Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

Стояла тёмная ташкентская ночь. Стрекотали кузнечики и сверчки. Мы вышли на улицу, даже не запирая калитки. Нигора повела меня к школе, которую закончила, показала бабушкин дом. И дом парня, который её в открытую домогается и обещает прикончить каждого, кто подойдёт к ней ближе, чем на метр.

– Вот он сейчас ка-ак выскочит из калитки, – засмеялся я, но смех мой был очень искусственным.

– Ты со мной и ты мой – ничего не случится, – серьёзно сказала Нигора.

Мы ещё долго бродили по улочкам махалли, освещённым редкими лампочками на столбах или над чьими-нибудь воротами. Ни до, ни после у меня не было подобных прогулок. Упругое бедро Нигоры, обтянутое домашними джинсовыми шортами «Вранглер», которое тесно прижималось в ночи к моему в индийских джинсах «Милтонс», внушало такой покой, доверие и постоянство, что наконец поверилось: всё это наяву и моя жизнь прочерчена судьбой до старости.

Уже глубокой ночью, когда даже собакам надоело облаивать нас из-за дувалов, мы вернулись, поели винограда с лепёшкой и разошлись: я в сад, а Нигора – куда-то в недра большого дома, где я так и не побывал ни разу.

Засыпая на широком айване, куда Нигора набросала несколько курпачей для мягкости, под переплетёнными лозами винограда, я сообразил, что мы ведь ни разу с ней даже не поцеловались. Ладно, успеем ещё, сладко подумалось мне, а то чего доброго не удержимся…

«Жё тэме, жё тэме же кут та ва ки мё дизе…» Английский мне, конечно, роднее и проще, но как же бывает прекрасен французский – вот для таких воспоминаний!

52. ПОСТЛЮБОВЬ

Проснулся я от щекотной влаги на лице. Вскочил: рядом сидела Нигора и шаловливо водила язычком по моей щеке, покрытой светлым едва заметным пушком – я ещё не начал бриться – от уха до подбородка.

– Ты что так подскочил? – рассмеялась она, отшатнувшись от неожиданности. – Напугал меня!

Я сидел на курпачах. Сквозь сплетение виноградных ветвей и листьев пробился тонкий лучик утреннего солнца и целил мне прямо в глаз. Я закрыл его, но лучик уже пристрелял и второй – зажмурил и его. И в этот момент между губ мне в рот нырнула виноградинка, а следом – горячий кусочек лепёшки.

– Откуда? – сразу же распахнул я глаза.

– Бабушка только что приходила, – сказала Нигора и соскочила с айвана. – Принесла лепёшки и свежий курт. Любишь курт? – она соблазняюще повертела надкусанным высушенным солёным катышком из овечьего творога.

Мой бог, кто ж его не любит! Это была первая мысль. А от второй мне стало не по себе. Мощёная дорожка к веранде проходила в полутора метрах, не больше, от айвана, на котором я спал разметавшись, ничем не прикрытый.

– Представляю, что она подумала, увидев меня, – у меня аж мороз прошёл по коже.

– Ничего она не подумала! – беспечно сказала Нигора уже со ступенек веранды. – Спросила – я сказала, что мой жених. Ведь так?

– А она?

– А она ничего. Спросила ещё, есть ли у нас завтрак – я сказала, что полно казан-шашлыка. Так что вставай быстрее завтракать. Ты, кстати, знаешь сколько времени? Одиннадцатый час! Ещё бы немного, и я стала тебя будить более кардинальным способом.

Всё это не укладывалось у меня в голове. Нигора поняла это, вернулась и снова села рядом со мной на айван.

– Любимый, мне здесь доверяют, – провела она влажными губами по моему уху. – Мои родные знают, что я не сделаю ничего плохого. И если у меня в саду спит человек, значит он мне дорог – другого тут просто не могло бы быть. – Она поднялась. – Всё, давай умывайся, а хочешь – иди в душ. Вон он у нас за деревьями. Вода уже в баке нагрелась.

Ташкентский летний душ! О нём можно написать поэму. Уже с утра под ним можно ополаскиваться, а после обеда – даже ошпариться. Я с удовольствием поплескался в тесной кабинке, занавешенной толстой непрозрачной полиэтиленовой занавеской. Потом взял у Нигоры новую щётку и пасту и почистил зубы под рукомойником, тоже установленном в саду. Надо мной гудели осы, планировали на воду и тут же взлетали; я успешно маневрировал между ними и вскоре был готов к завтраку. Вот только куда сунул вечером рубашку…

– Не ищи, – крикнула мне сквозь открытое окно веранды Нигора. – Вот она – я её утром постирала, и она уже высохла. Вот как долго ты спишь! А мне скучно…

Она смешно надула губки, и я удивился, что Нигора не только рациональна и рассудительна, но и способна на простые чувства.

– Что, правда? – всё же не поверил я, натягивая свою любимую рубашку.

– Да, – покачала она головой. – Я без тебя уже не могу. Ты спишь, а мне хочется орешину над тобой потрясти. Но ещё рано, орехи не спелые – зря попадают только, через лозы им всё равно не пробиться.

Нынче Нигора повернулась ко мне другой стороной – сердечной и трогательной. Мы завтракали, поедая разогретый казан-шалык со свежими лепёшками и аччик-чучуком, который Нигора успела не только приготовить, но и хорошенько остудить в холодильнике. Сколько же я всего проспал! Мне стало даже досадно, словно во время моего сна промелькнула целая жизнь.

– А что ты вчера делала у Юры? – спросил я без всякой задней мысли.

Но она вдруг подобралась.

– Приносила перевод статьи из журнала «Роллинг стоунз». Он увидел её как-то у меня и попросил сделать для него перевод.

– Он был здесь? – удивился я.

– И не раз – мы с ним давно знакомы, – сказала она с неохотой, но и с нежеланием скрывать. – Но больше его здесь не будет.

– Почему же?!

– Потому! – резко распрямилась внутри неё пружина, сжимавшаяся после моего первого вопроса. – И давай больше не будем об этом говорить.

Я ничего не понимал. Бывал и бывал. Знакомы и знакомы. Мы с Юрой приятельствуем, мне он приятен. Понятно, что бывал он в доме Нигоры с благими намерениями – с иными она бы его к себе не позвала, я уже это понял за почти сутки знакомства с ней. Так в чём проблема?

Но спрашивать я не решился. Я интуитивно почувствовал, что Нигора не любит расспросов, и побоялся, что их продолжение может что-то нарушить в нашем начинающемся «нашем».

Позавтракав, мы отправились по моим делам – побывали в республиканском штабе стройотрядов, взяли у его главного инженера, четверокурсника транспортного института Володи Мочалова последние данные выработки по линейным отрядам, которые нужны были мне для корреспонденций, потом зашли в несколько редакций, где я договорился о будущих материалах, съездили на телецентр – там я записал короткий рассказ о недавней поездке в Джизак для вечернего эфира новостной программы «Ахборот». Всюду Нигора производила неизгладимое впечатление, и у неё за спиной знакомые жестами и мимикой выражали восхищение ею и моим у неё успехом.

Когда с делами было покончено, мы нашли самый тенистый столик в кафе «Буратино» на Сквере, как запросто называли тогда в обиходе Сквер Революции. Заказали ледяного сухачика и, поглядывая вниз на прохожих, проносящиеся вокруг Сквера автомобили и виднеющуюся между крон чинар в его центре лохматую голову Карла Маркса, выполненную за год до этого замечательным скульптором Дмитрием Рябичевым, просто наслаждались соседством друг друга.

– Ты почему не прикрикнул на меня утром? – вдруг строго спросила Нигора.

– Когда? – не понял я. – И зачем?

– Когда я ответила тебе грубо: «Потому!». Ты должен был меня одёрнуть – ты же мужчина.

Я взял её за руку.

– Я так не привык. Если ты не хочешь о чём-то говорить, это твоё право.

Она придвинула свой белый стульчик поближе ко мне – почти вплотную.

– Любимый, я хочу подчиняться. Я хочу быть женщиной, у которой есть мужчина – бог и царь. Я хочу благоговеть перед ним и…, – она стыдливо запнулась, – …немного его бояться.

Передо мной опять была вчерашняя Нигора – сногсшибательная и лидирующая. Мне стало жаль, что исчезла утренняя.

– А может пусть всё идёт так, как идёт? – поцеловал я её пальцы.

Она нахмурилась – тоже первый раз за сутки нашего знакомства и убрала руки на колени: похоже, не любит такие вот нежности. Как мало ещё я её знаю!

– Ладно, – кивнула она покорно. – Пусть. Как ты скажешь, любимый.

Она опять меня переиграла! Я представил, что если мы и в самом деле поженимся, что я плохо, честно говоря, себе представлял в 18 лет, то это будет вот такая бесконечная, до самой смерти игра в псевдоподдавки.

– Теперь я буду бояться тебе что-либо предлагать, – сказал я.

– Бояться чего? – подняла она брови.

– Что ты согласишься со всем, что я ни предложу.

– А зачем мне любимый, с которым я не согласна?

– Резонно, – согласился я. Ибо крыть было нечем.

– Скажи…, – мне надо было, вероятно, называть её «любимой» по её примеру, но я никак не мог произнести это слово – я не чувствовал готовности его произнести, хотя испытывал знакомое чувство погружения в человека, ощущаемое почти физически.

– Да?

– Скажи, почему ты выбрала меня?

Она искренне удивилась вопросу.

– Я вовсе тебя не выбирала. Выбирают на конкурсе, а ты был и есть один. Я увидела тебя и в этот момент уже знала, что вот это – мой жених.

– Нигора, ну это же не роман – это жизнь! – воскликнул я. – А в жизни всем управляют причинно-следственные связи.

– Как скажешь, любимый, – нежно улыбнулась она. – Пусть будут причинно-следственные. И даже семантические.

– Насмешничаешь? – прищурился я.

– Нет, – помотала она головой, – просто люблю тебя. – И как выстрелила: – А ты?

Я не мог врать. Я сказал честно:

– Начинаю влюбляться. Мне кажется… Пока же ты меня безумно поражаешь, ошеломляешь и заставляешь хвататься за воздух.

Она улыбнулась. Ответ, похоже, её устроил. Ей честность дороже чувств. Это много.

– Давай не будем тянуть со свадьбой, – попросила она.

– Давай, – согласился я. – Но как ты это себе представляешь? Ведь у нас же ещё по три курса университета впереди.

Она улыбнулась ещё шире. На этот раз лукаво.

– Мы вчера показали друг другу, что умеем сдерживаться ради главного. Ну и потом некоторые навыки приобретём…

Это было так трогательно, что я отвернулся, чтобы она не поняла, до какой степени меня пробрало.

«Жё тэме, жё тэме, кю жеме та вуа ки мё дизе»

Я, видимо, безотчётно произнёс это вслух, потому что она подхватила:

– Жё тэме, жё тэме, и мой жи круайе тонт плю.

Она неслышно подошла сзади ко мне и обняла за шею. Я пожалел, что мы не в фотоателье и нельзя сделать такой снимок – «Monsieur et Madame Jabsky».

Как вдруг много французского стало в моей жизни!

Вечером мы, гуляя, опять оказались у дома Нигоры – совершенно непонятно каким образом, ведь специально же это не планировалось.

– Сейчас что-нибудь приготовим, – сказала вновь проголодавшаяся Нигора и вдруг закричала радостно с веранды, пока я мыл руки под рукомойником в саду: – Ураааа!

Когда я поднялся, то увидел на столе каскан. Нигора подняла крышку: в нём на всех трёх дисках лежали душистые манты.

– Бабушка у меня просто золотая!

Она подбежала к пианино, которого я вчера почему-то не заметил, села на вертящийся табурет, крутнулась на нём, открыла крышку и опустила руки на клавиши.

Боже, она ещё и пианистка!

– Я буду играть эту мелодию нашим детям, – сказала она и запела на замечательном французском, на мой взгляд, куда нежнее и мелодичнее Мари Лафоре, ставшую сама собой нашим гимном «Маншестэр и Ливэрпуль»:

– Маншестэр и Ливэрпуль жё мэ рэвуа фляна лё дэ рю о милье дэ сэттэ фуль парми се милье данкуни…

Я снова ночевал в саду на айване.

На следующий день мы опять гуляли по Ташкенту весь день.

Проводив вечером Нигору до дома, я на этот раз входить отказался.

– Надо съездить домой, посмотреть, что и как: две же ночи дома не ночевал.

– Хорошо, – согласилась она. – Только завтра приходи обязательно!

Мы так и не поцеловались.

Я уехал на трамвае по проспекту Дружбы Народов, который ближе к Чиланзару только-только пробили. Он пересекал Мукими там, где сейчас станция метро. Оттуда, мимо магазина «Тысяча мелочей», на свой первый квартал шёл неспешно пешком, перебирая мысленно мгновения трёх наших с Нигорой божественных дней.

Дома было всё в норме – а почему должно было быть иначе.

Утром тётя Жура взмахнула хлыстом – прямо в холле ЦК комсомола, и я улетел почти на неделю в Сурхандарью. Телефона Нигоры я не знал и потому позвонить не мог. Вернувшись, несколько дней писал репортажи и корреспонденции для газет, радио и телевидения – я же всё-таки прежде всего руководил республиканским пресс-центром стройотрядовского движения, а женихом был лишь во вторую очередь: тётя Жура за этим следила строго.

Только почти через две недели я наконец смог вырваться, чтобы повидать Нигору. Приехал на остановку трамвая у будущего небоскрёба Узбекбрляшу, перешёл проспект, уверенно пошёл по той кривой улочке, по которой мы трижды проходили от бывшего парка Гагарина к переулку, где жила Нигора, и… не нашёл его. Вернулся, снова повторил по памяти наш путь, но память подвела: мы были слишком заняты друг другом, и я не примечал ориентиров, а дома в махаллях так похожи. Больше часа я как обезумевший бегал по махалле – тщетно.

Помчался к Юре Казаченко.

– Видел-видел, как ты выходил из редакции с Нигорой, – встретил он меня игривой улыбкой. – И куда-то пропал.

– Ездил в командировку, потом писал, – без подробностей пояснил я. – А Нигора не приходила?

– Как ушла с тобой тогда, так и не появлялась.

– Ты знаешь её телефон?

– Что, так зацепила? – понимающе улыбнулся Юра. – Восхитительная девушка. Нет, телефон не знаю. Мне он зачем?

– А адрес? Ты же у неё был.

– Да не был я у неё – с чего бы вдруг?! – удивился Юра. – И адреса не знаю – даже не представляю, где она живёт.

– В районе 6-го пивзавода.

– Вот видишь, ты лучше меня знаешь!

– Ладно, старик, прости! – я встал и поплёлся к выходу.

– Это ты меня прости, – участливо пошёл меня проводить Юра. – Если Нигора появится, обязательно скажу, что ты её искал. Что-нибудь ещё передать?

Я отрицательно покачал головой. Я уже не верил, что был не в сказке.

Больше я Нигору никогда не видел. Ещё несколько раз безрезультатно кружил по её махалле, вызывая недоумение местных жителей: видимо, примелькался, и они начали меня узнавать, подумывая нехорошее.

Через несколько лет на том месте пробили хордовый проспект Айни, и даже кружить в бесполезных поисках стало негде.

Нигора-Нигора, жё кут та вуа ки ме дизе: жё тэме, жё тэме! Но тебя нет. Нет уже скоро полвека…

Я проснулся от собственного крика. До сих пор я ещё ни разу в жизни не кричал по-французски.

И никому до сих пор не рассказывал эту фантасмагорическую историю постлюбви – да, именно так должна, видимо, выглядеть незамутнённая постлюбовь. Наверное, мне её показал несуществующий бог. Только вот зачем – кто бы мне объяснил.

Проклятая счастливая жизнь скрипториса!

53. КЕЛЬ, КЕЛЬ ДЖОНИМ!

Но мне лишь показалось, что я проснулся от своего крика. По-французски я кричал всё же во сне, а разбудил меня в начале 8-го часа утра звонок по вотсапу. И не громкий совсем, но какой-то особенно тревожный, будоражащий душу.

Не размыкая глаз, мазнул пальцем по дисплею вверх от зелёной точки.

– Старик! – тотчас заорал Андрей! – Лиля не прилетела!

Я в один миг стал похож на Хамбо-ламу Итигэлова, которого выкопали на кладбище 17 лет назад, и теперь он торчит в позе лотоса в Иволгинском дацане в Бурятии – то ли живой, то ли мёртвый. Зачем торчит? А все ждут, что он выйдет из нирваны, в которую сам себя погрузил ещё в 1927 году, и скажет им что-нибудь умное. Вот и Андрей ждал от меня того же, а я, как и тот Итигэлов, из нирваны, в которую меня погрузила божественная Нигора, выходить не спешил.

– Старик! – снова прокричал Андрей. – Ты слышишь меня?

Пришлось подать признаки жизни.

– Как не прилетела?

– Да вот так! – стал он объяснять, захлёбываясь словами. – Все вышли из самолёта, а она нет. Когда иностранные пассажиры прошли паспортный контроль, я попросил работников аэропорта, чтобы ещё раз пошуровали в самолёте – вдруг заснула крепко или, не дай бог, стало плохо и потеряла сознание. Самолёт перетряхнули, только что в двигатели не заглядывали – нет её.

Мы с Итигэловым становились всё меньше похожими друг на друга.

– А ты спросил, садилась ли она вообще в этот самолёт? – задал я, как мне показалось спросонок, очень дельный вопрос.

– Ну а ты сам-то как думаешь?! – досадливо пробурчал он. – Неужели я допускаю, что она выпала из него в полёте.

– Типун тебе на язык.

Он нервно хихикнул:

– Так самолёт-то благополучно прилетел, чего уж теперь бояться…

– Думаю, всё же есть чего, – мало-помалу пробуждаясь, сказал я. – А именно того, почему Лиля в Москве на самолёт не села.

– Господи! – взвыл Андрей. – У меня сейчас мозг взорвётся!

– Не паникуй, – прикрикнул я. – Сиди и жди моего звонка – я начинаю поиски.

– На это и вся надежда. Ты всегда находил женщин.

– Своих женщин, – сказал я с нажимом на первое слово, – а не вообще. В тех случаях мне помогало провидение или что-то вроде.

– Пусть оно и теперь тебе поможет, – с надеждой сказал Андрей, совершенно упавший, чувствовалось, духом.

Посчитав, что минут десять ничего не решат, я принял душ и только тогда почувствовал себя вполне готовым к действию. Первым делом надо позвонить а авиакомпанию «Узбекистон хаво йуллари», где Лиля покупала билет, и тогда станет ясно, до какой степени они отслеживают перемещения своих пассажиров.

На это раз трубку снял молодой человек. Больше не выкрутасничая с двуязычием, я русским языком объяснил ему ситуацию. Парень оказался смышлёным.

– Давайте начнём с начала – садилась ли дочь вашего друга на самолёт в Пулкове.

Я удивился, что мне самому не пришло это в голову.

– Как, вы сказали, её зовут? – переспросил он.

Я медленно продиктовал Лилину фамилию и имя-отчество. Парень постучал по клавишам, потом спросил:

– Алло, вы слушаете меня?

– Да-да! – закричал я.

– Регистрацию она прошла, но на самолёт не села.

– Вот как? – проговорил я. – А у вас эта информация фиксируется порознь?

– Конечно. Я вам больше скажу – на её месте летел другой человек.

– А как это возможно?

– Мы стремимся к полной загрузке самолётов, чтобы не снижалась рентабельность перевозок. Если пассажир прошёл регистрацию на рейс, но не явился на посадку, его ждут до последнего – объявляют по громкой связи аэропорта, причём много раз, призывают пройти на посадку. А в последний момент, если он всё-таки не появился, на его место продают билет, если есть желающие улететь. Судя по тому, что на месте Казначеевой из Пулкова вылетел Хабибов, она не явилась на посадку, и ему продали билет на её место.

– А насколько это достоверно? – усомнился я.

– Практически на сто процентов, – заверил собеседник. – Но я могу узнать подробно и потом перезвонить вам. Можно по этому номеру?

– Да-да, этой мой единственный номер. Спасибо! Буду ждать.

Я сразу позвонил Андрею.

– Ну что? – опять закричал он. Не мудрено: могу представить, на каких он тогда был нервах.

– Можно выдохнуть. Предварительно. Лиля вообще не улетала из Питера.

Я передал ему наш разговор с представителем узбекистанской авиакомпании. Андрея это не успокоило.

– Где же она может быть? – растерянно спросил он.

– Да где угодно – лишь бы жива-здорова.

– Ну, это-то да…

– Может вообще передумала куда-то ехать и домой вернулась, – предположил я.

– Это-то вряд ли, – резонно возразил Андрей. – Она же не маленькая, понимает, что я тут с ума сойду – позвонила бы. Нет, с ней видимо что-то случилось, – снова стал накручивать себя Андрей.

– Погоди дёргаться! Сейчас позвоню её матери и прозондирую: мне удобнее – если ты позвонишь, она сразу спросит, где и как Лиля, если дочка не вернулась домой.

– А ты что, знаешь, как звонить?

– Знаю. Мы вчера вместе провели вечер.

Андрей присвистнул:

– Оппаньки! А ты всё такой же ухарь, дружище, как я посмотрю.

– Никогда им не был – и ты это знаешь лучше других, так что не надо ля-ля, – осадил я его. – А встретились мы с Лерой и познакомились у директрисы магазина, где работала Лиля.

– Крутяк! Сразу с двумя замутил, – не унимался Андрей. Чувствовалось на каком он взводе, поэтому я на него не обижался. Но попытался пристыдить:

– Нашёл время для подначек… Я же всё пытаюсь дознаться, откуда и зачем возник этот странный чек.

– А дознание ведёшь в интимной обстановке, – не удержался и съехидничал он. Он явно защищался таким образом от негативной информации, а ещё больше – от собственных домыслов. Известно же: главное родительское чувство не любовь, не забота, не нежность – страх. Вечный лютый, иссушающий душу страх за детей.

– Как ты меня достал! – вскипел я и провёл запрещённый приём: – У него дочь пропала, а он какую-то несусветную чушь несёт, в чужих постелях копошится. Сейчас разве этим отцу надо заниматься?

Окрик подействовал. Андрей больше не цеплялся.

– Ладно, звони Лере, – пробурчал он примирительно. – А я в любой момент на телефоне, если что.

– Вот это другое дело, – похвалил я друга и отключился.

У Леры я ничего не узнал. Она, едва взяв трубку, спросила, не знаю ли я, как долетела Лиля, поскольку сама дочь ей пока не звонила, а на материны звонки упорно не отвечает. Что ж, подумал я, может тогда Катя что-то знает – всё же как-никак сестра, хоть и сводная.

Чтобы не тащиться снова в Купчино, которое я уже видеть не мог, настолько оно мне за последние дни осточертело, позвонил Алле.

– Занята! Перезвоню, как освобожусь, – скороговоркой пробарабанила она, сняв трубку, и тотчас её положила. Я лишь уловил, что в её кабинете шёл разговор на очень повышенных тонах. И мне показалось, что один из голосов принадлежал Кате, а другой… – Лиле.

Вот это номер! Звонить Андрею, что Лиля нашлась, я пока остерёгся – надо проверить, так ли это – я же вполне мог и обознаться. Впрочем… Лиля слегка картавила, и это столь не характерное для русского произношения грассирование трудно было спутать с получухонским выговором петербургского плебса.

Ну что, старая коняга, спросил я себя, опять тебе переться в Купчино? А куда деваться… Как ни устал от передряг последних дней, но в Фергане мечется от страха и неизвестности старый друг, так что делать нечего, хозяйка, дай кафтан, уж поплетусь, как говаривала в таких случаях моя покойная мама.

Когда я открыл дверь кабинета директрисы «Пятёрочки» на Пловдивской, там находилась только Алла. Она была вся разгорячённая и взвинченная – видимо неприятный для неё разговор закончился совсем недавно, пока я был на подходе.

– Заходи, – сказала она неприветливо, но тут же оговорилась: – Прости, эти сестрички вывернули меня наизнанку, на всех бросаюсь.

– Значит, я правильно понял, что здесь были и орали Катя и Лиля?

– Представляешь, жениха не поделили! – сверкнула глазами она. – Выхожу утром в зал, а там покупатели переглядываются: две дуры чуть в волосья друг другу не вцепились, аж стены трясутся. В выражениях, естественно, не стесняются. Еле растащила и увела к себе в кабинет. Не дай бог кто-то из покупателей «капнет» на горячую линию – головы не сносить. – поёжилась она. – Места им, что ли, другого нет выяснять отношения – вон, целый город! Так нет, именно здесь бедлам устроили…

Я почувствовал, что вот-вот узнаю всё и потому проявил к Алле максимум сострадания. Это выразилось в том, что налил ей в стакан из стоявшей у неё на столе початой бутылки «Пепси». Она слабо улыбнулась и поблагодарила кивком.

– А сейчас где эти цветы жизни? – спросил я, когда она мелкими глотками выпила полстакана и отставила его в сторону.

– Сказала, чтобы катились с глаз моих обе! Лилька теперь вообще у нас не работает, так велела охраннику больше в магазин не впускать.

– Это же незаконно, – покачал я головой.

– А мне плевать, что законно, а что незаконно! – снова вспыхнула Алла. – А законно тут свары устраивать? Ещё не хватало из-за них места лишиться!

– Мне кажется, ты преувеличиваешь…

Она окинула меня взглядом училки, наставляющей первачка:

– Ещё, погоди, всё это так мне аукнется… Вокруг же одни сплошные доброжелатели, как ты сам понимаешь…

На последних словах лицо её стало вытягиваться. Я сидел спиной к двери, поэтому оглянулся. В дверях стояла Лиля.

– Алла Фёдоровна…

– Ты как сюда попала?! – вскричала директриса. – Я же…

– Девчонки через служебный ход пустили. Можно с вами поговорить?

Она немного удивлённо посмотрела на меня, явно не ожидая увидеть в директорском кабинете.

– Дверь закрой и садись! – рыкнула Алла. – На ключ запри!

Лиля поспешно замкнула дверь вставленным в замок ключом и присела на краешек стула, опасливо косясь на меня.

– Чего косишься? – бесцеремонно бросила Алла. – Знаешь же, кто это.

Лиля отрицательно покачала головой.

– Вы же говорили позавчера!

Лиля теперь покачала головой, соглашаясь.

– Лилечка, я старый друг вашего отца – настоящего отца, к которому вы собрались лететь и не долетели. Сказать вам, в каком он сейчас состоянии?

Она потупила глаза.

– Как же так можно? – укоризненно сказал я. – Отец там с ума сходит, в этой Фергане, а вы…

– Ой вы не знаете, тут такие дела.., – начала Лиля, но директриса её оборвала, обращаясь ко мне:

– Конечно, у них прям такие дела, такие дела! А что родители мечутся в поисках…

– Мама тоже разве? – вскинула глаза Лиля.

– Ещё не хватало! – выкрикнула Алла. – А одного отца мало? Давай звони ему сейчас же!

Лиля не шевельнулась.

– Что ещё?! Уговаривать мне тебя? – опершись руками в стол, подалась в её сторону Алла.

– Он не мой отец, – едва слышно сказала Лиля.

Мы с Аллой переглянулись.

– Не поняла, – сказала Алла.

Лиля молчала.

– Так, – поднялась Алла, – мне, голубушка, с тобой в молчанку играть некогда – сейчас продавцы или поставщики начнут колотиться. И мне наплевать, кто твой отец, а кто нет. Говори, зачем пришла, и иди.

– Возьмите на работу обратно, – сказала Лиля.

– Что-о?! – остолбенела директриса. – Чтобы вы мне тут с Катькой каждый день такие спектакли устраивали, как сегодня?

– Она уволится – они… с этим… уезжают в Германию.

Лила пролепетала это и горько заплакала.

В дверь в самом деле начали колотиться.

– Всё, больше времени нет, – отрезала Алла и пошла отпирать кабинет. – Приходи завтра – решим. А сейчас, – посмотрела она на меня виновато, – мне надо работать. Здесь, если что, магазин, а не кабинет психотерапевта.

Не успела директриса повернуть ключ, как в её кабинет влетела продавщица, чуть не сбив выходящих нас с Лилей с ног. Она размахивала накладными и сама себя перебивала. Так что мы ушли от директрисы не прощаясь.

На крыльце я сказал Лиле:

– Давайте пройдёмся и поговорим? – я уже знал конечный пункт нашей прогулки. Она пожала плечами: мол, что это даст, но я не против. – Только сначала я всё же позвоню вашему отцу или не отцу, но моему другу точно. Потому что если его там хватит инфаркт, то не прощу себе этого.

Андрей принял вызов мгновенно.

– Всё хорошо. Лиля рядом со мной, – опередил я его вопрос.

В ответ послышался какой-то цокот.

– Что за ишаки у тебя там свежеподкованные скачут?

– Сам ты ишак! Это я танцую андижанскую польку! – закричал счастливый Андрей. – А тебе, старикашка, слабо?

– Это кто старикашка?! – выкрикнул я так, что Лиля вздрогнула, а проходившая мимо женщина встревоженно оглянулась. – Ну-ка давай вместе!

И мы с Андреем грянули хором, с полушопота до ора: «Кель, кель джоним, кель, кель джоним, кель, кель джоним, кель, кель джоним, ке-е-е-е-ель!»

Лиля таращилась на меня, не зная, как реагировать. А я выхватил у неё сумочку и, прижав телефон к уху плечом и придерживая сумочку большим пальцем, стал отбивать остальными четырьмя задорный ритм, потому что тут обязательно должен быть проигрыш дойры – туркестанского бубна. Андрей слышал ритм и отбивал его ногами. Дальше должен заиграть рубаб, но за неимением ничего похожего мы запели без него, приплясывая и отбивая ногами ритм на расстоянии четырёх тысяч километров друг от друга:

– Кель, кель джоним, мархабо джоним, уйла джоним, гюйла джоним!

Так зазывают на нашей родине в круг танцоров.

Мимо ехала пустая маршрутка. Водитель увидел меня танцующего и по характерным жестам поняв, что именно, тормознул, выскочил, как раз, когда мы повторяли:

– Кель, кель джоним, мархабо джоним, уйла джоним, гюйла джоним!

– «Ялла» есть! – закричал он радостно и включил на своём телефоне зажигательную «Андижанскую польку» в исполнении этого ансамбля на полную громкость:

– Кель, кель джоним, мархабо джоним, уйла джоним, гюйла джоним!

И мы стали приплясывать с ним вокруг смущённой и обескураженной Лили под недоумённые взгляды притормаживающих прохожих. И то сказать, русский старик танцует с узбеком средних лет на тротуаре Будапештской улицы в Купчине под чуждую им музыку. Представляю, какая сшибка происходила в мозгах этой унылой толпёшки с путинско-чухонскими лицами, словно их всех только что обокрали.

Мы стали зазывать и их, весело разводя руки:

– Кель, кель джоним – выходи в круг, мой дорогой!

Но никто так и не решился. А мы с Уктамом, как назвался маршруточник, самозабвенно танцевали под накрапывающим дождём на чужбине, прикасаясь сердцем в зажигательном танце к своей благословенной родине – нашему дорогому Узбекистану. А на родине вместе с нами танцевал по вотсапу счастливый, что нашлась его дочь, Андрей.

«Кель, кель джоним, мархабо джоним, уйла джоним, гюйла джоним!» Вы только послушайте, как прекрасен и певуч узбекский язык! Получше любого французского будет.