл руками пространство, – очень даже выгодна. Ты смотри, чтобы тебя самого щепками не засыпало, когда лес станут рубить.

– Как раз об этом думаю, – признался я. – И потому хочу на пару лет отсюда свалить.

– Во, правильно! – воодушевился Одеяло. – На ударную стройку какую-нибудь, – он словно читал мои мысли. – Ещё, глядишь, орденок получишь. И мне соперником меньше. Я пока Ольгу тут обработаю.

– Ну ты и скот! – разозлился я. – Не трогай её, пусть человек живёт, как ей нравится.

– Ты её больше не хочешь? – сощурился Одеяло.

– Говорю же – скот… Я ей счастья хочу, потому что очень уж много она для меня значит.

– Счастья… А я ведь хотел сказать тебе, где она, но теперь не скажу.

– Где? – вскочил я.

– Сядь, успокойся, – небрежно толкнул он меня обратно на стул. – В Ташкенте она, а где именно – сам ищи. Или не ищи – мне, как ты догадываешься, наплевать. У меня свой интерес.

– Мерзкий у тебя интерес, Одеяло!

– Ну брат, – снова осклабился он, – что с возу упало, то пропало. Раньше следовало ножками дрыгать, а теперь уж поздно пить боржоми.

– Одеяло, – схватил я его за ворот, – оставь Олю в покое!

Он расцепил мои пальцы и расправил воротник импортного батника.

– Этого обещать тебе не могу, – с холодным цинизмом сказал он. – Но как только она будет у меня вот здесь, – он собрал пальцы в горсть, тебя тотчас проинформирую – вот уж это-то обещаю!

Больше нам говорить было не о чем. Я встал и вернулся к своей компании. Поднялся и Одеяло. И не оглядываясь вальяжной походкой ушёл по бульвару в направлении Узбекистанской.

В конце ноябре я уехал из Ташкента на Дон, но до этого времени никаких весточек Одеяло мне не посылал. И вскоре я забыл о нём, погрузившись в совершенно иные, новые заботы.

61. МОЯ МЕСТЬ ОДЕЯЛУ

– Одеяло.., – повторил задумчиво я, выпутываясь из тенет воспоминаний – Тесен же мир однако…

– Вспомнили? – заглянула мне в глаза Катя.

– Да и не забывал, – отозвался я. – Хотя вот уж никак не подумал бы, что пересечёмся с Вадиком в Петербурге, да ещё через столько лет… Как он хоть? Жив-здоров?

– Жив точно, – сделала она кислую мину, – а вот насчёт здоровья… Всё же годы!

– Да какие наши годы! – отмахнулся я. – Он какого? Я 52-го.

– Отец с 50-го, ему недавно исполнилось 66.

– И что это за годы? Можно сказать, детство старости.

– У него диабет, – уныло пояснила Катя. – И ещё много всяких болячек до кучи.

– Печально, – посочувствовал я. – Чем он сейчас занимается? Или, как говорится, на заслуженном?

– Бизнесом – чем же ещё. Это у него в крови!

– Знамо дело… Ну хоть, по крайней мере, не бедствует. А с твоей матерью чего же расстался?

– «В одну телегу впрячь не можно…», – вздохнула Катя. – Я говорила ж вам, как пришла, они то расходились, то сходились. А когда я родилась, он вообще был под следствием, парился в Крестах. Потому мама мне, как и Лиле, записала в свидетельство о рождении свою фамилию, а отчество – деда.

– И до него Андропов всё же дотянулся! – вырвалось у меня.

– Как? Какой Андропов?

Катя посмотрела на меня не понимающе.

– Это я так, не обращай внимания… Вспомнил один старый наш с ним разговор.

Помолчав, я продолжал:

– Катюша, ты, пожалуй, поезжай сейчас домой. Или куда ты там собиралась – к подруге? Тогда к подруге. Грех ты свой, считай, замолила – тайну чека мне раскрыла. Но это лишь оболочка тайны, а сердцевины ты всё равно наверняка не знаешь. Поэтому устрой-ка нам встречу с отцом, хорошо? Когда угодно и где угодно.

Катя допила чай и встала.

– Сейчас такси вызову. Вот только телефонов местных не знаю. У вас нет?

Я нашёл в своём списке контактов нужный номер, записанный, как многие другие справочные телефоны, на всякий случай, хотя сам по нему ни разу не звонил: ночами я дома, а днём раскатывать по маленькому Колпину на такси мне кажется смешным.

Такси подъехало быстро: в глухую ночную пору клиентов бывает мало. Я проводил Катю до лифта, проследил в кухонное окно, как она села в подъехавший по вызову «Форд», затем вымыл чайную посуду и улёгся.

Зачем же я теперь-то, спустя столько лет, понадобился тебе, Одеяло? Мне не верилось, что его чековый трюк как-то связан с Олей Медведевой: мы все давно уже не в том возрасте, чтобы вести охоту на женщин, пусть и самых прекрасных, или быть объектом такой охоты. А может он знает, где она, мелькнула у меня мысль, и хочет мне это сообщить? Но тогда возникают новые вопросы. И самый первый – с чего это вдруг? Одеяло ничего просто так не делает, стало быть, если собрался поведать мне о нынешнем местонахождении Оли, то лишь потому, что намерен с этого что-нибудь поиметь. Что-то чрезвычайно важное для себя! Иначе бы нашёл мой телефон – это не проблема, я человек публичный, мой номер указан и на моих аккаунтах соцсетей, и на моём личном официальном сайте «Каморка старого репортёра», и на сайте «Эко. знай», который я с лета 15-го года редактирую, да и без всех этих выкрутасов позвонил.

Да, скорее всего, чек – часть, причём – ключевая, какого-то его плана. Но чем могу быть интересен ему я нынешний, не имеющий после ухода из газеты никаких возможностей влиять на окружающую жизнь, если не считать малоуспешных в общем-то попыток просвещать народ в экологическом отношении?

Я стал перебирать в уме тех людей, с которыми так или иначе связан, пытаясь вычислить, кто из них мог бы оказаться необходим Одеялу. В одной с ним сфере бизнеса обреталась только Анна – кузина Лены. Ему нужен выход на неё? Но не проще ли связаться с ней напрямую – что я могу сказать или сделать такого, чтобы Анна вступила в деловое взаимодействие с Одеялом? Тут моя аналитика упиралась в глухой тупик.

Я попытался поставить себя на место Одеяла. Конечно, эта выходка с чеком вполне в духе его хоть и порочной, но художественной натуры. Но просто трюкачить… Да ещё на седьмом десятке… Одно дело – милый розыгрыш приятеля, хотя мы с ним и не были приятелями никогда, но пусть, для упрощения, примем – приятеля из земляков, с которым давно живёшь бок о бок на чужбине, постоянно видишься и общаешься. Я мог бы, пусть и с большущей натяжкой, представить подобный розыгрыш мной того же Андрея. А тут всё по-другому. Мы с Одеялом не виделись тыщу лет, поменялись и сами, и жизнь вокруг нас, даже страна совершенно иная, да и предлагаемые обстоятельства далеки от привычных нам с детства, туркестанских.

Так ни к чему и не придя в течение моего излюбленного получаса до засыпания, я незаметно забылся сном и проспал почти до девяти утра – времени пробуждения для меня прежде неслыханного, хотя и уснул-то ведь чуть не под утро. Старею…

После душа я созвонился с Андреем. Посчитал, что если уж у нас уже десятый час, а в Фергане дело к вообще идёт полудню, то он всяко должен бы бодрствовать. Однако Андрей едва ворочал языком спросонок: накануне крепко погулеванил со встреченными случайно на базаре ребятами из типографии «Ферганки», один из которых всё ещё продолжал там работать, несмотря на то, что постарше не только Андрея, но и меня. Я его помнил смутно, он был мастером на ротации, и мы с ним почти не сталкивались. А он меня, по словам Андрея, оказывается, помнил хорошо и потому передавал привет.

Всё это было очень мило, но обсуждать мою предстоящую встречу с Одеялом Андрей был явно физически не в состоянии. Да и психологически не готов: я чувствовал, что за время, проведённое в Фергане, он настолько отключился от питерских дел, что даже не сразу понял, к чему я это говорю, когда я стал рассказывать о ночном визите Кати. Чувствовалось: ему на родине настолько хорошо, что совсем не хочется, даже мысленно, возвращаться.

– Старик, – сказал он мне в конце концов, когда кое-как выслушал, – да наплюй ты на это всё! Одеяла-покрывала… Оно тебе надо? Понял, что чек не сказочным образом у меня появился, а самым естественным – и ладно. Расслабься! А то эта курпача ещё во что-нибудь тебя втянет – опять будешь морочиться. Нет, правда, дело говорю: остановись!

Вообще-то Андрей был прав. Если этот чек уже поднял на поверхность нашей жизни столько её донной тины, то ждать, что теперь потечёт одна проточная вода, не приходилось. Да и Одеяло я слишком хорошо знал, чтобы ждать от него чего-то для себя доброго и полезного. И всё же решил, раз уж сам попросил Катю устроить нашу встречу с её отцом, от неё не отказываться. Выслушаю Одеяло, решил я, а там будем, как говорится, посмотреть.

Катя позвонила только через неделю. Все эти дни, прошедшие после нашего с ней ночного разговора у меня дома, Андрей ежедневно вечерами справлялся, не передумал ли я встречаться с Одеялом, и вновь и вновь отговаривал от этой затеи, которую считал излишней и рискованной. И я то обещал ему послушаться, то меня вновь забирал профессиональный азарт, да и простое желание повидать старого знакомого, пусть и не делавшего мне своим знакомством честь.

– Папа предлагает встретиться завтра в каком-нибудь ресторане, – прощебетала Катя по вотсапу. – Он говорит, чтобы вы выбрали сами, в каком.

– В ресторане? – переспросил я, хотя отлично расслышал её щебет, но мне нужно было время, чтобы обдумать это предложение Одеяла. – Нет, ресторан не подойдёт, – отверг я его спустя несколько мгновений, сообразив, что в нём я буду как бы гостем её отца-бизнесмена, поскольку сам, по пенсионерскому своему положению, за ресторанствование заплатить не в состоянии. А раз гостем, значит, не на равных. Нет, это было мне не по душе.

– Вы не думайте, – бросилась успокаивать меня Катя, сочтя, что меня останавливает именно непосильность ресторанных расходов, – вам это не будет ничего стоить – папа вас приглашает.

Я не стал пояснять, что дело не только и не столько в этом, а отговорился другим:

– Я не хожу в рестораны и вообще уже многие десятилетия ем только домашнюю пищу. Так что мы можем встретиться не за столом, а, скажем, в музейном пространстве. Например, в самом моём любимом зале Русского музея, где висят «Последний день Помпеи» и «Девятый вал».

– Хорошо, я передам папе и перезвоню вам, – пообещала Катя и отключилась, не дав мне времени задать вертевшийся на языке вопрос, а почему это её отец сам мне не позвонил.

Катя перезвонила почти сразу.

– Папа сказал, что вы всё такой же чудак, как были в Ташкенте, но он согласен. Предлагает завтра в полдень в том самом зале, что вы сказали. Вы согласны?

– Согласен, – ответил я, и она опять мгновенно отключилась.

На другой день я приехал в Питер пораньше. Сойдя с электрички на Московском вокзале, там же спустился в метро, перешёл с «Площади Восстания» на «Маяковскую» и проехал одну остановку до «Гостиного двора». Потом по короткой Михайловской, с Филармонией, с одной стороны, и «Гранд Отелем Европа», бывшей до недоброй памяти 91-го гостиницей «Европейской», – с другой, неспешно пересёк площадь Искусств с аникушинским Пушкиным, который явно хуже его же ташкентского, и через лысый теперь, по милости директора русского музея Гусева, имеющего провинциальное мировосприятие, курдонер прошёл к маленькой дверке справа от роскошной мраморной лестницы со львами, через которую гусевцы жлобски впускают посетителей.

Внутри впервые за много лет купил билет – прежде бывал в Русском частенько по газетным делам, а потому и бесплатно, – который для пенсионеров, к счастью, вдвое дешевле обычного. По парадной лестнице поднялся на второй этаж и прошёл в левое крыло дворца, где и расположен мой любимый 14-й зал.

День был воскресный, и у «Девятого вала» Айвазовского прямо на полу расселась малышня из детской студии творческого развития, которым педагог-экскурсовод растолковывала смысл великой картины. А на бархатном диванчике напротив шедевра Брюллова горбился одинокий старик, довольно обрюзгший, но старающийся сохранять элегантность.

– Ну здравствуй, Саня, – сказал он вполголоса, не поднимаясь, а лишь повернув голову в мою сторону.

Это был Одеяло. Конечно, я бы узнал его и так, даже если бы он и не заговорил первый и не назвал так, как называл всегда в Ташкенте, но, пожалуй, не сразу – уж очень он изменился. От былой импозантности не осталось и следа, хотя, повторяю, привычную элегантность он тщился сохранять благодаря, как и в молодости, тщательно подобранной одежде.

Я подсел к нему. Протянул руку. Он подал свою – она была рыхлой и влажной. Обычно я по руке сразу, хоть и не врач далеко, определяю самочувствие собеседника; Одеяло чувствовал себя неважно.

– Я тоже люблю этот зал, а особенно – «Помпеи», – сказал Одеяло слабым голосом. После каждого его слова слышалось едва заметное пыхтение. – Смотришь на этих несчастных людей и понимаешь всю тщетность нашей суеты перед лицом могущества природы.

– Вадим, – я хотел назвать его по старой ташкентской привычке «Одеялом», но та юношеская кличка совсем не вязалась с его нынешним старческим обликом, – давай не будем затягивать: Катя сказала мне, что у тебя диабет, а значит нужно часто есть и колоть инсулин, а музей для этого не приспособлен.

Одеяло кивнул. Мне даже показалось, что благодарно: мол, спасибо, что понимаешь.

– Я потому и предлагал ресторан, – невесело улыбнулся он, – Там и еда под рукой, и укол есть где сделать. Но я тебя понимаю, – глянул он на меня быстро и остро, словно взял зрительную пункцию – так он смотрел в молодые годы на клиентов, мгновенно определяя серьёзность их намерений и платежеспособность. – Ты хотел встречи на равных.

Одеяло был по-прежнему проницателен и умён, несмотря на свои хвори. Поэтому я не стал заводить рака за камень.

– Скажи мне, что тебе надо от Анны?

– А ташкентскость-то не пропьёшь! – радостно хлопнул он рыхлой ладонью себя по колену. – Вычислил влёт! – Он снова посмотрел на меня: во взгляде была радость за себя, что он во мне не разочарован.

Я усмехнулся.

– Вадик, это было не так-то и сложно, так что твой комплимент я, прости уж, не принимаю – он для младенцев. Ну так что, говори, почему ты с ней не можешь прямо договориться, без моего участия?

Теперь усмехнулся он.

– Это было бы столь же несложно вычислить, если бы ты не уехал тогда, кажется, в 84-м…

– В конце 83-го, – уточнил я.

– Я ведь работал, как ты догадываешься, не от себя – в Ташкенте надо мной были люди и посерьёзнее.

– Ах вот оно что! – дошло до меня, и я хлопнул себя по лбу. – Светлана Георгиевна? Я только недавно узнал, что она была известной ташкентской спекулянткой, но сама, правда, не торговала.

– Естественно – не царское это дело! – поджал губы Одеяло. – Она была моей базой. Не только, конечно, моей…

И опять я всё понял. И решил срезать путь:

– Теперь я скажу, а ты меня поправь, если ошибусь…

– Ты прямо, как следователь, что меня когда-то в Крестах допрашивал, – ухмыльнулся Одеяло. – Тоже всё рвался рассказывать про мои прегрешения, а я чтобы поправлял.

– Неправильно рассказывал?

– Конечно, туфту одну гнал! – пропыхтел Одеяло. – Поэтому с меня все обвинения тогда и сняли.

– А Лера в нужном ключе экспертизку забацала? – подначил я его.

И, видимо, попал в точку.

– Слушай, старик, давай Леру трогать не будем, – дёрнулся он. – Ты же видел её – хорошая баба. А что было, то ведь быльём поросло.

– Я тебе точно также когда-то предлагал не трогать Олю. Так что ты мне отвечал?

– Ну прости, – мне показалось, искренне сказал он. – Молодые же были мы, другие критерии, другие понятия. – Увидев, что я смотрю на него с откровенной насмешкой, он поправился: – Ну ладно, у меня были другие критерии и понятия – не у тебя, ты ж всегда правильный был, такой весь из себя коммуняка! – не удержался он от издёвки в отместку.

– Бог простит, – буркнул я: во мне снова поднялась былая досада, словно и не прошло трёх десятков лет. – Забыть не могу, как гнусно ты отказался сказать мне, где тогда была Оля. Может быть я её и не потерял бы окончательно – из виду, естественно.

– Что, так и не нашёл?

– Не нашёл.

– Она во Дворце пионеров работала, – сказал Одеяло после паузы. – А после мустакиллика этого дурошлёпского вроде уехала из Узбекистана. Куда – честно не знаю, не до неё было, сам едва ноги унёс.

– Но перед этим успел Светлану Серову основательно кинуть, – выстрелил я наугад и опять попал в яблочко.

Одеяло согласно качнул головой:

– Не то слово…

– А теперь хочешь проникнуть в Анин бизнес, а она не даёт?

И опять он кивнул. Потом заговорил, пыхтя всё чаще:

– Я случайно узнал, что и ты заявился в Питер. Видел тебя несколько раз – я ведь тоже в Купчине жил, когда с Лерой-то мы и вот Катенька… Эх, глупо расстались, такая ведь баба, такая баба! Ну, что уж теперь жалеть.. Так вот, видел и видел, а однажды засёк тебя из машины – я тогда ещё сам сидел за рулём, теперь уж последнее время боюсь – с Большаковыми. А я знал, что Анька Серова их родственница. И решил я тебя использовать. Но не знал, насколько это возможно.

– Так спросил бы меня – я б ответил: никак.

– В том-то и дело, что это было бессмысленно: ты же о ней даже не знал.

– Я знаком с ней с 91-го года, но потом, правда, не виделся. И даже не знал, что она родня Большаковым.

– Правда? А я тогда решил тебя с ней познакомить, чтобы выйти через тебя на неё. Для того и придумал весь этот план с чеком. Старый приём: замутить стоячую воду – что-нибудь и всплывёт. Большой-то надежды на удачу у меня, конечно, не было, но всё же попробовал – и результат превзошёл все ожидания. И теперь ты вполне можешь воздействовать на Аньку: слышал, она влюблена в тебя, старого чёрта, как кошка, – за что только, не знаю.

– Может быть и могу, – подтвердил я. – Но с чего ты взял, что захочу?

Одеяло по-детски рассмеялся – да так заливисто, словно по-прежнему на Туркменском, что чопорная пожилая смотрительница посмотрела на него весьма и весьма выразительно.

– За деньги, старик! За деньги. У тебя есть возможности – у меня есть деньги. Махнём не глядя?

И он хитро воззрился на меня – куда и хвори его подевались. Вот что значит запах денег! Впрочем, не для меня.

– Одеяло, – я впервые назвал его так спустя много лет, чтобы умерить его самомнение. – Как был ты Одеялом с Туркменского, так им и остался – даром, что постарел, заматерел и обретаешься нынче в культурной столице России. Не продаюсь я. Не продавался в Ташкенте, в том числе и Гдляну с Ивановым, которые, как я понял, до тебя так и не дотянулись, да и горкому партии, от которого вовремя слинял на Дон. Не продавался и на Дону – тому полно там живущих свидетелей. И в Питере не продавался. Живу скромно, по твоим меркам – бедно, практически – нищеброд, но со спокойной душой и чистой совестью.

– Да ладно тебе, – в своей былой манере осклабился Одеяло. – Ну не продавался, готов поверить. Даже верю! Так теперь продайся. Всё же не кому-нибудь, а старому ташкентскому.., – он осёкся: сказать «другу» или даже «товарищу» – можно снова получить мою отповедь, поэтому сгладил: – земляку. Ты же не родину, в конце-то концов, продаёшь.