Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

– Нет, Одеяло. Не продамся и тебе, – отрезал я. – Лучше-ка я тебе отомщу.

– За что?

– За то, что помешал мне, курпача ты драная, тогда найти Олю!

– Но я же попросил прощения…

– Бог, повторяю, простит! А я – нет. И отомщу тебе. Но отомщу тоже по-своему. Ты мне не дал важную, может быть ключевую для меня информацию – а я тебе дам такую. И мучайся ты потом, если совесть всё же какая-то есть.

Одеяло насторожённо наблюдал за мной. Смотрительница, вновь уловившая доносившиеся от Брюллова высокие нотки, впрочем, тоже.

– Анна пытается высвободиться из-под пресса своей мамаши, на чьи бабки она начала свой бизнес, и, как я понимаю, ищет союзников. Один большой пакет акций она уже перекупила через племянника – сына Большаковых, теперь будет выкупать остальные. Так что у тебя есть все шансы стать её союзником. Временным, разумеется. А там уж – кто кого, хотя, думаю, она тебя схарчит и не подавится, хотя бы потому, что моложе и злее. Но это меня не касается. Так что давай, иди ешь, коли инсулин, чтобы в кому не грохнуться, – и действуй.

Я поднялся.

– А про меня забудь, – сказал я ему жёстко. – Нет, не было и не будет у меня с тобой ничего общего, Одеяло.

Повернулся и, не прощаясь, пошёл к парадной лестнице.

Так закончилась эта загадочная и простая история с запиской на чеке.

ЭПИЛОГ

Итак, загадочная вроде бы, а на поверку – простая история с запиской на чеке рассказана мною полностью. Наверное, она не так занимательна, как мог бы быть занимателен детективный роман с лихо закрученным сюжетом и яркими образами героев. Но я не беллетрист, а журналист, строить сюжет, прорабатывать образы, держать читателя в напряжении до последней страницы не умею. Нет, теоретически знаю, как это сделать, но сколько в мире подобных «теоретиков», книжки которых никто не читает, а то они и вовсе не издаются.

То, что вы прочитали, не художественное произведение, а именно журналистский, как мы это в своём цехе называем, «материал» – только длинный-предлинный, который не уместится ни на одну газетную и даже журнальную полосу. Для таких материалов я двадцать лет назад придумал собственный жанр газетного сериала. В этом жанре написана и летом 1999 года вышла в городе Волгодонске Ростовской области, где я тогда жил, моя книжка о поездке с бригадой российских журналистов в Белоруссию под названием «Девять правд Беларуси». Дать такое название побудило то обстоятельство, что в ту пору в Белоруссии существовало целых девять разных курсов её «зайчика» – белорусского рубля. Теперь, поскольку с тех пор в нашу жизнь прочно вошли социальные сети, я немного подправил название жанра – газетно-сетевой сериал. Пока в этом жанре, кроме меня, никто не пишет, что может быть и хорошо: это придаёт написанному мной некоторую жанровую эксклюзивность.

Так что, повторяю, прочитанное вами в шести десятках серий «Записки на чеке» – не художественная литература, не беллетристика, а чистая журналистика. Почему? Потому что здесь описаны реальные события, а все герои, в том числе и автор, выведены под своими подлинными именами. Вы скажете, реальные события лежат в основе и такого жанра художественной литературы, как документальная проза. Верно. Но отличие в том, что там документ лежит в основе прозы, которая всё же строится по канонам беллетристики, а у меня документ – в самом широком смысле, вплоть до реальности как таковой – сам является содержанием сериала.

Сколько шагов от журналистики до литературы – это вопрос давний. Кто-то считает – нисколько, шагает – и проваливается в творческую бездну. Однако не обязательно – из журналистов вышли кое-какие писатели. Но, думаю всё же, они не из журналистики вышли, а сами из себя, занесённых случайным ветром в «газетчину», как они брезгливо пишут в мемуарах. А чтобы призван был человек именно к журналистике, а потом, с усердием трудясь над словом, «вырос» из неё в писатели… Такого не бывало. Вот уж на что мастером слова был Василий Песков. Ух как писал! А всё же «вырос» не в писатели, а в великие журналисты, хотя посмертно его именно писателем и называют, даже многотомное собрание сочинений издали. И я их читаю и перечитываю, со школьных лет очарованный Василием Михайловичем – с его «Шагов по росе» начала 60-х, удостоенных высшей тогда в государстве творческой премии – Ленинской.

Так в чём же дело? Почему нельзя «вырасти» из журналиста в писатели? А почему нельзя вырасти, скажем, из плотника в краснодеревщики? Тоже ведь с одним материалом – деревом – дело имеют. А потому, что это разные таланты! И талант плотника ничуть не «ниже» таланта краснодеревщика, хотя продукция второго на вид куда изящнее, а ценится порой, как живопись или скульптура.

Так и в профессиях переработчиков слова. Мне очень нравился прежний девиз «Новой газеты» (вне зависимости от моего отношения к политической позиции этого СМИ), который она почему-то сменила: «У нас те же буквы, но другие слова». Вот и у нас, журналистов, которые вовсе не «недописатели», с писателями, которые отнюдь не «постжурналисты», подобное межвидовое различие, при одном лингвистическом материале. И потому инбридинг невозможен. Даже куланы не получаются. И, полагаю, это хорошо.

Так я считал с первого своего дня на журналистском поприще, на том же стою и сегодня. А первый тот день был страшно давно – 52 года назад. С тех пор я перестал быть человеком, став скрипторисом – приматом иного вида, нежели сапиенсы. Великий Светин напомнил мне при нашей первой встрече мой репортаж с 40-летия открытия Большого концертного зала «Октябрьский» (в бытовом обиходе – просто устно «Бэ-Ка-Зэ», а на письме – БКЗ) в Петербурге, в котором его умилило упоминание о внуке Эдуарда Хиля. Юбилейный концерт в самом деле открывал Эдуард Хиль. Маленький такой, щуплый – но уже Хиль! Деда его, Эдуарда Анатольевича, я таким, конечно, не помню. Зато помню еще не «народным», но уже королём эстрадной песни на открытии «Октябрьского» в дни празднования 50-летия нашей революции…

40-летие прославленного зала отмечалось 3 ноября 2007 года. А я поступил на службу в «Санкт-Петербургские ведомости» всего за месяц до этого – 1 октября. Меня не все сотрудники-то ещё знали. А я не знал, причём ещё довольно долго, своего главного редактора. Меня принимал на работу начальник помельче, и потому я лишь под Новый год, спросив коллег, что за высокий лысый мужик в «ньюсрумку» к нам порой заходит, окидывает взглядом, но ничего не говорит, услышал: «Во даёшь, Саша, – так это наш главный, Сергей Слободской!». А я-то всё думал, какой опрятный пожарный инспектор…

Написать что-то сверхвыдающееся за первый месяц я, естественно, не успел, к тому же в редакции был ведь отдел культуры, в чьей «юрисдикции» такие громкие юбилеи. Но послали в БКЗ всё же меня. Причин было две. Ну, прежде всего, в отделе культуры не водятся репортёры – они же там «анализируют процесс», причём нередко и неделями, а нужно было «взгляд и нечто» уже к обеду первого после трехдневного «народного единства» рабочего дня. Но основную роль сыграло всё же то, что в разговорах за чаями я как-то похвастался, мол, был в «Октябрьском» лишь один раз – но зато на самом первом в нём концерте. Такого в биографиях коллег ни у кого не оказалось, даром, что практически все – ленинградцы, супротив меня, ташкентца.

– Ну, а раз так, то вам и карты в руки, – сказали мне «наверху» и даже сами на юбилей аккредитовали.

На юбилейном концерте мне в зале рассиживать не пришлось. Как выяснилось, организаторы журналистов представляют по-своему. В их сформированном телевидением сознании журналист это тот, кто потом всё покажет по телику. А раз так, то его место за кулисами, в гримёрках и уборных, а в зале есть операторы «сотки» (уже теперь не существующего телеканала «100ТВ»), ведущих прямую трансляцию, – вот и довольно.

Положим, и мне, «пишущему журналисту», как теперь о нас говорят с той тонко ошкуренной деликатностью, с какой английская аристократия общается со слугами, в закулисье сподручней – ведь не на сцене же с артистами беседовать, в самом деле. Но репортёрская «оптика» такова, что ей одной, да ещё и жёстко очерченной локации мало – не получается образной стереоскопии. Меня ташкентские мастера учили – и это въелось вглубь меня на аршин! – всегда знать в сто раз больше, чем напишешь: от этого даже очень просто изложенное получается гуще. Это читатель чувствует, сам уж не знаю как. Ведь и я чувствую, читая иные опусы: автор вывалил на полосу всё, что знал, а дальше хоть стреляй его, и потому он мне не интересен.

Я, конечно, выкрутился – старый волчара. Милые капельдинерши из «доистарического материализма», с которыми я всегда умел быстро завязывать нежную дружбу, незаметно поставили мне в закутке огромного зрительного зала БКЗ уютную скамеечку, и я временами, оторвавшись от «акул шоу-бизнеса», прибегал посканировать с неё зал и сцену, снять их нервные параметры, наводя в себе токи для следующих разговоров на лестницах и в грим-уборных.

Зато, когда пишешь именно таким образом подготовленный репортаж, то легко отбираешь детали и эпизоды, вымащивая их разноцветной «смальтой» репортажное «мозаичное полотно».

Делается это, кстати, совсем не в редакции, а по пути к ней с места события – к приходу в «контору» репортаж у мастеров уже, как правило, в голове. Обычные-то репортёры вымучивали его прежде за письменным столом или в курилке, опытные – сходу диктовали машинистке в машбюро. Помню, как я обалдел, увидев в машбюро «Комсомольской правды» во время стажировки в 75-м впервые в жизни вживую мэтра ещё до всех этих затем опошленных Дроздовым «В мире животных» (он уже был лауреатом Ленинской премии, полученной ещё в 64-м) Василия Пескова, диктующего репортаж о выпуске змей в природу в змеином заповеднике под Тверью (тогда Калинином). Запомнилось это потому, что машинистка, выбивая дробь на «Ядрани», то и дело гадливо передёргивала плечиками. Корифеи же, как Михаил Кольцов диктовали прямо на линотип (это такая строкоотливная машина, ушедшая в историю вместе с XIX и XX веками)! Я тоже несколько раз так делал, уговорив хорошенькую линотипистку «Фрунзевца» Валю Галь, пока не заметил встревоженные взгляды коллеги по редакции, старлея Миши Горбунова, который за ней ухаживал (а позже они поженились). Дело это рискованное для автора: если репортаж зарубит или зверски порежет начальство, пойдёт псу под хвост дорогостоящая работа и драгоценное время линотипистки – и тогда нагорит будь здоров. Миша начальству, естественно, ни гу-гу, но редактор Аркадий Голышев однажды меня «спалил» сам и велел больше не выдрючиваться: мол, не Кольцов ещё, хотя и очень меня любил. Кстати, все мои надиктованные прямо на линотип материалы так и пошли в печать, как были набраны Валей, лишь с обычной корректорской правкой.

Ого как далеко память меня утащила от магистрали рассказа! Но всё это ведь – производное именно от того дня – 7 ноября 1967 года, когда праздновалось 50-летие Великого Октября.

…Я уже давно пописывал временами заметочки в узбекистанскую республиканскую газету «Пионер Востока», но журналистикой это и близко не было: юнкор и юнкор, достаточно погладить по головке. Потом перестал – стал комсомольцем и старшеклассником: для пионерской газеты, что Ломоносов – для Славяно-греко-латинской академии – переросток. Подумывал наведаться в «Комсомолец Узбекистана», да всё не срасталось: и жил далеко, и уроков в 9 классе навалом.

А тут ужинаем в конце октября, и мама вдруг:

– Вот бы здорово тебе съездить на 50-летие революции в Ленинград – когда ещё будет такое событие!

– Как съездить – каникулы начнутся только 4 октября, – тогда было так, – и в школу 9-го, – а поезд протащится целых три дня?!

– Не поездом, – вижу, как внутренне всё больше азартируется мама, – самолётом.

– Да дорого же!

– А с этого года с 15 октября учащимся полбилета! Сколько сейчас? – быстрый мамин взгляд на старинные наши часы с боем.

– Да, мама, касса в «торгошке», – так мы называли открытый в двух остановках от нас в 64-м суперсовременный, по тем временам, торговый центр «Чиланзар», в крыльях которого было множество всяких нужных людям заведений, в том числе и предварительные кассы «Аэрофлота», – закрыта уже!

– Ещё целых сорок минут до закрытия – успею!

Схватила мою метрику для подтверждения возраста школьника (позже для покупки льготного билета нужно было брать в школе особую справку), паспорт не надо – тогда даже авиабилеты, не говоря уж о железнодорожных, ещё продавали без паспортов, как трамвайные, накинула плащ – и в ташкентскую тёплую темень.

1 октября я улетел. Ил-18 – вот уж прелесть машина! – покрывал небо до Ленинграда за 9 часов, с почти часовой посадкой для дозаправки в Свердловске. Обожаемая мной тётя Нина, младшая сестра мамы, жившая в комнате очень приличной и дружной 4-комнатной коммуналки на углу Энгельса и Дрезденской и находившаяся в процессе развода с моим тоже любимым дядей Володей, встретила меня радостно и воодушевлённо. У неё была уже разработана целая программа пребывания любимого племянника, в которой нашлось место всему – и театрам, и музеям, вплоть до поездки в Выборг к другой маминой и её, конечно, сестре – тёте Вале. Не было там только одного – того, ради чего я перелетел через полстраны, отпрошенный у классного руководителя, «математика», артиллериста-фронтовика Аркадия Израилевича Немировского, на целых 4 дня раньше начала каникул – а именно участия в исторических праздничных событиях.

Когда я заявил об этом тётке, она как-то сдулась, сказала печально, знал бы я только, чего стоило ей, известному чуть не всему Ленинграду экономисту «Мостотреста» (она единственная из четырёх сестёр – тут я не упомянул ещё жившую в Кропоткине самую старшую, Ольгу, тётю Лёлю – не стала учительницей) достать билеты для нас на открытие на Лиговке нового концертного зала «Октябрьский»…

И всё же мою программу мы выполнили всю! И теперь, спускаясь на «Маяковскую», я говорю спутникам, что был тут на её открытии. А проходя мимо бывшей голландской реформаторской церкви на Невском, говорю им, что стоял тут у магазина телерадиотоваров и смотрел, разинув рот, в выставленных прямо в витрине телевизорах-комодах «Радуга» самую первую цветную телевизионную передачу из Останкина.

Побывали мы и на концерте в БКЗ в честь юбилея Октября, но с уговором уйти до его окончания, чтобы успеть к выстрелу «Авроры» в историческое время – в 21.45. Тётя Нина стоически всё это выдержала. С тяжёлым вздохом вновь поменяла в гардеробе «Октябрьского» немыслимо красивые итальянские «шпильки» на сапоги – и мы отправились к мосту Лейтенанта Шмидта, где опять, как в те дни 1917-го, стоял крейсер революции. А на его палубе, у бакового орудия, среди ленинградского партначальства – тот самый легендарный комиссар «Авроры» Александр Белышев, который и повторил спустя полвека тот знаменательный выстрел. Я был в восторге! А потом был такой впечатляющий фейерверк на Неве, что его и поныне не могут превзойти никакие «Алые паруса». Ничего более зрелищного я в своей долгой жизни не видел – и с этим согласны все очевидцы, с кем ни поговорю.

Подробностей праздника пересказывать здесь не буду – он в деталях описан другими. Скажу только, что повторный исторический выстрел «Авроры», именно в тот самый момент, озарил меня идеей написать репортаж и предложить его дома нашей комсомольской газете.

Так я и сделал. Репортаж напечатали, а меня плотненько привлекли к участию в приложении «Факел» для начинающих журналистов. Его вела прелестная и талантливая Таня Орлова, и у него был девиз: «Кто не горит, тот коптит – да здравствует пламя жизни!». Под этим девизом и прошла вся моя начавшаяся тогда более чем полувековая журналистская жизнь. На протяжении которой, повторюсь, я ни минуты не мечтал «вырасти» в писатели, ибо ничего лучше, на мой вкус, журналистики не бывает.

Ну вот, а теперь, когда я вас убедил, как надеюсь, что вы читали не художественное произведение, а хоть и длиннющий, но в сущности газетный материал, построенный не по литературным законам, а по законам журналистики, и потому именно так прошу к нему и относиться, расскажу, что было дальше. В отличие от романиста, мне и тут ничего выдумывать не пришлось – всё поведала сама жизнь.

Одеяло не мешкая законтачил с Аней Серовой, оказавшись для неё совершенно неожиданно именно тем человеком, который помог ей – исключительно, разумеется, из собственного эгоистического интереса – обрести перевес в соотношении сил акционеров ЗАО «Серова и К^о» и свести на нет влияние её матери. Долго он однако не прожил, и деловым партнёром Ани стала его хваткая, как я сразу заметил, дочь Катя, унаследовавшая отцовские акции. Вместе с Аней они постепенно вытеснили остальных акционеров и стали единоличными хозяйками ЗАО. А спустя какое-то время вместо этой фирмы возникла новая, единственной владелицей коей стала Катя Казначеева.

Нет, не подумайте, Катя отнюдь не сживала со свету Аню. Аня сама продала ей все свои акции и уехала за границу. Уехала не одна, а с маленьким Вовчиком Большаковым. Вы скажете, как это возможно? Мне трудно об этом писать, но придётся.

Спустя почти два года после той истории с чеком, летом 2018-го Колюнчик, отродясь не садившийся за руль по тем же причинам, что и я, во время поездки с родителями на Кавказ, вдруг решил изменить своему правилу. Конечно, они тогда ехали не по горному серпантину, а по степному шоссе под Краснодаром, но что-то Колюнчик крутнул не так, и отцовская колымага вильнула. А тут навстречу – огромная фура… В жуткой аварии погибли все: Андрей, Лена, Колюнчик, его жена Валя. Выжил, и даже без особых повреждений, только Вовчик.

Аня усыновила его, продала свои акции Кате и уехала куда-то в Европу. Однажды она даже звонила мне из Швейцарии, но где они с Вовчиком обретаются нынче, я понятия не имею. Может ещё позвонит…

А я в минувшие годы продолжал поиски дорогих мне людей. Первым год примерно назад нашёл-таки в Израиле университетского товарища Игоря Флигельмана – того самого, что стоит позади моего отряда на фотографии, сделанной в пионерлагере «Дорожник» в августе 1972 года. Он, оказалось, живёт в городе Беэр Шева на юге Израиля. Я ни за что бы этого не узнал, ибо Игорь, как он сам говорит, так и остался человеком ХХ века, не жалующим ни компьютеры, ни интернет, ни соцсети. Зато его старшая сестра Наташа, медик от бога, которой при переезде в Израиль в начале 90-х даже не пришлось подтверждать свой советский диплом – настолько она оказалась для новой родины ценным специалистом, мелькнула однажды в одной из соцсетей, где я её и тотчас же и засёк. А уж она потом побудила брата тоже завести там аккаунт, где мы наконец-то и встретились, пусть виртуально. Теперь же нет-нет, да и говорим с Игорем по часу, а то и по два по вотсапу, и я снова слышу всё тот же дорогой мне голос из далёкой молодости.

А ровно за месяц до написания эпилога, представьте, я нашёл Олю Медведеву и Надю Алешкову – с разницей всего в один день!

В ночь на 5 октября нашёлся аккаунт Оли – по размещённым там фотоснимкам я понял, что это именно её: она совсем не изменилась за минувшие годы. Но Оля не появлялась на своей странице уже несколько лет, поэтому писать ей там – всё равно что в пустоту: поди знай, когда она снова наведается. Поэтому решил обратиться к ней через кого-то из её френдов. Но и тут неудача: нет этих френдов! И только одно фото прокомментировал, даже не так – отметил смеющимся смайликом некий Михаил Бабаджанов. Тотчас ныряю к нему в аккаунт – а он-то, оказывается, никто иной как Олин муж! Оказывается, потому что я лишь смутно помнил симпатичного курчавого парня из её группы, который стал Олиным мужем позднее, но ни именем, ни фамилией его не интересовался. Ну, теперь всё уже просто!

«Здравствуйте, Михаил! – написал я ему. – Я, как и Вы, ташкенец. Давно искал Вашу супругу Олю и только что нашёл тут. Но связаться не могу – она была, похоже, первый и последний раз в … 4 года назад и нет оснований думать, что вернётся сюда завтра. Не могли бы Вы сообщить её электронку? А если нет, то хотя бы передать ей от меня поклон, прилагаемое фото, где мы с её сестрой Милой и моим другом на заднем плане Игорем Флигельманом, тоже давно живущем в Израиле – в Беэр Шева, и сказать, что хотел бы с ней пообщаться – тут, либо по электронке или телефону (я всё это ей сообщил на её страничке тут)? Буду очень Вам признателен! С уважением, Александр Жабский, старый ташкентско-питерский журналист».

Потом спохватился и приписал:

«Не сказал самое главное – так занялся дух от негаданной находки! Я хочу очень, чтобы Вы с Олей прочитали книгу (а может быть и ваши дети, если у них возникнет желание – у моих вот не возникло), которую я сейчас публикую сериями на своей странице… Я журналист, не пишу романов, так что это совершенно реальная история, добросовестно пересказанная, правда, конечно, под моим личным углом зрения, а немного беллетризованная лишь потому, что всё происходило не вчера и, увы, не все фразы помнятся досконально точно (но самые главные в памяти, как на скрижалях). И там подробно о том месте, которое Оля занимает в моей жизни; поверьте, основание это место занимать – чистое, светлое, совершенно незамутнённое ничем. Думаю, как художник художника мы поймём друг друга, и Вы не станете держать на меня сердца за то, что я всё это по-своему рассказал, в том числе и о Вашей замечательной жене, подлинном перле создания. Я очень счастлив, что у неё прекрасно сложилась с Вами жизнь – я почти полвека только об этом и мечтал, когда думал о ней, вспоминал нашу молодость. Дай вам обоим бог жить долго-долго, но чтобы ваши с Олей дети пережили вас».

Михаил сразу передал Оле, за что я ему очень признателен, моё сообщение. Она, как сама написала, обрадовалась нашей встрече, и мы всё 5 октября всласть говорили и говорили на её странице в в одной из соцсетей, вспоминая и рассуждая.

А утром 6-го мне позвонила Надюша. Сама! Она узнала мой телефон из моего письма её старшей сестре, страничку которой я тоже совершенно случайно обнаружил в конце сентября в соцсетях. Ни за что бы, кстати, не обнаружил, но она, к счастью, завела её под своей девичьей фамилией, и как только я увидел «Ольга Алешкова», сразу на эту страничку и перешёл. А там – более чем убедительное подтверждение, что это не тёзка и не однофамилица: эта Ольга Алешкова, указано, закончила, как и я, Национальный университет Узбекистана им. Мирзо Улугбека, как теперь называется наш ТашГУ им. В. И. Ленина.

Написал Оле и в аккаунте, и по электронной почте, который по этому аккаунту легко вычислил. Ответа всё не было и не было. И вдруг – подтверждение вечером 5-го, что она по крайней мере получила моё электронное письмо! А утром 6-го – Надюшин звонок: «Сашуля, это Надя». Я обомлел! А Надюша долго читала на память (!) мои стихи, посвящённые ей, текстов которых у меня даже нет – только помнится, что писал их когда-то. А она, оказывается, не только сохранила все тексты стихов, но и, как видите, даже спустя почти полвека помнит их наизусть.

Оля живёт в древнем городе-порту Яффо, ставшем частью Тель-Авива, пенсионерствует и путешествует с мужем по миру: как раз только вернулись из очередного круиза. Надюша – во Пскове, продолжает работать. Мне очень хотелось бы показать вам их лица, но Надюша, как и Игорь Флигельман, осталась человеком ХХ века, так что ни аккаунтов, ни электронной почты у неё нет, а фотографии Оли, которыми налюбовался в её аккаунтах, публиковать без её разрешения не могу. А попросить разрешения после того, как она, получив мои ей стихи, написанные утром 6-го, – первые и единственные, посвящённые ей, вдруг закрыла от меня свой аккаунт и прервала наше общение, нет возможности. Что уж там случилось, в далёкой Яффе, можно только гадать, но вот так…

И всё же, зная, что Оля читает этот мой сериал, я очень надеюсь: она прочитает и эти строки и пришлёт мне сама свои фотографии – и из того, нашего 72-го года, и современные, вместе с разрешением их обнародовать. Очень рассчитываю, что получу, хотя бы и с помощью «Почты России», фотографии и Надюши.

Найдя двух главных в моей жизни женщин, я теперь совершенно спокоен и готов умирать. В свои последние минуты я буду мысленно держать их за руки и покидать этот мир радостный и счастливый.

А совсем напоследок – стихи тех двух преславных октябрьских дней, посвящённые Оле и Надюше.

Ольге Медведевой.

 
***
Шалом, земля чужая мне, шалом!
Благослови тебя, её создатель.
Ты мне и чуду общий знаменатель,
И потому я бью тебе челом.
 
 
Ты сберегла души моей ковчег,
Ты дароносица, хранитель и спаситель
Той, для кого ремесленник – Пракситель
И даже Фидий – просто человек.
 
 
Я жил полвека – и полвека страх
Меня подспудно истощил насколько,
Что вскрик мой на рассвете: аве, Ольга,
Не распугал на ветках даже птах.
 
 
Я уж давно устойчиво не юн,
Но и ко мне сегодня зарулила,
Избави бог, конечно, не Далила —
Вещающая птица Гамаюн.
 
 
Ну что тебе сказать про Тель-Авив —
Он со времён спасенья Андромеды
Не знал другой божественной победы,
Чем в Яффо ход времён остановив.
 
 
Что мне до тех до сорока веков!
Неважно мне, что было до Начала.
Она стоит у древнего причала,
И мир отныне будет лишь таков.
 
 
Всё, что не с ней, обречено на слом.
Все, что над ней, да озарится светом.
Вокруг неё в пустынном мире этом
Пребудь, земля, шалом тебе, шалом.
 
 
***
Я больше не хочу любимым быть,
Никем, пусть даже нынче самой-самой.
Что значит «нынче» по сравненью с мамой?
А с Олей что? Её бы сохранить…
 
 
Боялся в жизни только за детей
И за неё, мою звезду дневную,
Я только к ней себя теперь ревную,
Когда смеюсь. А плачу я не с ней.
 
 
Тот мальчуган давно уже старик,
Полубезумный в ясности рассудка:
Он осознал, что жизнь всего лишь шутка
И лимерик, а Оля – материк.
 
 
И выходя у жизни за края,
С материка однако не ступая,
Я чувствую, как оторопь тупая
Меня берёт, что это только я.
 
 
К звезде глагол неприсоединим,
Она и есть деяние всевечно,
А для меня и вечность быстротечна,
И власти нет ни капельки над ним.
 
 
О девы, женщины, старухи, я не ваш,
Моё уже избыточно свершилось.
Покоен я: отпущена мне милость
Возврата Оли. И исчерпан раж.
 
 
***
Благословен и проклят будь Акташ!
Начало и конец, и ужас наш.
И кокон света, и судьбы обрыв,
Когда мы, только дверцу отворив,
Могли войти в божественный чертог,
Где нас бы встретил, улыбаясь, бог.
Но мы с тобой запнулись, а второй
Попытки не даётся под горой…
 
 
***
Всю ночь я вёл с тобою диалог,
Как и тогда, умолкнув не умея,
Умом под утро медленно немея,
А чувством разгораясь, как восток.
 
 
Не то, не так теперь уже горит,
Фреза, наждак, точильный камень – годы
Всё очищают от налёта моды
И фарисейство скалывают с плит.
 
 
Я не могу себя остановить,
Хотя, казалось, ясно всё, и надо
Метаться мне от рая и до ада
Переставать и просто как-то жить.
 
 
Легко сказать, коль взят такой разгон —
В полвека сроком и длиной до неба:
Масштаб, по мерке старенького Феба,
Почти ничто, и неустанен он…
 

Надежде Алешковой

 
***
Я вижу сон: мы под руку идём,
Не шаркая, лишь чуть по-стариковски.
Шуршит листва, и некрутой подъём
И кремль Псковой залюбовался псковский.
 
 
О старина, и мы сравнимы с ней.
Нам больше века на двоих давно уж.
Нас может быть заждался Петя-сторож
Со связкою заржавленных ключей.
 
 
А вот скамья, садись, мой ангел, тут,
Передохнём: Поганкины палаты,
Где дремлют лучшие иконы и булаты,
От нас с тобой, поверь, не убегут.
 
 
Свежо, и город хмур и нелюдим.
Мы посидим, друг другу грея руки,
Застывшие от горестной разлуки,
И на воду немного поглядим.
 
 
Тут дух захватит, сердце пережмёт.
Ты как, бодра? Тогда пойдём на Власий!
Оттуда вид, мне помнится, прекрасен,
А может мы увидим, что нас ждёт.
 
 
Грядущее неведомо пока…
О этот сон! Пусть завтра бы он в руку
И купидон, прикладывая к луку
Свою стрелу, пробил бы облака.
 
 
Шуршит листва, играет листопад,
Моя богиня, не касаясь тверди,
Парит над ней, уж в это мне поверьте.
Или встречать идите наугад.
 
 
***
Час какой? А день теперь? Невежда,
Я не смыслю в этом ничего.
Но зато, как истинна Надежда, —
В основанье знанья моего.
 
 
Я далёк от Веры и Любови,
С их мамашей Софьей не в ладах.
Я не понимаю зова крови
И нытья о прожитых годах.
 
 
У меня обычная одежда,
Да и лик не больно изощрён.
Но зато со мной моя Надежда —
БСЭ, Британника, Ефрон.
 
 
***
Я двадцать лет не говорил «люблю»
Тем, кто услышать это были вправе.
Моя любовь всегда летит к нулю,
Едва очутится в искусственной оправе.
 
 
Сегодня всё я это говорил:
«Люблю», «любимая» и «я был твой любимый».
Был разговор со мной боготворимой,
Который нас ничуть не изнурил.
 
 
Мы старики, но мы всегда юны.
Не молодясь, не пудрясь, без завивки,
Мы получили в юности прививки
От пошлости и не своей вины.
 
 
Как хорошо седеть и увядать,
Прожив своё, но всё прожив по чести! —
Не устаю любимой повторять
И повторю в любом публичном месте.
 
 
Я двадцать лет не говорил «люблю»,
Забыв артикуляцию согласных.
И вот они рванулись к алтарю
Избранников к любви моей причастных.
 
 
Надюша, глаз и глас его – Его!
Вот почему я не боялся бога.
Мне ею в жизнь указана дорога,
А значит Им – и больше ничего.
 
 
***
Любимая, ну как тебе спалось?
Что виделось во сне и удивило?
Где сонник ты взволнованно открыла?
С чего сегодня утро началось?
 
 
А я вот спал как-будто не один,
Ворочаясь под утро от отвычки,
Царица рядом, я – простолюдин.
Вот только что же надо взять в кавычки?
 
 
Любимая, я глазик твой жалел,
Я целовал во сне его и нежил
И думал, что, пожалуй, я и не жил,
А по-над жизнью просто пролетел.
 
 
Надюша, ангел, сядь мне на плечо,
Коснись легонько стариковской шеи,
Ты чувствуешь, как стало горячо,
Как от гаданья старой ворожеи?
 
 
Она должна нам счастье нагадать,
Осмысленное, без ребячьей дури.
Как волку хочется побыть в овечьей шкуре
И ощутить овчарни благодать!
 
 
Ну всё, ну всё! Ступай в грядущий день,
Благословен он будет и удачен,
А я, любовью старою охвачен,
Начну писать, скрипторис, старый пень.