Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

56. АНЕШКА-САШЕЖКА

В последние годы жизни Анны Герман мы с ней немного дружили.

А познакомились мы ещё в 1979 году. Однажды во время её очередных ташкентских гастролей, которые неизменно проходили в концертном зале им. Я. М. Свердлова, в обиходе называемом ташкентцами просто театром Свердлова, мой бывший коллега по редакции «Комсомольца Узбекистана», где я к тому времени уже не работал, взял меня с собой на интервью с певицей.

Обычно журналисты этого не делают – из вполне объяснимой ревности, но тут был особый случай: у меня был портативный магнитофон «Спутник». Я купил его ещё в 74-м, проклиная себя за то, что не сделал этого раньше, хотя и магнитофоны эти бывали время от времени в продаже, и 165 рублей на «Спутник» для меня тогда не были проблемой – я весьма хорошо зарабатывал (155 оклад во «Фрунзевце» + примерно 100 гонорар в том же «Фрунзевце» + примерно 100 гонорар в других газетах + примерно 100 гонорар на радио и ТВ).

А проклинал я себя потому, что осенью 74-го более двух часов проговорил с великим Товстоноговым, который первоначально отвёл мне на интервью полчаса, а потом сам (!) этот срок несколько раз продлевал. А на прощанье ещё и задал мне самый главный в моей жизни вопрос: «Александр, какой театральный вуз вы кончили?». Георгий Александрович спросил об этом меня, журналиста с историческим (!) образованием. У меня до сих пор голова идёт кругом, когда я вспоминаю о той беседе.

Я помню её почти слово в слово, но вот фонограммы её у меня не осталось. Не осталось даже снимка с театральным мэтром, хотя я очень просил его сделать фотокора редакции Сашу Тюрикова, но он не сделал, а щёлкнув пару раз только Товстоногова для иллюстрации к моему интервью, убежал чёрт знает куда. С Сашей у нас всегда были хорошие отношения, да и сейчас, когда он уже давно живёт в Нью-Йорке, однако давняя обида нет-нет да и скребёт мне сердце.

Но куда большая обида и досада у меня была и есть, разумеется, на себя – что пришёл на такую беседу без магнитофона – диктофонов тогда в обиходе почти не было. Почти, ибо были импортные, да и то очень редко у кого и, конечно, не у ташкентских журналистов.

Помнится, в апреле 78-го я брал интервью у только что освобождённого из заключения и, вслед за Корваланом, на кого-то выменянного первого секретаря ЦК Компартии Уругвая Роднея Арисменди. А он был гостем Рашидова и жил в его резиденции на Шелковичной. Туда меня и пригласили. Переводил работник Международного отдела ЦК КПСС Александр Техменёв, сопровождавший Арисменди в поездке по Советскому Союзу. Так вот запись интервью шла на техменёвский маленький серебристый импортный диктофон с миникассетами, каких в СССР тогда не было и в помине, а я дублировал её на свой «Спутник» – довольно громоздкий, хотя и самый малогабаритный тогда в стране, с обычными кассетами.

Разговор шёл во дворе резиденции и явно затягивался. А Рашидову с Арисменди надо было куда-то ехать – на какую-то встречу с заводскими рабочими. Рашидов вышел на крыльцо и изредка поглядывал в нашу сторону – мы расположились неподалеку на скамеечке под огромной чинарой. Я перехватил его взгляд и, когда Техменёв переводил очередной ответ Арисменди, покаянно приложил руку к груди – мол, простите, Шараф-ака (мы все его так звали – наш же брат, журналист в прошлом). Рашидов кивнул и о чём-то заговорил с кем-то из работников ЦК Компартии Узбекистана, сопровождавших его.

Прошло полчаса, не меньше. Задаю очередной вопрос Арисменди и уголком глаза вижу, что Рашидов идёт к нам. Техменёв опять как раз переводил пространный ответ Арисменди, и Рашидов не доходя несколько шагов молча сделал мне знак. Я встал, подошёл, поздоровался.

– Александр, ещё долго? – спросил он нетерпеливо, пожимая мне руку. – Мы уже сильно опаздываем на «Ташсельмаш».

– Шараф-ака, постараюсь побыстрее закончить, извините, – говорю смущённо – было-то мне всего 25 лет. – Такой интересный человек оказался! Я постараюсь.

– Хорошо-хорошо, работайте, сколько нужно, – приветливо сказал Рашидов. – Я попрошу секретаря парткома завода, чтобы нас подождали.

Кстати, секретарём этим был тогда Ислам Каримов – будущий первый президент независимой Республики Узбекистан, самолично уничтоживший славную Компартию республики.

Я максимально сжал дальнейший разговор с гостем, отбросив немало интересовавших меня вопросов. Мы распрощались с Арисменди – он, мне показалось, даже с сожалением: после долгого тюремного заключения рад был поговорить о своей жизни и подпольной работе. Я повернулся к Рашидову, нетерпеливо переминавшемуся на крыльце и приложил обе руки к груди в знак признательности и извинения. Он улыбнулся, помахал рукой, и они с Арисменди и Техменёвым зашагали к стоявшей у ворот цековской «Чайке», а я помчался в редакцию – расшифровывать огромную звукозапись.

Да, тогда «Спутник» у меня уже был, и потому я не сплоховал. И вот через год – кажется, в мае или июне – мой коллега попросил меня пойти с ним, чтобы записать его интервью с Анной Герман.

Они созвонились, и нас пригласили в гостиницу «Узбекистан», что огромной раскрытой книгой «обнимала» пышный тогда (при Каримове его вырубили подчистую и насажали каких-то дурацких ёлочек) Сквер Революции в центре Ташкента. Встретила нас то ли компаньонка, то ли костюмерша Герман, сразу было не понять, и провела в просторный номер-люкс. Когда откуда-то из шторы показалась певица, я обомлел. Она была громадна! Уж на что я не больно низкий – всё же 184 см, а она превосходила меня чуть не на полголовы. И вообще вся была крупная, масластая, с большими ладонями и ступнями. На сцене, а тем более – на телеэкране это как-то скрадывается светом, одеждой и её нежным обволакивающим голосом, но в гостиничном номере, где Герман была в простом лёгком сарафане, я её сначала даже немного побаивался.

Впрочем, встретили нас с коллегой очень приветливо. Компаньонка (всё же это была скорее именно компаньонка – на прислугу она не походила своей манерой общения с певицей – совершенно на равных, хотя и с видимым благоговением) сварила прекрасный кофе, поставила на стол какие-то заграничные – вероятно, польские – сласти, фрукты. Пока она этим занималась, я подключал блок питания, настраивал магнитофон, проверял звук, выбирал оптимальное расстояние между микрофоном и певицей – словом, выполнял функции звукорежиссёра-любителя, а коллега обговаривал с Герман темы разговора.

Кофе налит. Улыбаемся друг другу. Включаю магнитофон, и начинается интервью. Посматриваю сквозь прозрачное окошечко на кассету: оба вала крутятся исправно. Длится интервью в общем-то не долго: газета не журнал, а тем более не нынешний интернетский сайт – много не «проглотит». Вроде всё нормально, выключаю технику, отключаю от сети, отсоединяю микрофон от аппарата и убираю всё это в сумку. А потом часа, наверное, полтора у нас идёт оживлённый разговор, поскольку хозяйки сказали, что они никуда не спешат и рады с нами поговорить.

Было уже совсем темно, когда мы, распрощавшись, вышли из гостиницы под огромным впечатлением от встречи. А коллега ещё и потирал руки от радости, что у него есть запись интересного интервью. Ему не терпелось её послушать, и он уговорил меня сесть где-нибудь в Сквере и прокрутить.

Пустых скамеек мы не нашли – время для расслабленного вечернего отдыха было самое пиковое – и присели прямо на низкий постамент «лохматого», как в Ташкенте простецки называли памятник Карлу Марксу в центре Сквера Революции. «Шеф, к лохматому!» – кричали в окошко таксисту записные гуляки, и тот всегда привозил безошибочно. На моей памяти это был уже третий памятник на том месте: в начале моей жизни стоял монумент Сталина, затем несколько лет центр Сквера пустовал, к 50-летию Великого Октября там установили совершенно безликий обелиск Октябрьской Революции, а в год 100-летия Ленина заменили его на памятник Марксу – один из трёх ташкентских памятников мирового уровня: аникушинского Пушкина и двух произведений Дмитрия Рябичева – этого вот Марксу и 14-и туркестанским комиссарам, который воздвигли в 62-м году на Привокзальной площади. Аникушинский шедевр, который гораздо лучше его же творения на площади Искусств в Петербурге и вообще всех известных мне памятников поэту, слава богу, уцелел, хотя его совершенно безмозгло переместили ко Дворцу текстильщиков на Шота Руставели, а вот выдающиеся творения Рябичева каримовские кишлачники попросту уничтожили.

Но тогда, в 79-м, Маркс-факел «пылал» своими волосами в центре Сквера, а у подножия факела, на низком стилобате пристроились мы с магнитофоном. Поскольку у него было и автономное питание, я включил его, и… из динамика пошло мерное тихое шипение. Коллега посмотрел на меня недоумённо. Мне смотреть было не на кого, и я посмотрел на микрофон. Рычажок включения его стоял на «выкл.». Я облился холодным потом. Лучше бы тогда Маркс упал на меня и пришиб своей прекрасной лохматой головой!

Портативный магнитофон «Спутник» был сконструирован так, что сам он и подключённый к нему выносной, на шнуре, микрофон включались порознь. От радости видеть Анну Герман, говорить с ней и от волнения по этой причине я включил в её номере только аппарат, а о микрофоне забыл.

Что был делать? А ничего – не идти же назад и не просить повторить интервью: хороши бы мы были! Конечно, мой коллега был профи не меньше моего, всё отлично запомнил, да и в контрапунктах делал пометки в блокноте, и интервью у него через несколько дней вышло в газете отличное, оно очень понравилось Герман. Но звукозаписи-то его не было! А мой коллега отлично знал историю моего интервью с Товстоноговым и, не исключаю, подумал, что я таким образом сознательно уравнял наши с ним невосполнимые потери.

На другой день, мучимый своей виной, но ничего ему не говоря, я отправился в гостиницу «Узбекистан», поднялся на 11-й, если не ошибаюсь, этаж и постучался в дверь номера Герман. Её тотчас открыла её компаньонка Катаржина – Герман звала её Касей. Она удивлённо воззрилась на меня:

– Вы что-нибудь позабывали? – спросила она на едва различимом русском.

Тут появилась Герман, пригласила войти, и я с порога, не садясь, хотя она мне это сразу предложила, рассказал, какую страшную вещь я вчера допустил.

– Аппаратура! – рассмеялась понимающе Герман. – Она только и думает, как бы нас подвести. Ах эта коварная аппаратура!

Она намеренно деликатно упирала на «вину» техники, чтобы смягчить мою горесть и поубавить самобичевания, на которое я не скупился. И тогда мы с ней условились, что, если у моего коллеги возникнут какие-то затруднения с подготовкой интервью, мы можем прийти и записать его заново. Но, как я уже сказал, этого не потребовалось, и мой коллега о том моём визите так и не узнал. Как не знал о нём до этой поры никто, кроме Анны и Каси.

Они всё же уговорили меня пройти и сесть; Кася принесла кофе. Анна стала расспрашивать, кто я и чем занимаюсь – она-то накануне решила, что я техник при журналисте и ещё, оказывается, подумала, надо же какие в Союзе стали продвинутые «денникасы». Мы посмеялись, я объяснил, что был по дружбе на подхвате коллеги, и она предложила дать интервью и мне. Мне было неудобно отказываться, да и вообще это выглядело невероятно дико, но я тогда уже редактировал газету ташкентских электротранспортников и выглядел бы ещё глупее, если бы, пользуясь самовластием редактора, опубликовал там вдруг своё интервью с эстрадной певицей вместо беседы с заслуженной вагоновожатой.

Герман это прекрасно поняла. Она вообще отлично понимала наши реалии, как и замечательно говорила по-русски. Впрочем, я уже в тот же день, засидевшись у них с Касей безбожно, всякий раз останавливаемый, когда делал попытку откланяться, узнал, к своему удивлению, что мы с ней оба, оказывается, туркестанцы. Тогда её биография не афишировалась, и я только при нашей встрече узнал, что она родилась в Ургенче, а потом жила с матерью и маленьким братиком в родном городе моего отца – Джамбуле. Довелось ей, пусть и совсем немного, пожить и в Ташкенте. И была она немкой, а вовсе не полькой, что всегда при случае подчёркивала. «Полькой» она стала только после войны, когда отчим-поляк увёз их с матерью в ПНР. Позже, когда мы особенно сблизились, я часто дразнил её своим экспромтным стишком:

Анешка, Анешка,

Ты наша девчонка:

Ты полька, конечно,

Но ты узбечёнка.

И она всегда, с ласковой улыбкой дослушав, говорила с нажимом: «Не полька!».

Видимо это был такой тихий, но упрямый ответ нелюбви к ней в Польше, где её как только не обзывали за любовь к СССР – своей родине. Поэтому она и гастролировала у нас так часто. А в последние годы жизни – и вообще раз по 5—6 в год приезжала в свой любимый Ташкент.

В тот вечер она пригласила меня на свой очередной концерт, написав записку администратору. Какой дурак я был, что её не сохранил! Администратор-то быстро спрятал её в свою записную книжку и выдал мне билет в центре амфитеатра театра Свердлова – зала во всех отношениях замечательного, поскольку его построили перед первой мировой войной для цирка Цинцадзе под названием «Колизей».

Анна вышла на сцену, нашла меня глазами и улыбнулась, глаза её вспыхнули. С тех пор она просила меня бывать на всех её концертах. А я, молодой скрипторис, нередко по-свински манкировал. И тогда Кася звонила мне в редакцию и говорила: «Анешка видела, что ты не был вчера на концерте. Она волновался. Ты болел?» Она говорила это с невероятным польским акцентом, но я и без толмача знал её текст и отвечал, что был в отъезде, что-то срочно писал или в самом деле несусветно чихал.

Мы быстро стали добрыми приятелями с Анной. Только не подумайте ничего дурного! Это не Галкин-Пугачёва, боже избави! Кстати, нас с Анной разделяли всего-то 16 лет, но это была лишь чистая и светлая, хоть и очень тёплая дружба. Она была замужем, у неё рос сынуля Збышек, о котором она много и трогательно рассказывала, когда Кася вылавливала меня и мы долго сидели втроём в их гостиничном номере – почти всегда одном и том же. Зачастую ещё до появления в городе её афиш, у меня в редакционном кабинете раздавался звонок, и Касин польский голос с какой-то лёгкой надтреснутостью говорил: «Сашежка, Анешка приехает скоро…».

Анешка – это было моё изобретение. Мне приятно было держать её огромную ладонь, когда мы пили кофе, и хотелось называть как-нибудь ласково. Я и сказал однажды «Анешка», думая, что это уменьшительная форма её имени. Они с Касей засмеялись и объяснили: Анешка – чешское уменьшительное от Анны, поляки так не говорят. Но мне нравилось так, и тогда Анна со смехом сказала:

– Хорошо, для тебя я Анешка, тогда ты будешь Сашежка!

Так и повелось. Тогда я и придумал ту дразнилку, которую привёл выше.

Анешка была больна. У неё развивалась саркома. Она чувствовала, что смерть близка. И вот в один из своих приездов на гастроли в 81-м году, примерно за полтора года до смерти, она предложила съездить в Ургенч – город её раннего детства. Не знаю, стоило ли ей это делать с медицинской точки зрения, но если уж она столь интенсивно тогда гастролировала, то поездка на родину, тем более не ради работы, вряд ли, рассудил я, могла ей повредить. Вот только летняя испепеляющая жара. Но на этот довод она махнула рукой.

– Только постарайся, Сашежка, чтобы не было шума – приватно.

Хорошенькое дело! Любимая всем Союзом певица приедет в Хорезм – и чтобы об этом не растрезвонили? Я плохо себе представлял этот вояж, но всё же взялся за его организацию, понимая чувства своей великой подруги.

Я позвонил в Хорезмской обком комсомола, где меня, разумеется, знали – по былым публикациям в «Комсомольце Узбекистана» и по одному приезду в Ургенч на какое-то мероприятие в 77-м году. Народ в обкоме, правда, с тех пор почти весь поменялся, но это даже и к лучшему. В орготделе я сказал, что собираюсь приехать на пару дней отдохнуть с одной актрисулей, не называя, естественно, имени, благодаря чему и сами охочие до женского пола ребята решили, что наверняка с какой-то театральной девчонкой, и потому даже не стали расспрашивать. А я попросил поселить нас не в гостинице, а «где-нибудь».

– Турбаза подойдёт? – спросили, обставив фривольными подначками. – На берегу Шавата, есть где купаться.

Я сказал, что лучше места нам и не надо. С Анешкой мы предварительно договорились, что ради приватности не будем привередничать по поводу крыши над головой.

– Если б ты знал, в какой бедности мы жили в Ургенче, даже не стал бы со мной это обсуждать, – сказала она. – Главное, чтобы подальше от глаз людей.

Конечно, взять билет на самолёт анонимно не представлялось возможным: уже более 10 лет, после убийства угонщиками сухумской стюардессы Надежды Курченко билеты на самолёты продавали только по паспортам (а вот железнодорожные – ещё долго без них). Но это для кассиров не было диковинкой: какие только знаменитости не летают через Ташкент. А сигналить в Ургенч им было, наверное, некому.

В Як-40 Анну тоже не узнали: каждый был занят собой, да и летела она в шифоновой простецкой косынке и лёгком платье – совсем по виду не звезда. Тем более, на неё не обратили внимание на турбазе, работники которой, возможно, даже и не слышали о такой певице. Только на обратном пути при регистрации на ташкентский рейс работница ургенчского аэропорта ойкнула:

– Вы были у нас?! А я даже не слышала, – огорчённо сказала она. – Вот так работаешь-работаешь, подменяешь всех отпускных, а тут сама…

– Я приезжала для записи на радио в студии, а не на концерт, – нашлась Анешка. – Не огорчайтесь, когда приеду на гастроли, я вас обязательно приглашу. – И приложила палец к губам.

Та прямо аж расцвела. И тоже заговорщицки приложила к губам палец.

Но это было через полтора дня после нашего приключения на турбазе. Днём мы гуляли с Анешкой по Ургенчу, плутали по старым улочкам. Ей несколько раз казалось, что она узнаёт свой дом, но потом признавалась, что обозналась. Ещё бы, она уехала из этого города совсем ребёнком. Но она хорошо помнила, как они с матерью и другими родителями с детьми ходили на Шават – старинный магистральный канал, который тянется от Амударьи километров на полтораста в Туркмению.

– А давай сходим сегодня вечером на Шават! – предложила она. – Я даже купальник с собой взяла.

– А я вот плавки – нет, – смутился я. – Ничего, ты покупаешься, а я посижу на бережку.

Ещё было довольно светло, когда мы вышли на берег Шавата, что протекал по границе турбазы. Анешка скинула сарафан и вошла в мутную воду.

– Она совсем тёплая! – сказала она мне, отойдя на пару шагов от берега. – Пойдём ко мне!

– Ну ты же знаешь…

Она засмеялась.

– Когда я была маленькой, все купались в семейных трусах. Так что брось конфузиться!

Я поколебался и последовал её приглашению. Вода и в самом деле была, как парное молоко. Это так образно пишут писатели, а какое парное молоко, когда стоишь в нём по пояс, не знают, думаю, и они. Но выглядит сравнение красиво. Что ж, пусть так и у меня будет. Если только не делать глупостей.

А я глупость сделал. Пошёл к Анне, которая отплыла уже в то место, где чувствовалось течение. И оно меня тотчас снесло. А плавать я не умею. И я начал натурально тонуть.

– Сашежка! – пронзительно закричала Анна и, борясь с течением, поплыла ко мне.

И тут я ушёл под воду совсем.

Очнулся на берегу. Рядом со мной сидела Анешка, а над нами стояло несколько молодых людей.

– Ты чё, совсем, в натуре, без мозгов? – надрывно кричал один из них, низко наклонясь над моим лицом, и я чувствовал запах вчерашнего перегара. Видимо, его крик и густое дыхание и привели меня в чувство лучше всякого нашатыря. – Это Шават, с ним шутить нельзя!

А девушка, которая была с ними, смотрела не на меня, распластанного на откосе канала в прилипших к телу семейных трусах, а на Анну. Она что-то почувствовала, потому что до меня долетел её шёпот: «похожа на…». Но парни лишь ухмыльнулись, и кто-то даже повертел пальцем у виска: мол, ты совсем того, что ли. Естественно, кто ж мог подумать, что великая певица ловит утопленников в мутной воде Шавата.

Так я остался жив, и мы с Анешкой сохранили инкогнито.

57. КАТЯ КАЗНАЧЕЕВА

Около полуночи мне позвонила Лена.

– Не спишь? – спросила она возбуждённо.

– Когда это я спал об эту пору!

– Ну да, знаю, но вдруг…

Я чувствовал, что ей не терпится поделиться какими-то горячими новостями, но намеренно сам им навстречу не рвался. Устал я от новостей. Устал от воспоминаний. Сколько с этим чеком пережилось заново того, что, казалось, давно улеглось в папки архива памяти! Обычно-то лишь «опись» былого всегда перед глазами, а сами «единицы хранения» лежат по местам и не будоражат. И правильно – нельзя же одновременно жить и сегодняшней жизнью, и слоистым, как торт «наполеон», прошлым, самые смачные «коржи» коего тревожат душу даже больше самых горестных. Горестное-то, когда вспоминается, то только радуешься, что оно позади и, бог даст, не повторится, а вот наиболее «сдобное» способно своей невозвратностью так разбередить нутро, что неделями этот самум не унять.

Самое опасное для душевного равновесия в нашем прошлом – это лучшее в нём. Так что пусть уж лучше оно лежит подальше и светит оттуда ровным, но неярким и уж, конечно, не ослепляющим светом.

Увы, это лишь благие пожелания. В моей жизни скрипториса, настоянной на творческом садо-мазо, под неусыпным присмотром вездесущей и безжалостной, обожаемой и проклинаемой тёти Журы, подобные выбросы «протуберанцев» счастливых мгновений, а то и суток случаются регулярно. Особенность жизни скрипториса в том, что он вынужден очень часто жить одновременно в настоящем и прошлом, интенсивно оплодотворяющих друг друга. Это «перекрёстное опыление» и ведёт прямиком, неуклонно к тягостному, с точки зрения сапиенсов, но столь благословенному, на наш, скрипторисов, взгляд, одиночеству, позволяющему свободно и безоглядно переноситься с «коржа» на «корж» своего жизненного «наполеона», никого этим не обижая и не заставляя страдать. Скрипторис, как Христос, берёт все страдания на себя, пластая сердце не в гераневом уюте, а в запутанных лабиринтах собственной, совсем не бессмертной души.

– Нет, конечно, не сплю ещё и сегодня, – подал я голос.

– А чем занимаешься? – спросила Лена, видя, что я не проявляю интереса к распирающим её новостям.

– Пятнадцать минут вспоминаю, а потом часами стараюсь забыть.

– Получается?

– Почти нет… Хорошо, что Колюнчик ваш не пошёл в журналистику, как вы его с Андреем всё в детстве настраивали. Работает человек теперь спокойно, вон даже миллионщиком сделался.

– Прямо уж сделался! – отозвалась Лена нервно. – Не по душе, если честно, всё это мне… Только бы Анька не сбила его с пути своими бизнесами. Генеральный директор компании – чего ещё надо, скажи? – она ждала моего подтверждения, но я промолчал. – Опыта наберёт, станет с годами нарасхват как хороший управленец. А все эти акции-шмакции…

– Да ладно тебе, старуха! – сказал я. – Это их время. Мы в нём только присутствуем. Пусть живут, как им кажется правильнее.

Она вздохнула.

– Ты прав, конечно… Но сердце матери, сам понимаешь, всё равно не на месте.

– Надеюсь, он догадается подарить тебе со своих первых же дивидендов «Ламборгини», и ты тогда успокоишься.

– Я тебя умоляю! – всхлипнула от смеха Лена и зашлась в хохоте. – Кулончик бы хоть подарил.

– Много ты их носишь! Так все в пепельнице в «Хельге» годами и лежат, как старые окурки. А на «Ламборгини» будешь рассекать…

– Точно! – подхватила Лена. – Так всё в «Пятёрочку», а тогда и до «Ленты» доеду – давно собираюсь, да всё Андрей никак не отвезёт.

– Очень хорошее применение «Ламборгини», – одобрил я. – Я, правда, не знаю, насколько там вместительный багажник.

– Я где-то в инете читала, что маленький, – сникла она. – Нет, тогда в «Ленту» на нём не поездишь… А если так, то на кой он вообще? Нет, лучше кулончик.

Я не возражал:

– Тебе виднее.

– Я чего тебе звоню-то, Саш, – отрешилась Лена от фантазий. – Лиля ничего не знает про этот чек, кроме того, что его выбила её сестрица, когда Лилин жених – он, кстати, сын хахаля её матери…

– Да знаю я, – вставил я.

– Знаешь? Ну вот, когда этот женишок покупал «Метаксу» с икрой, чтобы провести время с ними и Лилей. Он приехал за Лилей, там же решил и затариться, а тут эта вертихвостка выпорхнула, сама села за кассу, пока Лиля бегала в туалет, и, представляешь, выхватила у неё парня из-под носа!

– Чудны дела твои, господи, – вздохнул я. – Ну хоть ясно теперь, почему в чеке указана в качестве кассира Лиля. Но как это «выхватила»? Лиля же на днях только говорила о нём как о своём женихе.

– А она, пока Лили не было, успела не только чек за покупку Лилиного парня выбить, но и себя, представляешь, ему предложить. И они после этого стали встречаться. Но Лиля до последнего в это не верила – сестра же всё-таки, а тут и прихватила днями их тёпленькими. Ну и сорвалась куда глаза глядят. Всем сказала, что следом за отцом полетит в Фергану, а сама сдала билет в последний момент – видишь ли, та же Катька наврала ей, что она взята из дома ребёнка.

– Семейка однако.., – подивился я.

– Да, видно та ещё, хотя мать, судя по разговору, вменяемая женщина, – согласилась Лена. – Катьку-то я в общем понимаю: завидно стало, что сестрица отхватила сыночка богатенького материного хахаля, который и сам, как Колюнчик, генеральный директор одной из отцовских дочерних фирм. Что уж говорить, деньги здорово перекручивают людей. Лиля говорила, что раньше они с Катюхой были очень дружные, заботились друг о друге. Но вот появился на горизонте богатый жених – и вся сестринская дружба пошла прахом.

Меня это не удивляло: вся жизнь кругом состоит из сплошных предательств.

– И что же она думала делать, когда изобразила, что летит в Фергану, а сама не полетела? – поинтересовался я.

– Да, мне кажется, и сама не знала, – с досадой сказала Лена. – Металась по городу. Потом решила домой вернуться и на работу, откуда накануне сдуру уволилась. Словом, не в себе была девонька.

В голосе Лили чувствовалось искреннее сочувствие дочке Андрея – сочувствие именно женщины к женщине.

Я тоже очень сочувствовал Лиле, но по-мужски: поскольку к загадке чека все эти перипетии взаимоотношений сводных сестёр не имели никакого отношения, сказал:

– Это всё очень печально, но они сами, думаю, Леночка, как-нибудь разберутся. В конце концов, как я понял, у Лили тоже особой любви к этому мажору не было – тоже ведь на денежки повелась, положа руку на сердце. Так что похоже, вор у вора дубинку украл.

– Кто их, конечно, разберёт, – не стала спорить Лена. – Мне Лиля говорит, что у них вроде как чувства, но, вижу, сейчас не сильно и переживает.

– Она у тебя?

– Да, уложила девочку в гостиной на диване. Спит себе посапывает.

– Я смотрю, ты о ней уже прямо, как о родной.

– Так ведь и не чужая… Я, кстати, очень дочку хотела с самого начала, да и после того, как родился Коля, – впервые призналась Лиля. – Но организма хватило только на него… А теперь вот готовая объявилась, и растить не надо.

– Значит, Андрей может безбоязненно возвращаться? – вкрадчиво спросил я.

– А он всё боится? – со смешком быстро спросила Лена.

– Нет, ты же сказала, что сковородки в головы не полетят. Это я от себя уточнил.

Мы помолчали.

– Ладно, теперь мы хоть точно знаем происхождение чека, – вернулся я к теме, которая больше других не давала мне в те дни покоя. – Инопланетяне уж точно не при чём, путешественники во времени – вроде тоже, злокозненных личностей из нашего прошлого как будто бы не видать, с Лилей тоже всё прояснилось – с неё можно снять подозрения. Осталась эта загадочная Катя. Только одна она может, думаю, объяснить, почему на чеке значится 20 августа 2072 года. Но где её теперь прикажешь искать?

– Какое ты сказал? Двадцатое? – переспросила Лена. – Так это и я могу объяснить.

Я обалдел и замер.

– Лиля подробно описала мне тот день, – сказала Лена. – И день был 20 августа этого года.

– С чего вдруг она его запомнила? – не поверил я и предположил наугад: – День рождения, что ли?

– В самую точку, Жабский! – восхитилась Лена. – Только не Лены, а её жениха. Именно его они с Леной и собирались вместе отметить, когда он за ней заехал и её подло подсидела завистливая сестрица.

– Что ж, – сказал я. – Теперь, значит, загадочен только год. Надеюсь, это не столетие жениха?

– Что ты, он совсем молоденький – на год только старше Лили!

– Тогда может его отца?

– Давай прикинем. Если ему 27, то 2016 минус 27 будет 1989-й. А что, если он родился у отца, молодого да раннего, когда тому было 17 лет, то не исключено, что отец и в самом деле 1972 года рождения. Но даже если и так, то мне, например, всё равно не понятно, зачем нужно указывать на чеке дату рождения Лениного жениха, а год – возможного столетия его папаши? Тебе не кажется это, как ты выражаешься, чушью собачьей?

– Да кажется.., – раздражённо огрызнулся я. – Просто ищу зацепки. Уже не знаю, от чего танцевать! – расписался я в своём бессилии.

– Говорила сто раз – выкинь ты этот чек! – напомнила Лена. – И всем жить станет легче.

– Несколько раз порывался, – признался я, – но тут, как нарочно, всплывала новая информация. И я ведь уже чувствую, что чек почти наверняка никак не связан со мной: в ваш дом его принёс Колюнчик, а он взял его в той «Пятёрочке» по ошибке – вместо своего. Значит, не было ни у кого намерений напомнить мне об Оле Медведевой таким странным способом – датой на чеке ровно через сто лет после нашей с ней встречи.

– Ну так что тебе ещё надо? – спросила Лена.

– Но ведь эта именно дата в чеке стоит, как заноза! – воскликнул я. – А почему? Если совпадение – то с чем?

– Судя по твоей интонации, – сказала Лена, – ты всё равно допускаешь, что это – не совпадение?

– Не знаю… Голова пухнет… Давай спать?

– Пожалуй, – согласилась Лена. – Пока.

Катя-Катя… В те полчаса перед засыпанием, когда у меня случаются самые эффективные мыслительные процессы, я вертел это имя в сознании так и сяк, как кубик Рубика, пытаясь проникнуть виртуально в Катин мозг и проследить логику её поведения. Но это не удавалось,

Внешне же всё выглядело так, словно именно Катя задумала коварный план. Она решила изменить дату на чеке таким образом, чтобы ошеломить меня. Для этого она собиралась проникнуть в программу кассы под паролем сестры – возможно, чтобы сбить с толку «погоню», установить 20 августа 2072 года в качестве даты выдачи чека, а затем выбить его Колюнчику, который отнёс бы его домой к родителям, а те потом показали его при случае мне.

По ходу его осуществления, Катин план упростился, хотя обычно бывает наоборот: обстоятельства вынуждают злоумышленников усложнять или вовсе изменять свои замыслы – на этом строится масса рассказов и фильмов о всяких взломщиках или беглецах из узилищ. Случай представился Кате именно 20 августа того года, так что поменять в программе оставалось только лишь сам год. В тот день в магазине, на её удачу, появился Колюнчик, и Катя взялась за дело. Если всё так и есть, можно поклясться: случайность, что Колюнчик взял на кассе не свой чек, ничего не меняла – на его собственном наверняка тоже значился 2072 год – как и у всех остальных, кого обслуживали Катя, а потом вернувшаяся Лиля, которая отходила в туалет, пока не возникла передышка, когда покупателей у кассы не было, позволяющая вернуть реальную датировку.