Текст книги "Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование"

26. ИДИОТ НА РАННЕЙ СТАДИИ

Ну не придурки разве? Сидят по комнатам и бойкотируют друг друга! Это хорошо во дворце, каком-нибудь Фонтенбло, бойкотировать, где король с фаворитками на своей половине тешится, а оскорблённая королева – на своей, куда от мужниной в карете полдня ехать, залечивает душевные раны с игривыми наперсниками. А эти? Он в кухне торчит и курит в приоткрытое окошко, она – в спальне, гладит и гладит. Откуда у них столько глажки-то?! Поди погладит, потом снова намочит, высушит – и ну заново утюжить.

– Эй, придурки! – крикнул я с порога, когда Колюнчик отомкнул мне дверь своим ключом, а сам быстренько смылся в лифт, который заблокировал на этот случай, когда мы поднялись к его малахольным родителям, не пожалев свою недешёвую ручку, пискнувшую так, будто её лишили девственности. Впрочем, гендиректор сдюжит такой расход.

На мой крик вышел Андрей, небритый и какой-то потрёпанный.

– Во дела! Она ему уже и ключики вручила, вы только поглядите! – громко, чтобы было слышно всюду, где могла оказаться Лена, прогудел Андрей, уснастив свой трубный глас сочными сардоническими нотками. – Ну давай, будущий хозяин, заваливай, чего стоишь, как неродной!

– А ты чего такой – злобный и небритый? – спросил я, вешая на крючок ветровку, а сверху – кашне и бейсболку. С Колюнчиком мы договорились, чтобы его не выдавать, а будто это я сам тут всё узнал. А как узнать? Заставить их задёргаться и самим всё рассказать. – Дверь мне ваш Колюнчик открыл – сам не зашёл, поскольку вы ему осточертели, да и работа его фирмы в моём доме буксует. Побежал гастарбайтеров подстёгивать.

– Осточертели! – выскочила из спальни Лена, с недоглаженной рубашкой Андрея в руках. – Мы, видите ли, ему осточертели! А что мать с отцом вечно на цирлах перед ним скачут, не чая чем ещё помочь – это не считается?

– Успокойся, что ты так завелась? – остужающе сказал я, по-прежнему топчась в прихожей. – Это же не он сказал, а я интерпретировал его чувства, которые могу легко реконструировать, зная вашу семейку Адамс. Лелеешь, смотрю Андрюху, как обещала? – кивнул я на рубашку у неё в руках.

– Ага, лелею! – взвилась Лена. – Я его так отлелею на днях, что как миленький улетит в свою Фергану, вот только бельишко его переглажу, чтобы не сказали, что жена с лестницы спустила.

Я подмигнул ей.

– Значит, всё-таки на пару ходов вперёд считаешь, старуха? Это очень похвально.

– Да уж не дура, – огрызнулась Лена. – Нас там каждая собака знает, хоть и не были давно. Ещё чтобы судачили у этого олуха за спиной, мол какой стервой Ленка оказалась.

– Так я и говорю: молодец, что ходы считаешь, – погладил я её по голове. – Ну иди, доглаживай Андрюхины подштанники, а я с ним тут кое-что перетру. – И повернулся к Андрею: – Коньяк остался?

– Как мы с тобой тогда остановились, так никто его и не трогал, – буркнул тот и пошёл в кухню, а я – за ним.

– Ну что, правда, в Фергану спроваживают? – спросил я его, когда мы сели, прикрыв за собой дверь. – Как Буковского, с лишением гражданства?

– Да кого ты слушаешь!.. Балаболку эту.., – отмахнулся он. – Сам решил слетать – проветриться надо, да и друзей старых повидать: с ярмарки же едем – можем больше и не увидеться.

Достал из шкафчика коньяк. Разлил. Нарезал яблоки – нам нравится под яблоки.

– «Обменяли хулигана на Луиса Корвалана», если помнишь, – многозначительно процитировал я популярную частушку, отпив от своего бокала. – Не тот вариант?

– Не тот! – раздражённо ответил Андрей и выпил свой коньяк залпом, как водку. – Ты если только не заселишься, пока меня нет.

Я улыбнулся – вот ведь, чуча, хоть кол ему на голове теши!

– Я что, идиот?

– Конечно, – смачно сказал Андрей. – А ты что, думал о себе иначе?

– В общем-то нет – если пока не послал вас обоих подальше, хотя давно пора. Но всё же не до такой степени, чтобы вешать себе на шею твою разлюбезную. Я, можно сказать, идиот на начальной стадии. И хотел бы на ней и задержаться.

– Не надейся, не получится! – усмехнулся Андрей и со скрипом почесал свою трёхдневную щетину. Поймал мой взгляд и пояснил: – Решил пойти по твоим стопам. Сейчас, говорят, это особо модно.

– Ну я-то порос бородой без оглядки на моду!

– У тебя без оглядки ничего не бывает: если не на моду, то на женщину.

– И всё-то ты знаешь! – рассмеялся я его якобы проницательности; он меня настолько хорошо изучил, что для узнавания чего-то нового во мне ему уже не нужна была никакая проницательность. – Да, женщина. Кстати, замечательная, как и все мои! Она звала меня лунным мальчиком.

– Ишь ты как трогательно, – иронично чиркнул меня по сердцу Андрей с оттенком лёгкой зависти.

Чиркнул – и вспыхнуло, и потекли воспоминания.

…1 декабря 1983 года я приехал в Волгодонск, сбежав из Ташкента, чтобы не угодить на работу в горком партии.

Партия в таком виде, в каком она пребывала в начале 80-х, мне была не по душе. Я мечтал о переменах в ней, возвращении к ленинскому стилю работы, но пока, несмотря на то, что осенью 1982 года умер Брежнев, а Андропов заложил крутой вираж во внутренней политике, стиль партийной работы оставался прежним, тем более – на окраинах страны, в том числе и в Узбекистане.

И я рассудил так. Пока молод, пока есть задор, уеду-ка я на пару-тройку лет на одну из Всесоюзных ударных комсомольских строек, где, если сложится, и книгу ещё напишу. Уж там-то, на новом месте, где меня никто не знает, меня точно в партийные функционеры не определят. А тем временем, глядишь, и с состоянием партии что-то прояснится – не может же вечно всё оставаться рутинно, как есть. Кто ж тогда думал, что мы и партии лишимся, и советской нашей Родины, и – что самое главное – будущего.

В июле 83-го я написал четыре письма в отделы пропаганды четырёх горкомов партии – киришского, старооскольского, волгодонского и саяногорского. Предложил себя, если есть там для меня, такого вот, работа и найдётся жильё. Думал, где предложат условия лучше, туда и поеду. А вот думать, как буду вырываться из Ташкента, ибо мотивировка, мол, хочу на ударную стройку, хоть и уважается, но пресекается запросто: «Хочется – перехочется», – пока не хотелось.

Интернета и электронной почты тогда не было – отослал письма авиа, с уведомлением. Стал ждать ответы. Намерениями ни с кем не делился, кроме тётки, жившей далеко – в Москве, с которой у меня с детства были особо доверительные отношения – именно со мной она советовалась летом 75-го, когда я смотался к ней в Питер на выходные во время стажировки в «Комсомольской правде», выходить ли ей замуж в Москву, за полковника Генштаба, куратора всей артиллерии страны. Тётя Нина отозвалась сразу: в Кириши, мол, решительно не советую – там живёт другая племянница, моя двоюродная сестра Людмила, так вот, говорит, там ужасная химия, воздух паршивый и всё такое.

Романтичнее всего мне казалась Саяно-Шушенская ГЭС. Но там же такие морозы! А вот Волгодонск почти на юге – не Ташкент, понятно, но климат всё же роднее. Хотя – Сальские степи, те ещё ветра.

Уехать я рассчитывал ещё летом, по теплу – особенно если надумаю в Сибирь. Но пока писались письма и шли на них ответы, изначальный мой замысел рухнул. В начале августа меня избрали делегатом районной партконференции, назначенной на конец ноября. А это значит, что вплоть до её окончания я «интернирован» намертво: кто же куда отпустит делегата с решающим голосом! И дёрнул же чёрт кого-то предложить мою кандидатуру: хоть плачь, хоть смейся – из лучших же побуждений; ещё и говорили при обсуждении, мол, молодой коммунист, а мы его вон как уважаем, потому – там, в делегатах ему самое место.

О-ох… Оно, конечно, можно бы перенести побег и на следующее лето, но запросы-то уже посланы, кто же знал, что этакая оказия приключится. Если придут положительные ответы, то надо хотя бы и через три месяца, а мчаться – иначе кто же станет держать для меня рабочее место целый год.

А ответы стали приходить! Первым откликнулся Саяногорск – и сразу предложили место в городской газете и даже квартиру: видимо, совсем туго у них там было с журналистскими кадрами. Потом как-то не очень вразумительно и потому вызвав у меня сомнения, стоит ли рисковать, «отписались», как теперь бы сказали, Кириши и Старый Оскол. Ну Кириши ладно, тётка и так не советовала, так что оно может и к лучшему. Но Старый Оскол тоже не в тайге, хотя и севернее Волгодонска. Что ж, подожду ответ с Дона.

Пришёл и он. Секретарь горкома партии по идеологии Константин Сергеевич Заходякин, царство ему небесное, написал просто, внятно и как-то очень по-доброму. Работа – завпартотделом редакции городской газеты «Волгодонская правда», жильё – месяц-другой в общежитии, потом – квартира. Никаких двояких толкований, как у киришан и старооскольцев. Можно принимать решение.

Я выбрал из Саяногорска и Волгодонска более тёплый, да ещё рядом, с точки зрения жителя Туркестана, с Чёрным морем несостоявшийся Пятиморск. Вот только письмо оттуда пришло в середине августа, а выехать-то смогу (если ещё, конечно, сумею вырваться!) только в конце ноября.

Теперь бы я, разумеется… Хотя чёрт его знает, как бы я и теперь поступил. Но тогда инстинктивно решил ничего о своих обстоятельствах Заходякину не сообщать, а просто нагрянуть на цимлянские берега, когда удастся. Конечно, это весьма опрометчиво. Но ведь и времена были не нынешние: коммунисты Волгодонска без хлеба и угла товарища по партии всё одно ведь не бросили бы. А там как-нибудь всё бы и образовалось.

Три следующих месяца были у меня тошнотворные. Ташкент готовился, а потом пышно праздновал своё, явно высосанное из пальца, 2000-летие. Затем пышно хоронил необъяснимо как скоропостижно скончавшегося в Нукусе Рашидова. Я был на стадионе «Пахтакор», где великий режиссёр, постановщик массовых празднеств, поставивший в том числе церемонии открытия и закрытия московских Олимпийских игр 80-го года, народный артист СССР Виль Головко чуть ли не превзошёл самого себя. Был и на улице Ленина, где на месте клумбы рядом с популярной пивной, куда алкаши десятилетиями метали из кружек опивки, выкопали могилу и упокоили любимца Узбекистана по мусульманскому обряду, вынув в последнее мгновение из гроба и посадив его тело.

Я всё это наблюдал, во многом участвовал, но на душе-то кошки скребли. Подумать только: вывернуться каким-то (пока не знаю – каким) образом из ташкентского дисциплинарного «плена», проехать через полстраны – и оказаться, не дай бог, у разбитого корыта, если обещанное мне место и прочее отдадут за это время другому, не менее, а может и более ценному, с точки зрения волгодонских партийных начальников, журналисту. В России странным образом относились к кадрам национальных окраин как к убогим, хотя, как позже сам увидел, ленинградская, например, школа журналистики и в подмётки не годилась ташкентской, нередко дававшей фору и московской, и одесской. И ведь обижаться было б не на кого: никто мне ничего не должен – и так, как говаривала моя покойная матушка, «дай спасибо», что не отфутболили.

Наконец, конференция состоялась. Теперь надо идти в райком за «вольной». И тут мне несказанно, удивительно, невероятно повезло. Как оказалось, сразу после конференции ушли в отпуска одновременно и первый, и второй секретари. На хозяйстве осталась только что избранная секретарём по идеологии (де-факто она исправляла эту должность уже пару месяцев после ухода предшественницы на повышение – с прицелом на высокий уже горкомовский пост) Лена Степанова. Говорю так фамильярно, ибо с Леной мы были знакомы сто лет. Она дружила с Галиной Глушковой – той самой, в одном отделе с которой под командованием подполковника Журавлёва меня определил служить, принимая на работу, ответственный редактор «Фрунзевца» полковник Голышев. Мы подружились, конечно, с Галочкой, а потом и с её самой близкой подругой Леной, с которой они вместе учились на театроведческом факультете Ташкентского театрально-художественного института им. А. Н. Островского. Обе были одинокими, хотя и красивыми, а Лена и вообще жила в центре одна в хорошей квартире, и мы нередко «зависали» у неё с высокоумными разговорами, поскольку все трое страстно любили театр. Ленина партработа оборачивалась для нас с Галочкой дефицитными билетами на все гастроли лучших театров страны, любивших приезжать в Ташкент осенью и надолго: тепло, но не жарко, фрукты, благодарная интеллигентная публика…

И вот Лена Степанова, выслушав мою просьбу, говорит, не отводя честных красивых глаз:

– Ты что, с ума сошёл? С меня же голову снимут, Саша!

– Но я ж на ударную стройку! Годы уходят, скоро начнёт седалище прирастать к стулу – куда ж я тогда.

– А сейчас куда хоть, скажи?

– На «Атоммаш», это…

– Да знаю я – в Волгодонске… Но как вот я так возьму и сниму тебя с партучёта?! Так же не принято, у тебя и работы там нет.

– Зато есть вызов! – я протянул Лене письмо Заходякина.

Она пробежала глазами.

– Ну да… Ладно. Только оставь его мне – если что, хоть будет чем прикрыться. Ещё бы и твой запрос…

– Это – пожалуйста! Я напечатал несколько копий, – Я достал из папки самую чёткую – вторую и отдал Лене. – Вот только как же я без их ответа явлюсь?

– У них-то точно есть копия. Надо будет – поднимут исходящие. А мне – подтверждение.

Стала читать:

– Хм, ещё летом накатал… Ну хорошо, ничего такого вроде, чтобы прицепились. Ладно, иди в сектор учёта – я сейчас позвоню.

– Спасибо, Леночка! – поцеловал я ей руку. И она не отдёрнула, а только щёлкнула другой по макушке. – Ох, и побреют же нас с тобой, чувствую…

Больше я Лену никогда не видел. Через много-много лет ко мне в редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей» вдруг пришла Галочка Глушкова – выйдя на пенсию, она собиралась переехать, как и я, в Петербург, приехала в очередной раз в гости к родне и на разведку, увидела мою подпись в купленной утром газете и зашла вечерком повидаться. Лена, по её словам, тогда была жива. Но это тоже уже было давно, а после этого мы с Галочкой так и не виделись. И только 11 апреля нынешнего года, когда она позвонила мне в день рождения моего учителя Льва Савельева, давно уже покойного, чтобы вместе повспоминать дорогого нам человека, она рассказала мне к слову, что Лены не стало несколько лет назад. А я поведал Галочке в подробностях, как наша Лена выпустила меня из Ташкента. Галина знала лишь о самом том факте, но, главное, уверила, что Лене за мою «вольную» точно не нагорело. Бог значит чуточку есть.

Итак, 1 декабря 1983 года я сошёл с поезда №6815 «Атоммаш», курсировавшего по ночам между Ростовом-на-Дону и Волгодонском.

27. БОРОДА ИМЕНИ ЛЮСИ

По прямой между Ростовом и Волгодонском 190 километров, которые двухмоторный чешский самолёт Л-410 преодолевал за полчаса, но садился, правда, не в Волгодонске, а в аэропорту «Волгодонск», построенном в Цимлянске, от которого ещё столько же времени, если не больше, нужно было пилить автобусом до Волгодонска. По шоссе же от Ростова до Волгодонска – немного дальше: 240 км, которые междугородние автобусы преодолевали за четыре с половиной часа с одной получасовой остановкой в Семикаракорске. А вот фирменный поезд «Атоммаш», в котором от фирменного было, правда, одно звучное название да шторки с изображением, как я потом узнал, монумента «Мирный атом» – неофициальной эмблемы города, а так – обычная плацкартная эмпээсовская колымага, отправлялся из Ростова около 8 вечера и только в 9 утра прибывал на волгодонский вокзал, поскольку, во-первых, чухал по большой дуге, прогибавшейся между конечными пунктами далеко к югу, через Сальск, а во-вторых, останавливался буквально на каждой промежуточной станции.

И всё же для приезда в Волгодонск я выбрал именно его. Самолёты улетали из Ростова утром и в обед, так что они сами-собой как вариант отпадали. С междугородним автобусом было вроде бы проще: новый автовокзал в Ростове незадолго до того выстроили прямо напротив железнодорожного – только площадь перейти, но поезд, который доставил меня из Москвы, прибыл в Ростов около 6-и вечера. Значит, и автобус мне не подходил: пока доеду до Волгодонска, наступит глубокая ночь, а встречать меня там некому и город совершенно незнаком. Поэтому сразу решил брать билет на поезд из Ташкента прямо до Волгодонска – с двумя пересадками: в Москве и Ростове. Так и дешевле, кстати, что для меня было важно – я же не знал, какие расходы меня могут ждать впереди, и придерживал каждый рубль. А главное: приеду на место в 9 утра, весь день впереди, к 10-и всяко доберусь до горкома, а потом уж и поселят, и всё прочее.

Так и вышло. В 9 утра я ступил на перрон новенького тогда ещё волгодонского вокзала, через который в ту пору ходил только этот единственный поезд, а так всё товарняки с грузами для ударной стройки. Сдал вещи в камеру хранения и налегке, с одним портфелем, с которым ходил ещё в универ, а потом всё жалел выбросить – красивый был, благородно-коричневой кожи, чешский, вышел на привокзальную площадь. Подошёл к человеку постарше, выцепить которого взглядом в сплошь молодёжном тогда в Волгодонске контингенте оказалось совсем не просто, и через минуту знал, что до горкома недалеко – всего несколько автобусных остановок.

Я посмотрел на часы: до начала присутствия почти целый час. Приеду – и что – болтаться у запертой двери? Спросил:

– А если пешком?

Пройдусь, себе думаю, поглазею на город – ради первого впечатления.

– Минут двадцать придётся идти, Вон, через подземный переход на ту сторону – и по Морской направо до конца.

Он стал было втолковывать какие-то маршрутные детали, но мне важно было узнать только главное направление, ибо ещё ни один человек не заблудился по дороге к партийным штабам. Я махнул ему на прощанье и направился к подземному переходу, сам факт наличия коего в столь юном городе очень меня удивил.

Утренняя пешая прогулка по Волгодонску, меж тем, оказалась похлеще сафари. Ночью прошёл дождь, и тротуары наполнились его водой, как корыта. Я скакал по каким-то кочкам, вяз в липкой грязи обочин, огибая эти «ванны» и диву давался от неразумности местных архитекторов. У нас в Ташкенте тротуары строят всегда выше грунта и немного покатые по бокам, чтобы с них стекала дождевая вода. А тут они углублены, и даже при маленьком дождичке быстро становятся непроходимыми от воды и наползшей с обочин глинистой жижи.

Наконец, изрядно намучившись, дошёл до горкома партии, помещавшегося, вместе с горисполкомом и горкомом комсомола, в небольшом двухэтажном здании, некогда служившем штабом строительства Цимлянской ГЭС. Первая радость ждала ещё у его ступеней: длинное стальное корыто с полукруглым дном, полное только что налитой тёплой воды, а рядом – палки с намотанными на них кусками мешковины, как я сообразил, предназначались для обмыва измазюканной обуви. Не сразу, правда, управившись с этим «аксессуаром», я довольно чисто отмыл от прилипчивой грязи свои зимние ботинки, на которые то и дело косились шедшие, как и я, в горком мужики – они все сплошь были обуты в резиновые сапожищи.

Вот и кабинет третьего секретаря – на втором этаже сразу слева от центральной лестницы, Но на двери почему-то табличка с женской фамилией и инициалами. Секретаря нет – третьему, в отличие от первого и второго, имевших по всей стране общие приёмные и одного на двоих секретарей, не полагалось. Десяти ещё нет, поэтому сел у двери в коридоре, жду. Тут вдруг выходит из секретарского кабинета молодая, но уже импозантная женщина, немного лошадиного обличья, особенно в плане челюстей.

– Вы ко мне? Из какой организации?

– Я вообще-то к Заходякину шёл, – говорю, поздоровавшись.

– Заходите, сейчас всё порешаем, – приветливо пригласила она и пропустила меня мимо себя в небольшой кабинет, на мгновенье пикантно притиснув далеко выступающим бюстом.

Оказалось, с тех пор, как Константин Сергеевич написал мне ответное письмо, перемены случились и тут. На недавней городской отчётно-выборной партконференции секретарём горкома по идеологии избрали её, а Заходякина перед этим двинули в исполком – замом, курирующим культуру, образование и спорт. Новая хозяйка кабинета позвонила ему по внутреннему, и он, благо исполком находился на том же этаже, только в другом крыле здания, сразу пришёл, после чего мы на два голоса принялись рассказывать мою историю.

– Помню что-то, Костя, ты мне в общих чертах говорил, – подтвердила на третьей фразе новоиспечённый секретарь и повернулась ко мне: – Всё остаётся в силе, Александр. Звоню Пожиганову, и можете идти в редакцию.

– Это редактор? Как хоть его зовут?

– Нет, завпартотделом пока, которого давно прочили в замы, да вы всё не ехали – вот и не перемещали в ожидании, – пояснил Заходякин. – Зовут Виктор. Нормальный мужик.

– А Иван Макарыч, редактор, с сердцем в больнице лежит, будет ближе к Новому году, – вставила третий секретарь. – Но пусть вас это не беспокоит: Пожиганов только обрадуется, что есть наконец кому передать партотдел – порулить редакцией не терпится, – подмигнула она Заходякину.

Судя по их оживлённому телефонному разговору, последовавшему затем, застоявшийся будущий замредактора, правда, обрадовался.

– Прямо с сегодняшнего дня и оформляйте – заявление он сейчас принесёт с моей визой, – сказала ему в ответ на понятный вопрос секретарь горкома и встала, собираясь идти по своим делам: – Приказ на вас уже делается. Заявление, если можно, напишите у Кости, а то мне надо бежать – Тягливый, наш первый, ждёт. Костя, подскажи все реквизиты Александру, хорошо? – Она взяла из стопки чистый лист, наложила прямо на него резолюцию и протянула мне две руки – с моим будущим заявлением и для рукопожатия. – Ещё раз с приездом. Счастливо прижиться у нас в Волгодонске!

Выходя вместе с Заходякиным от неё, я взглянул на часы: ого, одиннадцатый час. Однако с 9 утра, когда начался рабочий день в «Волгодонской правде», а я только сходил с поезда, я уже числился её сотрудником.

А на другой день, под вечер, в редакции появилась прелестная маленькая пышненькая женщина, старше меня года на четыре – и по редакции зашелестело: «Люся… Люся!.. Люся?..», – и сразу стало как-то весело и празднично. Меня посадили в один кабинет с совсем молоденькой Таней Непомнящей, что уже само по себе заставило трепетать сердце, ибо она была нечеловечески обольстительна, а тут к нам впорхнула эта Люся, а заслышав её голос, прибежала через коридор Танина наставница и кумир Лена Очередко. Подтянулся и фотокор Саша Тихонов, по-хозяйски посадив на колени Раю Руденко.

Меня тотчас весело и шумно познакомили с Люсей, от цепкого проникающего взгляда со смешливой хитрецой которой можно было тотчас упасть, не будь у меня уже немалого мужского опыта защиты своей целостности от подобных взглядов «полубогинь». Я выдержал его, а она, взметнув окружающее пространство своей свободной юбкой, игриво уселась на краешек стола и царственно бросила, как пажу:

– Если понадобится на АЭС, падай мне на хвост!

Оказалось, Люся – Людмила Шамардина – была собственным корреспондентом цековской газеты «Социалистическая индустрия», неудобоваримое название которой журналисты сократили до «Соцдуси», на строительстве Ростовской АЭС. Сфера журналистской ответственности за два колоссальных волгодонских объекта единой Всесоюзной ударной комсомольской стройки – завода атомного энергетического машиностроения «Атоммаш», любимого детища Брежнева, и атомной станции – была поделена между Люсей и четырёхполоской формата А3 «Социалистическая индустрия на Атоммаше». У Люси была «под седлом», как она выражалась, служебная чёрная «волга» с водителем, неограниченные возможности доступа к кому и чему угодно, вплоть до чешского пива в закромах торгового центра на проспекте Строителей, и бездна обаяния, которое делало её друзьями всякого, на кого у неё падал взор.

Не удивительно, что моментально её другом стал и я. Она жила одна в просторной, чертовски уютной квартире за кинотеатром «Комсомолец», и уже в тот же вечер угощала меня изумительным ужином с игристым цимлянским «Старым казачьим способом» – самым вкусным из тогдашней линейки цимлянских вин и потому даже в Волгодонске довольно дефицитным. Люся, конечно, не отлавливала этот дефицит, а если было нужно, ехала в Цимлянск на завод игристых вин и привозила ящик-другой. Могла бы и не привозить – божественное вино ей доставил бы оттуда кто угодно, да хоть сам директор – таково было её неотразимое обаяние. Но Люся пользовалась им разумно – влюбляя в себя, но не используя людей, что свойственно красивым умницам – а Люся была ею в высшей степени.

Я, по молчаливо признанному между нами сценарию, то ли найдёныш, то ли пропадёныш в незнакомом казачьем краю, занесённый из далеченной Средней Азии и потому крайне нуждавшийся в опеке, заботе и уходе, потчевался Люсей самозабвенно. Я ел, а она трепала мои, тогда длинные волосы – блондинистые, но не с обычным золотистым, а редким серебристым оттенком, по-матерински – исключительно, что бы вы не подумали ничего не дай бог об этой великолепной, выдающейся женщине! – и приговаривала нежнейше:

– Лунный мальчик…

Я млел, улыбался, целовал её пальчики и… любил другую. Я даже рассказывал позже Люсе о ней, но она воспринимала эти рассказы вроде фольклора, чего-то художественного, ибо подобным флёром окутаны жизнь и среда творческих людей. Даже расспрашивала о ней время от времени, смеялась и огорчалась каким-то перипетиям, но уж точно не воспринимала это как реальную часть моей жизни. Тем более, что параллельно оно заслушивалась моими рассказами об Оле Медведевой и Надюше Алешковой, мотала головой, мол, надо ж какие женщины и как здорово, что они были в твоей жизни. Любила она и мои рассказы о Ташкенте, Средней Азии, воспринимая их на вроде колоритных сказок «Тысячи и одной ночи», и порой мечтательно говорила, мол, вот бы там когда-нибудь побывать…

В один из вечеров – а я проводил у неё многие вечера наступившей уже в Волгодонске настоящей зимы, с ледяными пронизывающими ветрами из Сальской степи, когда мы читали друг другу свои стихи – она, как и я, писала их с детства, Люся, перебирая по привычке мои волосы, вдруг как-то по-особенному всмотрелась в моё лицо и сказала:

– Почему бы тебе не отпустить бороду.

Отстранилась, мысленно приклеила к моему, тогда ещё довольно ребяческому, лицу накладной театральный реквизит и заключила:

– Тебе очень пойдёт!

Я как-то в то время – а мне шёл лишь 32-й год – не очень представлял себя бородатым, хотя и до ужаса не любил процедуру бритья – главным образом потому, что тогда не было качественных для этого средств – ни многолезвийных станков, ни путёвых электробритв, а моя кожа была чрезмерно чувствительной. И всё же я, помнится, услышав этот совет, покривился. А Люся вдруг сказала как-то по-особенному тепло:

– А мне бы очень хотелось…

И я не смог противиться – хотя я любил другую.

Всё же уверен, что для Люси общение со мной было лишь приятным, не более того, времяпрепровождением. Даже если это и не так, она видела, что месяцы идут, а никаких действий к возможному развитию нашей взаимной теплоты я не предпринимаю – и не предпринимала сама. Борода моя медленно, но таки отросла, и я наконец-то перестал бояться ходить в горком с дурацкой неравномерно лезшей из щёк щетиной. Это нынче такая щетина считается шиком, а прежде могли ведь и попенять, да крепко.

А потом случилось нечто дикое.

В начале мая 84-го, прожив в Волгодонске чуть больше пяти месяцев, я привёз автобусом из Харькова через Ростов свою будущую жену. Около часа ночи в образцово-показательное общежитие «Атоммаша» №1, где обитала до получения квартир вся заводская рабочая и инженерная холостая элита, соваться ночью с молодой женщиной, которая формально тебе никто, а кроме того, ещё и, опять же формально, замужней, было безумием. И я не придумал ничего лучше, как заявиться с ней к Люсе.

На мой звонок – не телефонный, предварительный – тогда мобил не было, а по обычному звонить в ночи было не откуда, а в дверной – она, не сразу, видимо, проснувшись, глухо спросила кто.

– Люсенька, Саша, – сказал я.

Она тотчас открыла, как есть, полуодетая – мы были свои, поэтому она и не подумала набросить халат, закрывающий до подбородка, и оттого, увидев меня с юной женщиной, сразу инстинктивно отпрянула. А когда я объяснил в чём дело, запахнула на себе что можно, и лицо её стало на глазах каменеть.

Она молча впустила нас в дом. Молча разобрала диван в гостиной. Молча принесла постельные принадлежности и сама застелила постель. Потом спросила севшим голосом:

– Есть хотите?

Я сказал, что нет, хотя может и хотели – но не есть же в такой ситуации. Она кивнула и ушла к себе в спальню.

Утром, когда я встретился с заведующей общежитием, женщиной превосходной во всех отношениях и весьма ко мне расположенной, и получил разрешение поселить будущую жену в своей комнате, потом её там поместил и наконец явился в редакцию, где пришлось объясняться за опоздание, я позвонил Люсе, чтобы извиниться. Она и слушать не стала:

– Ты всё правильно, Сашунчик, сделал! – как вовремя я вспомнил, как она меня звала: тоже, как и «Сашуля» Надюши Алешковой, совершеннейший эксклюзив. – Не ночевать же вам было на улице.

Но голос был не Люсин, хотя и не обиженный нисколько. Просто чужой. И после этого наши встречи сошли на нет. Правда, вскоре она позвала нас с будущей женой в гости, но вечер получился хоть и хороший, но не милый, как прежде. Видимо, ей лишь хотелось пристальнее рассмотреть, в чьи руки она отдала лунного мальчика. И это всё.

А потом в Волгодонск приехал из Питера засланец ЦК КПСС Андрей Орлов – тогда партийный штаб решил поукреплять прессу провинции кадрами из центра. Мне он не понравился – не всегда трезвый и до ужаса заносчивый. А Люсе может это было и не так важно, ибо вскоре я услышал с тянущей досадой, что он живёт у неё, а потом поразился новости: она уехала с ним… в Ташкент, куда его перебросили, после весьма своеобразного укрепления прессы Волгодонска. Все мои знакомые и коллеги тогда ешё смеялись: ты, мол, оттуда, а Люся – туда, словно на замену тебе.

Они стали работать в республиканской партийной газете «Правде Востока», потом у них что-то там разладилось, и она уехала в Джизак – собкором этого издания по Джизакской области. Позже они собрались уезжать в Питер, откуда происходил этот Орлов, фамилию которого она теперь носила, так что на моей родине не знают Людмилу Шамардину – знают Людмилу Орлову, и спившийся совсем муж умирает. Родные его питерские, очень в духе этого жлобского города, сделали вид, что Люсю и знать не знают, и её в его квартиру не пустили, наверняка продав её с выгодой. А Люся так и осталась жить в Ташкенте.