Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

При всей бьющей в глаза идиотичности этой версии, я взял её за основу и решил первым делом отыскать Катю и расспросить её с максимальным пристрастием – например, шантажируя, что разрушу её шуры-муры с бывшим Лилиным женихом. В ходе этого допроса Катя либо признается в злоумышлении против меня и назовёт заказчика – явно же ей самой строить мне куры было незачем, либо приведёт убедительные доводы в пользу того, что она совершенно не при чём.

Нет, всё же эти славные полчаса перед сном – настоящая для меня сокровищница!

Удовлетворённый чётко оформившимся алгоритмом дальнейших действий, я уже собрался выпить кружку кофе с молоком, что всегда ускоряет у меня процесс засыпания, как в прихожей пронзительно загудел домофон. Ясно, что то был какой-то подгулявший сосед, которому не открывали досматривавшие который уже сон родные, либо собутыльник соседа, посчитавший, что до нормы ещё далеко. В любом случае, мне не улыбалось терпеть в ночи эти пронзительные звуки, и чтобы избавиться от них, я снял в прихожей белую домофонную трубку.

– Александр Васильевич, – послышался в ней дрожащий девичий голос, который сносил поднявшийся на дворе ветер. – Впустите меня, пожалуйста! Это Катя Казначеева – сестра Лили. Вы помните, мы с вами виделись у Аллы Фёдоровны в кабинете?

– Помню, – только и ответил я в полной прострации и нажал белую кнопку, отпирающую вход в подъезд.

58. ОЖИВШЕЕ ОДЕЯЛО

– Здравствуйте, я Катя, – на пороге стояла в самом деле та самая бойкая девушка, что давеча докладывала Алле об окончании смены.

– Вижу, – сказал я и добавил с иронией: – А я тот самый дядечка, что приходил ваши кассы чинить.

Она вскинула на меня игривый взгляд. Мне показалось, чрезмерно игривый для нашей разницы в возрасте: мы были даже не из разных поколений, а из разных геологических эпох.

– Помню-помню! – щебетнула она. – А войти-то мне можно?

– Раз открыл, значит, можно, – распахнул я дверь пошире и пропустил её мимо себя в прихожую. – Только ночь ведь уже – как же вы домой-то потом попадёте?

– Фи, – крутнула она легкомысленно задиком, – такси работают круглосуточно, а в Колпине у меня есть подружка – переночую. Да и я на минутку.

– Ну, вам виднее, – пожал я плечами. – Проходите. В комнату не приглашаю – там уже всё приготовлено для отхода ко сну, так что придётся довольствоваться кухней. Я буду кофе – для меня это снотворное, а вы?

– Зелёный чай.

– Вот чего нет, того нет, – огорчился я.

– У вас нет зелёного чая? – не поверила она. – Да сейчас все его пьют – это же так полезно.

– Я пью не то, что полезно, а что мне нравится. А от зелёного чая отвык давно.

– А мой вот папа до сих пор только его. И меня приучил – ещё до того, как на него пошла мода. – Она покорно вздохнула и стала расстёгивать короткую курточку. – Ну, раз у вас нет зелёного, то хоть чёрный-то есть?

– «Ахмад Орандж Пеко» – другого не держу.

– Сойдёт, – махнула гостья рукой.

Меня это покоробило. «Сойдёт» ей, видали, подумал я. Да что б ты, курица, понимала! Я не мог пересилить в себе обиду за Андрееву Лилю, но приходилось терпеть: финал чековой запутанной истории явно маячил где-то поблизости.

Я поставил на газовую плиту подогреться ещё неостывший чайник. Она же тем временем уселась на табурет у кухонного стола и подпёрла кулачком щёку.

– Вы наверное пришли поведать мне тайну кассы вашего магазина? – спросил я.

– Говорите мне, пожалуйста, «ты», – попросила она. – А я можно буду вас звать дядя Саша?

Она явно намеревалась сократить расстояние между нами. Что ж, тогда это мне было на руку, и я согласился.

– И что же ты поведаешь, мне, дитя моё взбалмошное? – спросил я, наливая ей чай в свою гостевую кружку, которой обычно не пользуюсь. Себе, добавив холодного молока, размешал в кипятке чайную ложку растворимого кофе «Жардин Коламбия Медельин» – я предпочитаю именно медельинский.

– А что, это видно? – спросила она и состроила гримаску.

– За версту!

Она отпила чай, потом ответила:

– Ну да, я знаю, вы имеете в виду Лилю.

– Я имею в виду тебя. А точнее – то безобразие, что ты вытворила со своей сестрой. А сестра твоя – дочь моего старого-старого друга. А за его детей я кому хочешь пасть порву.

Катя и не думала прятать своих шалых глаза. Они у неё были куда более выразительны, чем у старшей сестры – но зато и более порочны.

– Она ещё спасибо мне за это скажет!

– Никто не знает будущего, – попытался я остудить её пыл своим укоризненным взглядом.

– Я знаю! – запальчиво сказала она.

– Это от молодости, деточка… Я в твоём возрасте знал всё про свою будущую жизнь – теперь, пройдя этот путь почти до конца, я не всё знаю даже про свою жизнь прошлую.

– Память подводит? – сочувственно глянула она на меня. Я не удержался от смеха – настолько это у неё получилось забавно.

– Как раз потому, что память не подводит…

– Какие вы, старички, интересные! – заявила Катя. – Я с вас тащусь.

– Так мы же для того и созданы! – сказал я ей в тон. – А какой ещё от нас прок?

Кофе-то я себе налил, да пить мне его совсем не хотелось. Гостья же прихлёбывала горячий чай с видимым удовольствием.

– Скажи мне, анфан террибль, а чего это вы с Лилей на одной фамилии?

Катя бросила на меня жгучий взгляд.

– Думаете, дурочка, французского не знает? Так вот, к вашему сведению, я закончила институт иностранных языков Герценовского университета по кафедре романской филологии!

– Бьен, – одобрительно сказал я. – Се люабль.

– Боже, ну и произношение! – надменно посмотрела на меня гостья.

– Мне простительно: я же не учился у Лидии Петровны Становой, – сказал я с самым простодушным видом.

Катя чуть не поперхнулась чаем: она поняла, что я её проверяю.

– У Лидии Петровны и я не училась, – выразительно посмотрела она на меня. – Я училась у Лидии Анатольевны.

– Ну прости, – виновато сказал я, – Знаешь, по-французски наблатыкаться можно ведь где угодно…

– Бесоньо ди фидарси делле персоне! – перешла она на итальянский.

Я оценил!

– А поговорку знаешь: «Доверяй, но проверяй!»? Её даже Рональд Рейган выучил. Как это по-итальянски? – прищурил я в ожидании глаз.

– Фидати ма верифика, – выпалила она без запинки и сказала с вызовом: – Теперь пощупаем испанский?

– Десафортунадаменте я эс уна ноче профунда, – с сожалением сказал я.

– Точно, а то скоро петухи запоют, – засмеялась она, – и Шахерезада прекратит дозволенные речи.

– А ты и правда неплохо образована, девочка, – не мог не признать с некоторым недоумением я.

– Только толку-то? – вздохнула она по-взрослому. – Работы путной всё равно нет. Пришлось идти к Алле Фёдоровне в продавцы – благо маму давно знает и взяла.

– Ты так, кстати, и не ответила, почему вы с Лилей носите одну фамилию, – напомнил я.

Она поморщилась.

– Где ж тут ответишь, когда целый экзамен устроили.

– Ещё раз прости, – склонил я повинную голову. – Лилю понятно почему мать записала на деда. А тебя-то с чего?

– Она и с отцом жила без регистрации, – сразу погрустнев сказала Катя. – У них то мир, то война в Крыму – всё в дыму. Он надолго от неё уходил, потом возвращался – это она уж потом мне рассказала, когда я подросла. Ну и тоже записала меня на деда. Так что я не только Казначеева, но и тоже Антоновна.

– Не ладилась жизнь у матери, значит? – посмотрел я на неё сочувственно.

Она отрешённо кивнула. И я решил больше её об этом не расспрашивать.

– Ке вулятю ме дир? – спросил я Катю, возвращая к цели визита.

– Ой, дядя Саша, пожалуйста, не трогайте больше этот бедный французский! – замахала она обеими руками, зажмурившись. – От вашего произношения уши вянут и лягушки дохнут!

– Какие нежные ушки и лягушки! – рассмеялся я. – Ладно, обещаю. Так что ты мне собиралась сообщить? Не зря же примчалась в ночи?

Катя поёрзала на табуретке: казалось, решимость, с которой она шла ко мне, улетучилась, но она пыталась её реанимировать.

– Не зря, – наконец промолвила она. – Хочу замолить грех.

– Ну да, шла в церковь, та закрыта – и ты решила, что отпустить его могу и я? – посмотрел я на неё насмешливо. – Лучше бы ты Лиле позвонила и попросила прощения.

Катя досадливо отмахнулась.

– Да я совсем не о том, дядя Саша!

Она достала из сумочки магазинный чек и протянула мне. Я понял, что это неспроста.

– Кес кю се?

Она глянула на меня укоризненно: мол, обещал же, а сам.

– Пардон муа, – поднял я обе руки, извиняясь. – Отныне только по-русски!

– Вы взгляните на дату, – указала она глазами на чек.

Я посмотрел: чек был, как и тот, на котором написал свой список покупок Андрей, из её магазина – и на нём тоже стоял 2072 год! Вот только число было другое.

– Теперь мне всё ясно: твой магазин – это всего лишь голограмма, а реальный находится уже в 72-м году! – вскричал я.

Катя махнула рукой.

– Зачем так усложнять! Всё, дядя Саша, гораздо проще. Это папа просил меня несколько раз устанавливать такой год на кассе.

– Это что, так просто?

– Естественно, – улыбнулась Катя. – Даже для девушки с гуманитарным образованием. Касса тот же компьютер. Он использует особую программу. И в ней можно задать любые параметры.

– Но ведь там есть и фискальная функция, – напомнил я. – Касса сама отправляет сведения о продажах в налоговую. Представляю, как там изумились, увидев отчёты из будущего!

– Отправляет, – согласилась Катя. – Но только если есть, что отправлять. А если нет – то и не отправляет. Да и проверяют в налоговой выборочно и редко, а не каждый день всё подряд. Так проверять – никаких мытарей не хватит.

Я посмотрел на неё долгим выжидательным взглядом. Она ответила весьма выразительным.

– И кто же тебя всему этому научил? – спросил я.

– Лилькин женишок. Он здорово шарит в софте.

– И за это ты увела его у сестрицы?

– Так получилось, – потупилась Катя. – Он слишком хорошо объяснял мне тонкости программного обеспечения кассовых аппаратов. Я не смогла устоять…

– Так ты ещё и жертва, хочешь сказать?! – я задохнулся от негодования.

– Мы обе жертвы, – шмыгнула носом Катя. И рубанула: – А он – скотина!

Я лишь покачал головой, мол, чёрт вас разберёт. А вслух сказал:

– Моему стариковскому уму понять это не дано, поэтому и не стану его насиловать. А ты лучше объясни, зачем тебе нужны были все эти криминальные, – я заострил на этом её внимание, для пущей убедительности воздев указательный палец, – манипуляции с кассой.

– Я же вам сказала: папа попросил.

– Странные у твоего папы однако просьбы… И часто он тебя просит выкидывать подобные кунштюки?

– Да первый раз, – немного растерянно сказала она.

– А ты не спрашивала, зачем?

– Конечно, спрашивала, – повела она плечиками. – Но он только улыбается. Он часто бывал у меня в магазине и всё кого-то там ждал. А 20 августа под вечер позвонил и сказал, чтобы я постаралась сесть за кассу и снова выставила 2072 год. Лилька как раз собралась пойти перекусить и попросила её подменить. А когда вернулась – она ещё курить ходила на заднем крыльце, папа опять позвонил, чтобы я вернула нынешний год. Покупатели как раз рассосались, я попросила Лильку принести йогурт, и пока её не было, вернула в программе установки по умолчанию.

– А её жених?

Катя опустила глаза и порозовела.

– Он ждал меня в машине за углом… Потом они поехали с Лилей отмечать его днюху.

– Значит, пока Лиля трудилась, его поздравляла ты? Так понимаю, специфически?

– Ну и что? – с вызовом сказала Катя. – Я люблю это делать! А Лилька, видишь ли, брезгует, – сказала она то ли с презрением, то ли с сожалением. – Потому он её, дуру, и бросил.

– Но и тебя тоже, как я понимаю? – не пощадил я её.

– А вот уж нет! – хмыкнула она. – Его я бросила сама. Кстати, только что. Он знал, что я меняла даты на чеках и стал меня этим шантажировать. А я такого очень не люблю! Сказала, чтобы проваливал и ко мне и Лильке больше на километр не подходил.

– Бурная у вас, у молодёжи, жизнь… – только и нашёл я что сказать. – Но, если он проболтается, это ударит прежде всего по Алле.

– Какой Алле?

– Вашей директрисе, Алле Фёдоровне.

– Вы что, её так близко знаете? – двусмысленно ухмыльнулась Катя.

– Я всех знаю, деточка, – придал я своему лицо постное выражение. – Такая у меня, понимаешь, профессия – добывать информацию. И твою маму, Валерию Антоновну, тоже знаю. И, между прочим, зову её просто Лерой.

– А вы бы, дядя Саша, ей подошли! – хитренько посмотрела на меня Катя. – Сосватать вас? Вы же сейчас один?

– Ты лучше своей личной жизнью серьёзно займись, – жёстко посоветовал я. – А то так и будешь поздравлять мужиков в машинках за углом.

Я видел, как при этих моих словах у неё кровь бросилась в лицо. Ничего, переживёт.

– Вы же меня совсем не знаете, а говорите! – пискнула Катя.

– Уже достаточно знаю. А скоро узнаю и твоего папу, дающего тебе странные, а главное – незаконные поручения.

Катя как вспыхнула, так же быстро и успокоилась. Упоминание об отце не произвело на неё никакого впечатления.

– Его-ты вы знаете дольше всех нас! По крайней мере, он так говорит, – заявила она.

Это было уже что-то новенькое. Меня вообще-то трудно чем-либо заинтриговать, но Кате это явно удалось, хотя она о том и не подозревала.

– Вадима Одевалова помните?

– Одеяло?! – вырвалось у меня.

Я как раз поднимался с табуретки, чтобы налить Кате ещё чаю, но сказанное ею меня до такой степени поразило, что я кулём плюхнулся обратно.

Вадик Одевалов, которого все звали Одеяловым, а чаще попросту Одеялом, был известный в районе Туркменского базара в Ташкенте фарцовщик и спекулянт. И вот Одеяло, оказывается, в Питере! Хотя что удивительного – наверняка и его вытолкнули из враз оскудевшего Ташкента «лихие девяностые», как многих его собратьев по «профессии». Занять дома нишу в бизнесе, конечно, не дал узбекский криминал, вот и пришлось поди искать счастья в России.

Одеяло… Вот уж кого не ожидал я встретить в своей жизни ещё хоть раз после нашей последней стычки в начале 80-х. Это же надо – прошло больше тридцати лет!

Ах Одеяло, Одеяло, и всё же ты меня нашёл, как обещал… Ладно, примем твой вызов!

59. АРБУЗ ДЛЯ ТРОФИМОВА

Туркменский базар был самым молодым из возникших в столице Узбекистана до моего рождения. В 40-х снесли Воскресенский, где позже разбили сквер со знаменитым фонтаном в виде полураскрытой хлопковой коробочки и построили по проекту архитектора Щусева поразительной красоты театр оперы и балета имени Алишера Навои. Огромный район в самом центре Ташкента остался без своего базара. Алайский и Госпитальный далеко, Октябрьский на Чорсу – ещё дальше. И тогда закрыли Милицейскую улицу, которая тянулась от улицы Ленина перпендикулярно ей через Самаркандскую до Ходжентской и отдали её под Центральный рынок, который никто так не называл – только Туркменский. Небольшой, по ташкентским меркам, базар – площадью не больше гектара, всегда был многолюден в обеих своих частях – от Ленина до Самаркандской, по которой ходили трамваи, и от Самаркандской до Ходжентской.

У меня с ним связано много воспоминаний, но два – самых ярких. Прежде всего, напротив главного входа на базар со стороны улицы Ленина, рядом с магазином музыкальных инструментов с жёлто-чёрной смешной вывеской «Духовой музика», где продавались музыкальные инструменты соответствующего типа, были заветные ворота большого двора, в котором стоял дом, где жила Оля Медведева. Я много раз в нём бывал, но ни разу когда дома была Оля: мы с моим другом Игорем Флигельманом изредка навещали там воспитательницу моего пионерского отряда в пионерлагере «Дорожник» Милу Медведеву. Конечно, мне всегда мечталось застать и Олю, но всякий раз она была то в институте, то где-то ещё.

А в 1974 году на большие, на весь октябрь, гастроли в Ташкент приехал прославленный БДТ. Именно тогда я и проговорил больше двух часов с Товстоноговым, о чём уже писал тут, вспоминая Анну Герман. Но встречался не только с ним. Было у меня интервью ещё и с Сергеем Юрским. Кстати, именно от него и получил эксклюзивную информацию о приезде в Ташкент Товстоногова и потому смог вставить фитиль всем ташкентским коллегам.

Играл БДТ, как всегда, божественно, но вскоре чуть ли не слёг поголовно… от расстройства актёрских желудков. Столица Узбекистана, готовившаяся к празднованию 50-летия создания республики в результате национально-государственного размежевания территории Средней Азии, а особенно её фантастические базары до того впечатлили ленинградских знаменитостей, покупавших дома арбузы в магазинах ломтиками, что они тривиально объелись, как любили тогда говорить, «дарами узбекской земли». Когда я, лишь за пару месяцев до того ставший старшим корреспондентом газеты Туркестанского военного округа «Фрунзевец», пришёл интервьюировать Сергея Юрского в лучшую тогда столичную гостиницу «Ташкент», он в ответ на мой стук в дверь номера выкрикнул «входите – открыто», между прочим, из туалета. А на столе у него, как я, войдя, успел заметить, валялся ворох желудочных средств.

– Просто какое-то бедствие! – саркастически улыбнулся вышедший ко мне из ванны, помыв руки, Сергей Юрьевич, явно смущённый. – Спектакли пока не срываются, но репетиции отменяются одна за другой. Дошло до того, что завтра явится Товстоногов – наводить железной рукой порядок. Поверьте, – перехватил он мой недоумённый взгляд, истолковав его, правда, ошибочно, – самое лучшее в БДТ средство от повального поноса!

Но глаза мои полезли на лоб совсем от иного: я вдруг отчётливо осознал абсолютную эксклюзивность полученной мимоходом сногсшибательной инсайдерской информации. Ещё до начала гастролей знаменитого театра и в их первые дни ташкентские газеты горевали, что мы увидим всех, кроме, увы, легендарного уже тогда мэтра. И вот – завтра он будет здесь! И ни одна собака из журналистской братии, кроме меня, об этом не знает!

Домой я явился, кажется, пешком – это из центра-то города на его спальную периферию! – всё переваривал, забыв о транспорте, услышанную от Юрского обжигающую новость. Дело, мне казалось, в шляпе – лишь бы только ещё кто не пронюхал. Но каким образом? Вряд ли Юрский, не вылезающий из сортира, встретится сегодня или завтра ещё с кем-то из моих коллег. А даже если и так, последним, начитавшимся, что Товстоногов, дескать, занят репетициями нового спектакля в Ленинграде, даже в голову не придёт вдруг начать дознаваться, не передумал ли великий Гога. Хотя чем чёрт не шутит…

И только дома я сообразил, что бояться нужно вовсе не этого. Если Товстоногов едет не выходить на поклоны, а дабы вздрючить, назовём вещи своими именами, начавший стремительно разлагаться в отсутствие лидера коллектив, он может ведь и отказать мне в интервью. Похолодев от этой мысли, я так до утра и не заснул.

Днём активировал спящую агентуру в Узбекконцерте и вскоре узнал, что Товстоногов прилетит вечерним рейсом, уже после начала спектакля, и поедет из аэропорта либо в резиденцию ЦК Компартии Узбекистана на Шелковичной, где я почти четыре года спустя, как уже тоже рассказывал, интервьюировал Роднея Арисменди, что более вероятно, либо на спектакль, – и тут моя обворожительная агентесса (ибо и я был отнюдь не уныло-седовласым, как нынче, а вполне себе ярким и выпендрёжным «лунным мальчиком» 22-х лет) неодобрительно сморщила носик. Я чмокнул в него агентессу по имени Жанна, вручил ей начавшую плавиться в кармане шоколадку и как-то сразу решил для себя, что моё место вечером вовсе не на Шелковичной, а у служебного входа театра Свердлова, где в тот вечер давали, как сейчас помню, только что поставленных Товстоноговым «Энергичных людей» по Шукшину с блистательным Евгением Лебедевым в заглавной роли.

Спектакль я смотрел уже во второй раз, благодаря другой – совсем уже даже не спящей – агентессе в отделе культуры горкома партии, умнейшей и образованнейшей Лене Степановой, о которой тут уже много рассказывал – это она через 9 лет выпустила меня из Ташкента, сняв на свой страх и риск с партучёта, и не мог дождаться его окончания: выйдет или нет на поклон со своей «могучей кучкой» Товстоногов.

– И что ты всё ёрзаешь?! – периодически шикала на меня вам уже тоже отлично известная Гала Глушкова, с которой мы работали в одном отделе культуры и быта «Фрунзевца», а билеты нам «делала», как тогда говорили в Ташкенте, та самая Лена Степанова, – её однокурсница по театроведческому, обратите внимание, факультету Ташкентского театрально-художественного института им. А. Н. Островского. Но с ними я поделился новостью «от Юрского», ибо у Галы, по правде говоря, не водилось никаких репортёрских наклонностей – она слыла более аналитиком.

И вот – поклон! И под руку со своим зятем, Евгением Лебедевым, на авансцену выплывает в роскошном белом шелковом костюме Сам Товстоногов. По залу тотчас прокатился ропот, а следом вся тысяча зрителей в едином порыве вскочила, отчаянно грохоча особо противно стрелявшими откидными сиденьями театра Свердлова.

– Давай, Саша, – схватила меня нервно за руку Галка, всегда искренне болевшая за меня, как и я за неё. – Иди, а то пропустишь – уедет!

Не пропустил! Вскоре Георгий Александрович показался из служебного входа, где я его уже поджидал. Он был явно уставший после многочасового перелёта, но, на удивление, очень приветливо откликнулся на мою просьбу об интервью и назначил её на следующее же утро, в 11 часов.

– Только вы меня извините, – сказал он немного смущённо, – у меня так мало времени, я ведь приехал по делу – он не стал распространяться, что по «поносному», – поэтому, пожалуйста, постарайтесь уложиться в полчаса.

Я готов был поклясться ему чем угодно, что не посягну на 31-ю его минуту. Но в итоге, как уже говорил, когда через полчаса стал собираться, Товстоногов, сказал:

– Куда же вы, Александр, мы ещё с вами не договорили!

– Но полчаса прошли…

– Спасибо, что уважаете моё время, – улыбнулся Георгий Александрович, – однако у меня его ещё немного есть.

Потом он ещё дважды пролонгировал нашу беседу, а напоследок задал мне тот самый, главнейший в моей жизни вопрос – какой театральный вуз я кончил, от которого у меня до сих пор, как вспоминаю, бегут по коже мурашки. Больше того, он пригласил меня, как только будет возможность приехать в Ленинград, в свой театр, да не на спектакли!

– Я покажу вам, как мы репетируем – вам наверняка будет интересно, – с завлекающей интонацией сказал он, которая тогда меня удивила – я же не знал, что репетиции Товстоногова – это как испытания секретного оружия: посторонних на них не пускают ни под каким видом. – И познакомлю со своими студентами ЛГИТМиКа, где у меня режиссёрский класс. – Речь шла о Ленинградском госинституте театра, музыки и кинематографии на Моховой, который ныне называется Российский государственный институт сценических искусств и располагается всё там же.

И я ведь явился, не сознавая собственного нахальства, в 75-м году к Товстоногову и был на его репетициях спектакля «История лошади» по повести Льва Толстого «Холстомер», который начинал Марк Розовский, слышал как он ругался с Лебедевым, игравшим Холстомера и тянувшим одеяло на себя, восхищался талантом Петра Панова и Михаила Данилова и плевался от бездарности Олега Басилашвили, которая уже тогда била в глаза, но Товстоногов этого отчего-то не замечал. И горжусь этим доверием мэтра не меньше, чем своей встречей и интервью с ним. А вот визита в ЛГИТМиК и знакомства с его студентами, которое мне было совершенно не интересно, счастливо избежал – там уже началась летняя сессия.

Кстати, напечатать то интервью, при всей его, как все в редакции понимали, сногсшибательной фитильности, а также безбрежной лояльности нашего редактора полковника Аркадия Голышева, удалось с трудом. На дыбы встало политуправление округа во главе с тоже вообще-то с очень лояльным, широких взглядов, членом Военного совета ТуркВО генерал-лейтенантом Владимиром Мосяйкиным. А всё дело в эскападе, как её расценили, Товстоногова, мол, мы коллекционируем актёров. Что это, дескать, за барство, прямо-таки крепостничество какое-то – кол-лек-цио-ни-ру-ем, брызгали слюной в политуправлении. Наконец, позволили печатать при условии, что слово «коллекционируем» будет взято в кавычки. Формально не придраться: поди знай, с какой интонацией Товстоногов его произнёс. Сам же Георгий Александрович, увидев в публикации, которую я ему привёз на будущий год (пока она согласовывалась в политуправлении округа, он успел вернуться в Ленинград) и которую он воспринял с энтузиазмом, эти кавычки, лишь понимающе усмехнулся: при всей его всесильности в то время в театральном мире и вхожести в любые кабинеты, он тоже хорошо знал правила игры…

Опять развспоминался и уклонился от темы Туркменского базара. А он связан в моём сознании с теми гастролями БДТ в Ташкенте тем, что однажды поздно вечером я водил по нему моего любимейшего артиста, комика мирового уровня Николая Трофимова, с которым меня, по моей просьбе, познакомил Сергей Юрский. Мы бродили с Николаем Николаевичем по центру Ташкента, он много о нём расспрашивал, особенно о землетрясении, и я показывал дома, построенные для ташкентцев ленинградцами. А потом, когда совсем уже смерклось, мы, по пути в гостиницу «Ташкент», где он жил, как и Юрский и большинство артистов БДТ, завернули в ворота Туркменского базара – как раз те, что напротив входа во двор Оли Медведевой. Торговля уже замерла, но Николаю Николаевичу всё равно были интересны картинки засыпавшего торжища. Он не без удивления заметил, что многие торговцы спят порой под прилавками, а продавцы дынь и арбузов – так и вообще рядом с кучами бахчевых на разостланных кошмах. Это и в самом деле было живописно, и я вместе с ним любовался Туркменским свежим взглядом.

– А сейчас мы купим вам арбуз, – сказал я и пошёл к арбузной горе сорта «Победа» – моего самого любимого, со светло-зелёной коркой и чуть более тёмными полосками.

– Но кто нам его продаст? – удивился Трофимов. – Хозяин же спит!

– На восточном базаре вам продадут всё что угодно в любое время суток.

Это-то я объяснил, но не успел сказать главного: разбудить хозяина товара – ему радость, а трогать его товар, когда он спит – можно и головы не сносить. И вот когда мы подошли к моей любимой «Победе», Николай Николаевич простодушно поднял с края кучи чем-то понравившийся ему арбуз. И в тот же момент сладко похрапывающий хозяин средних лет – в бороде ещё почти не было проседи, молний вскочил и выхватил чустский нож с пронзительным криком:

– Коч!

Трофимов от неожиданности отпрянул и выронил арбуз, который, правда, лишь лопнул, но не разлетелся вдребезги – из-за малого роста великого артиста, да и был недоспелый, судя по видневшейся бледно-розовой мякоти.

Я вовремя встал между ними и объяснил вскочившему на защиту своей собственности продавцу с налитыми кровью глазами, что это ленинградский артист, который не знает наших обычаев и не хотел ничего плохого – наоборот, постеснялся тревожить хозяина, пока мы выбираем арбуз. Тот проморгался, потом улыбнулся, убрал нож, и мы с ним стали вместе выбирать небольшой, но лучший плод.

– Вот этот хорош, Николай Николаевич, – показал я Трофимову поданный хозяином арбуз килограммов, на глаз, на шесть.

– А как вы узнали?

– Есть несколько способов. Смотрите, – показал я на «пуповину», которой арбуз был связан с растением, – росток совсем свежий; если засохший, такой арбуз брать не стоит. Теперь, – повернул я зелёное «ядро» противоположной стороной, – видите какой широкий след от соцветия? Это женская особь, она всегда слаще.

– Ну это понятно, – расплылся в своей знаменитой улыбке Трофимов, – что же может быть лучше женщины.

Хозяин весело закивал в ответ.

– А я ещё и так выбираю, – добавил я. – Спелый арбуз должен быть на вид тяжелее, чем на самом деле. Вот этот с виду килограммов шесть, как мне кажется. А давайте теперь его взвесим.

Я подал арбуз хозяину. Тот положил его на весы с красными «уточками» и бросил на противоположную чашку пятикилограммовую гирьку. Она перетянула вроде тяжёлый арбуз!

– Что, даже меньше пяти кило? – удивился Трофимов.

Хозяин заменил пятикилограммовую гирю на две двухкилограммовые, потом добавил полукилограммовый разновес, и «уточки», покачавшись, сошлись красными «клювиками». Хозяин подхватил арбуз и подал с поклоном Трофимову – артистов в Узбекистане чтут необыкновенно, по древней традиции. От денег он отказался: мол, это подарок.

– Ну как же так, – не мог успокоиться Трофимов, пока мы шагали по бульвару Ленина к гостинице. – Я ему поспать не дал, арбуз разбил, а он ещё и этот даром отдал! Надо наверное было нам посильнее настаивать, а то ведь, Саша, неудобно-то как…

– Мы бы его только обидели, Николай Николаевич, уж поверьте, – успокоил я Трофимова.

– Удивительный народ! – покачал головой тот.

– Вот это правда!