Текст книги "Глобус Билла. Пятая книга. Козерог"

Он видел чудовище, которое, вроде как принюхивалось и вечный запах плоти, втягиваемый им, почудился и самому Асу. Мардук высунул от напряжения язык, занося наотмашь кочергу.

Ас увидел огненный кончик, и глаз этот, дразня его, разгорался, занимая всё поле зрения.

Ас промолвил:

– Абу-Решит, зачем…

И умолк.

И совершилось милосердие, ибо та боль, которая должна была убить его, длилась лишь неизмеримую долю мгновения. Впрочем, и того довольно оказалось бы, чтобы убить человека.

Но Ас им не был.

Во всяком случае, на ту долю, что и решила его участь.

И, погаснув от страшных мук, объявших его и поглотивших, промчавшихся огнём по каждому тончайшему проводку-капилляру, Ас тотчас забылся сном, правда, мучительным, но всё же – это был сон.

Сон с падением.

– Теперь-то я вижу. – Сказал кто-то. – Кто он. Да славится…

И голос погас в сильном шуме, будто мириад человеческих пальцев крутили мириад приёмников. Заговорили сотни, затем тысячи голосов. Проклинали и смеялись, и все разом поселились в одной бедной одноглазой голове.

Сквозь грохот барабанов и детские песенки Ас расслышал приглушённый удар. Упало что-то гибкое, но лишённое поддержки и обессиленное. Он понял, что это он сам обрушился на пол комнаты.

Потом чьи-то шаги вокруг безмолвного в фантастической перепутанности тела. Шаги принялись утихать – удаляться.

Кто-то крутил ржавое колесо штурвала, с визгом слоями упали цепи. Это он кандалы снял, догадался кто-то, оставшийся на посту в глубине и уголке сознания.

И покинул пост – ушёл, не дождавшись пересменка.

Открылся тёмный путь, ни огонька, ни звука – и только за стенами тоннеля слышались смех и разговоры.

Глубокий или бесконечный лаз звал сознание, и Ас, хватаясь за скользкие, дурно пахнущие стенки или вдруг взлетая в необыкновенной лёгкости среди ароматной пустоты, направился в единственно возможном направлении.

Знаем мы, как называется оно, да стоит ли говорить. Ведь ещё оставалось другое слово, и его огненными брызгами начертили в темноте по ту сторону стены.

Внезапно он увидел, что снова в комнате с камином, но один. Луна в комнате. Всё предельно явно и нехороший портрет с дорисовками сира Мардука глянул…

Он подошёл к двери и открыл, и провалился вновь. Потом спускался по ступеням и видел Неисчислимое Множество. В основном это были его лётчики – бравые, гордые, один за другим они салютовали ему.

Чьё-то лицо показалось знакомым особенно. Такое милое лицо, и он узнал лётчицу, поразившую воображение Билла. Нежно смотрела девушка и… Ас отвернулся, так растроган и испуган он был.

Даже отзвук боли вернулся. Он вспомнил фразу из учебника насчёт того, что боль – это сторожевой пёс. Похоже, псы одичали.

Он понял, что попал в заброшенный дом – многие ступени трещали и ломались под его сапогами, будто он был прежним, крепким и высоким богом грозы.

Воспоминание об Аншаре посетило его. Вращались двое вокруг жёлтого круга, стрелы летели среди пустой степи, двурогое пламя колебалось.

Двойная река текла, а Билл громко говорил:

– Олово и цинк. Олово и цинк.

Ас проснулся в своей постели и увидел циферблат часов. Стрелки светились и бежали со страшной скоростью, вскоре слившись воедино. Вспыхивая, померк белый круг.

Ас сообразил, что время идёт. Так говорят про время.

Конструкция рушилась. Двойные кирпичи, творение Шанни, оплавились под непомерной тяжестью. Набок клонилась мачта. Выпала деталь и бездарно лежала в затоптанной траве.

Кренило их корабль…

Билл потёр лоб, в отчаянии сунул руки в карманы и приподнял себя на кулаках, желая улететь подальше, где его нет.

Глаза его сделались осмысленными. Он подёргал локтем и извлёк руку из глубины кармана. Зажатый в пальцах заблестевший кружок закрыл солнце.

Билл сунул монетку в паз между сочленениями двух металлических подушек. Ветерок снова пролез сюда, но пения Билл не услышал.

Падение остановилось.

9. Походная кровать командира

Когда он очнулся, его ослепило собственное сознание. Шевельнувшись, он сообразил, что умирает.

И всё же он увидел… он увидел, что находится не в комнате, не в пещере, не в тоннеле. Он лежал ничком среди травы, и локоть упирался в камень. Ночью он покинул комнату, где-то был по дороге… и вот он здесь, чтобы принять окончательное решение не в темноте, а среди утреннего света.

Первое утро, сказал он себе.

Он попытался приподняться и немедленно отказался от этого намерения.

То, что испытало его тело, отделённое болью от сознания, оказалось чрезмерным.

И всё же он увидел… он увидел поодаль тёмный зев пещеры.

Из пещеры вышел старик. Это был очень красивый высокий и очень старый туарег – волосы цвета песка, которым не дано поседеть, сильное длинное лицо и блёклые светло-синие глаза. В предрассветной обманке синева и песок были отчётливы, как и характерная для его племени манера движений.

В них не чувствовалось бычьей брутальности и размаха, свойственных Биллу, или тягучей, как мёд, угрозы, сопровождающей походку и жесты Энкиду.

Скорбную правильность продолговатого лица оживляла внутренняя улыбка – веками он, очевидно, улыбался кровавому диску и зелёным травам возле пещеры. Самодисциплина его укоренилась так глубоко, что у этого потерявшего связь с миром и определённо чуть одичавшего человека были его песочные волосы обрезаны по клочку каким-то подсобным инструментом.

Нечто неискоренимо военное сразу обратило на себя внимание умирающего одноглазого офицера.

Но ни сказать что-то, ни приветствовать это явление Ас не мог. Кровь, его собственная, не сворачиваясь, несколько часов подряд стекала по лицу и заливалась в сомкнутые истерзанные зубами губы. Мозг, тем не менее, этой жидкости был лишён – командир Глобуса явственно ощущал, как потускнели его собственные красные проводки. Их запросто он сам перепутал бы с зелёными.

Забытьё, но не приятное забытьё с достоинством умирающего от морфия, а тусклое, вызывающее позывы к унизительной тошноте, вот такое, мало-помалу овладевало им, упавшим на локоть и колено.

Тщетно одноглазый пытался перевернуться, сесть, что ли. Его валило, как игрушку, ничком и от этой позиции, как бы ниточки кто тянул в мозгу, передавливая капилляры.

Широчайшие плечи выставились щитом – ангелы немилостивые превращали убийцу и красавца Аса в черепаху. Бедняга собирал все силы, чтобы хотя бы лечь набок, произнести одно слово, но едва он усилием своей натренированной, как мускул, воли вызывал проблеск сознания, как тотчас земное притяжение и солнечный свет, ставшие его врагами, с силою сдавливали в кулаке его разрывающиеся и переполненные кровью сосуды.

Старик тем временем, ничуть не удивлённый видом долговязой и искореженной судорогами фигуры, корчащейся на каменистой поляне, – либо всякое видал, либо вообще забыл, что странно, что обычно – подошёл, ступая верблюжьими ногами марафонца-туарега. Рясу, довольно новую и кое-как сшитую из материала, известного, как мешок картофельный, он придерживал с одной стороны, с другой она была коротка и показывала сухую белую щиколку в белом военном подштаннике.

Он проговорил интеллигентным голосом, только чуть невнятно – видно, с отвычки вообще пользоваться этой формой связи с миром:

– Вы меня искали, говорят.

Он стоял теперь широкой спиною к расплывчатому красному солнцу, слегка согнувшись от неисчислимого множества прожитых лет. Ас, чрезвычайным усилием приподняв голову в повисших прядях пепельных и грязных мокрых волос, краем мутного зрения уловил, что в белой раме смотрит на него чёрный овал лица.

Этот чёрный человек был добр и хотел чем-то помочь лежащему. Ас, теряя управление над собственным мозгом, заставил себя сфокусироваться на этой мысли. Ему подвезло, ему страшно, чудовищно подвезло. Его, истекающего кровью, нашёл друг и, по всей видимости, умный и быстро соображающий друг. Ах, если бы я мог соображать… но голова моя гаснет, свеча упала и дымит…. Дурнота такая, что Билл бы пошутил… Билл бы… где он, чёрт его возьми: я его должен охранять… или убить, или там что, не помню.

– Билл…

– Что? – Спросил тот же голос более внятно и уверенно.

Старик обрёл подзабытый навык сообщаться с миром через произносимое слово, и этот навык был у него, оказывается, хорошо развит. Голос его окреп, старик радовался, что не забыл слов и значений.

– Вы, простите, я не очень вас расслышал… Вы, сударь, что-то произнесли… имя…

– Билл… он убил… впрочем…

Ас затих. Старик решил взять разговор в свои руки и сказал, поясняющим тоном:

– Это я отпевал бандита и, благословив, в святое место его положил. С тех пор, знаете, скрывался от страшного стыда… потом журналисты, летописцы меня сыскали… а я, грешник, прятался… очень себя, понимаешь, жалел…

Старик говорил размашисто, звучно произнося слова, но того, о чём он, собственно, говорил, в его словах не было. Никакого страшного стыда и даже его жестокая самоирония давно обескровилась. Он пережил это. Он так долго жил и боролся за свой разум, а происходил он из рода свирепого, что избыл стыд, а грех его изничтожился при свете красного злого солнца, и подземная вода, вырастившая здесь травы, тысячи раз омывала его высокий белый лоб, и готово – грех и не ночевал.

Только память о грехе осталась. И её старик блюл. Ради неё молился и вставал и заставлял себя спать, и расчёсывал тонкими пальцами белые волосы.

Однако, при этих заученных словах кое-что сделалось, прореха в надёжно облачном небе.

Видно, он, так часто повторявший себе это заклинание, услышал его со стороны, произнесённое двойником. Он вздрогнул и поднёс пальцы ко рту.

Но, к счастью, Ас пробормотал:

– Я… спросить… хотел… дедушка.

Старик, подходя, заботливо вытягивал шею:

– Что спросить? Чего тебе, деточка?

Тут он вгляделся в зачем-то прилёгшего на землю гражданина. Ас, заворочавшись, перевернулся, и осветилась угасающим на рассвете солнцем Эриду отсутствующая половина его лица. Старик перепугался, бросился к нему, упал рядом на колени, залепетал:

– Что же это с вами? Кто же это вас?

Наклоняясь к нему, пахнущему подземельем, страхом и кровью, старик, свежий от ледяной воды, стал полой рясы и длинными тёплыми пальцами вытирать кровь с лица, запрокинутого в последнем усилии.

Он догадался, и ловко, точно руки его припомнили иную жизнь военного и хищника, поддел Аса под плечи. Он сметливо оглядел его и спросил совсем другим голосом:

– Ты куда ранен? Только в голову?

Ас простонал:

– Да…

– Кости у тебя целы? Слышишь? Отвечай – кости целы?

Он опытными движениями встряхнул его, и так как стона не последовало, сказал:

– У тебя рана плохая, но не до смерти. Отходишься.

И откуда, каким чудом вернулась к нему враз целая другая биография? Жизнь монаха отлетела, и на месте старца с сумасшедшинкой сидел опытнейший полевой хирург, умеющий соединять, драть и латать плоть. Умеющий опытно и легко лгать…

Так как он видел, что рана не просто плохая… что-то произошло ещё с этим раненым, свалившимся ему на голову чистокровным богом.

– Лежи, аннунак. – Сказал он этим новым совершенно молодым голосом. – Не дёргаться. Я всё сделаю, только лежать смирно и слушаться.

И он уже завёл ставшую железной руку под загривок бога и собирался переложить его вялую мокрую башку на носилки, то бишь, на присмотренную для этого дела кочку, обсиженную встревоженной травяной семейкой.

Впитает почва Эриду липкую голубоватую влагу.

Но тут рука раненого, ватная и невесомая, приподнялась, и пальцы легли на запястье врача. Пальцы эти были твёрдые, умные каждой каплей вытекающей крови, каждой мышцей, учёные боем.

Сиделец скосился на них с вновь пробудившимся в нём, как некогда, одобрением. Сколько раз такая же рука солдата цеплялась за его утешающую руку? Кто-то же знает – сколько? Кто-то же вёл счёт?

– Посиди со мною… посидите… – Услышал старик невнятный еле слышный голос.

Монах приказал:

– Сказал – не шевелиться. А ну.

– Дедушка. Посидите со мной. Никуда не ходите. Просто…

Тот вслушался.

И снова произошло превращение. Куда-то дели непреклонного коновала, исчез железный военный врач, и снова над Асом склонялся добрый старик, слабый от навалившихся на него веков и сильный безмерным духом грешника.

Монах сел удобнее и проще, отменив грамотную укладку раненого. Подобрав рясу и вытянув край её, отяжелевший от крови из-под плеча Аса, взял безвольную голову в иссушенные ладони и оставил у себя на колене.

Долг врача боролся со смирением монаха, и он испытал всю усталость, какая выпадала ему за все его многочисленные жизни.

Раненый застонал.

Неподалёку гигантские лаковые цветы высокого и весёлого дерева, точно такие, как на Нибиру, веяли на них тенью, которая скоро удлинится и станет блаженной сладкой и живящей сенью, под которой хорошо спать, хорошо кипяточек пить.

Потом ещё что-то произошло со стариком, но Ас, окончательно и невозвратно впавший в темноту и пустоту, не узнал этого.

Вокруг извивалась река, и тени летали по берегам. Вспорхнула птица, и по освещённым солнцем лужам прокатилось колесо. Заговорили голоса.

«Кровь перестала течь». – Шептал кто-то из реки.

Ас сквозь боль и кровь, которые принадлежали не ему, а другому, удивился.

– Мне… легче.

Река зашикала, обхватывая и прижимая лётчика к своей широкой груди. Запахло частой стиркой и затхлостью. Сильный голос бормотал:

– Теперь-ка… ну? Я не отдам его… врёшь.

Ас вслушивался, пытаясь уловить другие, никогда не слыханные им, слова. Угроза и мощь слышались в них, и боль заглушали светлые волны.

Спустя неотмерянное время, он очнулся. Покидая светлые воды, он уносил с собой единственное слово… сказать, не поверят добрые люди, ибо слово это было – прощение. Но кто мог простить Аса? И согласился бы этот… ныне одноглазый, с повадкой летящего над ночью или бегущего за жертвой в лунном свете, согласился бы он, чтобы его простили?

Но слово это относилось не к нему, и немедленно ускользнуло. Все эти штучки с видениями в его персональной камере пыток уступили место двум явлениям.

Боль и… ну, да, боль.

Привстал на локте. Чудацкое это ощущение тьмы справа. Слева? Теперь это навечно, навечно. Но при этой мысли злоба и желание отомстить не явились. Работал деятельный пробудившийся ум одного из лучших офицеров тайной службы его величества и актёра труппы его величества.

Исчезли грязь и кровь. Лицо его омыли. Затемнённый глаз покрыт чем-то поверх жгучей позорной раны. Интересно, с каким выражением смотрит его единое око? Что думают, встречая сей лишённый объективности взор, лесные духи… вон та нимфа ручья?

Ас вгляделся не на шутку. Не получил ли он какого-нибудь дара вместе со страданием? Это было бы справедливо… наверное.

Он потрогал прикрытую чем-то влажным и чистым вечную могилу на собственном лице. Трава… Запах острый и терпкий. Такой запах окружал Энкиду, когда тот явился на смотрины корабля. Ещё губы трогал свои соблазнительные, а Шанни покосилась раз одиннадцать на эти губы, уверенная в своей безнаказанной анонимности.

Ас вскочил, не опираясь руками. Земля с травой и так измяты его телом. Распугал всех красоток, живущих в стволах деревьев.

Стволы, да… грубые у вас ассоциации, то бишь, связки смысловые, господин командир.

Он, потрогав лицо в дюжинный раз, сердито пальцы отдёрнул. Непристойная вырабатывается привычка. Прямо-таки что-то рукоблудное. Не дай Абу-Решит, при Билле вот этак… замордует.

Или, ещё хуже – смолчит. Значит, дело совсем худо, если смолчит. С именем драгоценного друга теперь связалось что-то странненькое. Ас и не думал скрывать от себя, что Билла любит. Так вышло. Так получилось.

Любовь имеет разные облики и формы. Если бы мне только одну любовь, но их много, чёрт их дери совсем, чтоб им с дядей Мардуком ближе к ночи повстречаться.

Но и Билл… он никогда не скрывал любви. Не в его привычках. Его душа – такая же крупная, как его земные оболочки – не терпит скрытности.

Теперь с этой срамной дырой, извините, на месте красивого мужского глаза мне не до блезиру. Когда Билл увидел брата… и снова потом увидел преображённого, какой огонь зажёгся в его душе, какой восторг. Как сразу он влюбился в эту новую красоту. Разве я не ревновал его?

И разве я не ревновал Энкиду?

Но это вздор. Кому не скажи, ответят, что это вполне здоровое чувство – дружба, а опасности и тесное житие в бочке, уносимой в пустоте и черноте, а потом в дядином сумасшедшем доме, довели это высокопарное и вполне отвлечённое чувство до физиологического ощущения, самого святого для нибирийца – ощущения кровного родства.

От этого, как сказал бы конюх – детей не будет.

Печально, что Билл не хочет посмотреться в зеркало.

Но отныне… Ас увидел, что у его сапога стоит, плотно помещённый между камушков для упора, кувшин. Треснутый и разрисованный, с узким горлом, и заткнутый комком травы.

Ас улыбнулся. Страшная и никому не ведомая улыбка. Где наш дедушка? Грешника, отпевшего грешника, и отдавшего свою святость и медицинские познания неизвестному и подозрительному, пришедшему к его порогу, черти унесли.

Ас поднял кувшин и, вытащив смятую духмяную пробочку из листьев, не принюхиваясь и не заглядывая в горлышко, выпил. Тотчас сказочное совершилось действие – он себя чувствовал здоровым и готовым к мщению. Слезливые мысли сгинули.

Только темнота слегка мешала справа (слева?), но он уже привыкал поворачиваться всем корпусом и вообще напиток виноват или новая фаза болевого шока – только он увидел: лаковый цветок сделался прозрачным и источающим свет, как лампочка.

Эге, сказал он себе, подобно герою Древних писаний. Зелье-то… Что-то подсказывает мне, что действие такого коктейля продолжительным быть не может – мозг разнесёт на части. Ручаюсь, сам дедушка его пробовал… хотя и не злоупотреблял.

Ну… великий химик.

Движимый чувством благодарности, ведомый новым чутьём и взором, заспешил, И за кустами, за светло-зелёной завесой возле пещеры, учуял. Лучше не спрашивайте, как это работало.

Зев пещеры прикрывал камень, некогда составлявший с ней одно целое.

Дед лежал у своих врат во весь рост, как принял внезапный вызов, так и свалился. Ас смотрел на него с тем же одобрением, с каким – он этого в бреду знать не мог – смотрел на него старый врач или кем он, в самом деле, числился.

Дыхание отошло от уст, исполненных величия и прелести. Лицо старика сразу стало каменеть, и улыбки, смутно упомненной Асом, никто не увидит.

Он, видать, всё отдал… что было.

Ас, – его от возбуждения шатнуло, – навис, с нежностью закрыл глаза туарега. Потащил его под мышки, потом, опустившись на колени, перевалил себе на плечо и унёс в пещеру. Уложил наземь, ибо и признака постели не имелось. Выйдя, привалил камень. Прижался щекой и плечом, с удовольствием слыша, как бежит кровь по его жилам, а мышцы живут своей особой жизнью. Кости его во время погребения срослись с камнем, и, отпуская гулко зарычавшую скалу, Ас слышал пение костного мозга.

Искали Аса с утра вместо завтрака. И была до этого ночь летом, как зимой… когда розовая тень на снегу и в новолуние, как в стенном шкафу, где белые трубки вместо жёлтого электричества. А утром вернулось лето и зелёный свет, свойственный тому дню, когда Хищник в небе вошёл в полную силу.

Подняли несколько любимых машин Аса.

С утра Энкиду, раздражённый и вялый от необходимости действовать в чуждой стихии, сидел с потёртым учебником вождения воздушного транспорта. Даже школярские дорисовки и милые на полях непристойности изнурённого пересдачей экзаменов лётчика не радовали его.

Билл, повисший над плечом, бесил. Энкиду дёрнулся, стряхивая со щеки горячее братнино дыхание.

– Ты бы отошёл. Или забери и делай сам.

Билл сей секунд стёрся, но по дороге, как слышал Энкиду, поделился вычитанной шуткой с техником. Техник ответил неуверенной улыбкой.

Он вытер руки классической тряпкой и с сомнением посмотрел на скрюченную мощную в плечах фигуру бога.

В это утро Билл случайно узнал тайну Шанни.

Она прибиралась в комнатке за диспетчерской. Билл пролетел мимо приоткрытой двери и – стоп, машина. Приличненько закосил глазом, подглядывая. Движения стоявшей спиной и что-то встряхивающей Шанни поразили его своим мирным ритмом. Её стройная спина в наброшенной, ради уборки, старой тельняшке была достойным зрелищем сама по себе. Но что-то в том, как она замирала с поднятыми руками и вздыхала, складывая и тут же сминая полотенца и обрезки парашютной ткани, показалось Биллу особенным и для такого дня.

Она присела и, подняв с пола футляр для циркулей, задумалась. Заметила краем глаза Билла и взглянула рассеянно.

Билл поспешил извиниться, но Шанни не обратила внимания.

Она смотрела сквозь него, так что Билл мог теперь сказать, что бывает, когда вас пронзают синие лучи. Какие будут последствия, граждане, никто не знает, даже тот человек с сахаром в мешке.

Да что там липкий тот гражданин. Даже те эксцентричные, чуточку опасные парни из волшебной страны, откровенно морочившие Биллу голову, и те бы не сказали, чем грозит примитивному нибирийскому божеству радиация неизвестного типа.

Впрочем, вот может они…

– Сядь.

Билл, заглядевшись, не понял, что это к нему обращаются. Шанни не смотрела на него. Поскольку Билл вообще, как всякий хороший мужчина, был в меру послушным, он только огляделся – куда сесть-то?

Понял и сел тут же на порог. Шанни рассматривала коробку с чертёжными штуками, потом не глядя, подняла из вороха тряпок потертый предмет, при виде которого сердце Билла дёрнулось.

Это была канцелярская папка, самого подлого вида – такие грудами лежали в предбаннике у Вечных. Номера от руки, тесёмки как на старинном нательном белье.

Шанни раскрыла папку, Билл увидел, что она измазана бурым, в точняк проба краски на банке для удобства покупателя.

То, что это кровь, Билл не сомневался – почуял запах замумифицированных пылью красных и белых рыцарей, сам слежавшийся прах, роившийся невидимо над бумагой, источал терпкий дух древнейшего красительного материала.

Билл потянул папку из рук Шанни: имя ничего не сказало ему… хотя погодите… ста-а-ять!

Промелькнула страница учебника – да, да. Нибирийского учебника и там…

Билл наморщил лоб: прямо под толстой лобной костью вписаны были слова – какое-то открытие или изобретение.

С той стороны титула ржавой скрепкой прицеплен портрет: двойной, как водится, ибо власть художник тревожный. От линии состриженных волос до адамова яблока стройной шеи профиль производил впечатление металлической отливки. Сплав простой и грубый, но безупречно прочный, а вот рисунок показался утончённым, смесью из плакатного мужского начала и почти девической нежности.

Билл сосредоточился на портрете, сделанном анфас. Вот в чём дело: глаза. Осенённые соломой ресниц, со светлыми виноградинами райка, глаза были по-женски томными, вольными и очень добрыми – не сейчас, а в другое время.

Сейчас в жестяное око тюремного портретиста смотрели они насмешливо и неуверенно.

А вот рот – взят с другого семейного портрета под лестницей, куда свет лампы не достаёт и слава за это домашним богам уюта.

Прорезанный в металле, с приподнятыми, вдавленными в кожу уголками, этот рот придумали для того, чтобы прикусывать его в нетерпении над чертежами и ретортами, но не для молчания.

Скуловой каркас соединялся с чудесной нижней челюстью крепкими нашлёпками шарниров, под кожей, очевидно, вечно двигалась улыбка.

Лицо было заметно ассиметрично, что усиливало впечатление цельности характера. Кроме того, под глазом синел длинный подтёк, выглядевший, как татуировка.

– Я его знаю.

– Конечно, знаешь. – Ответила Шанни. – Даже такой невежа, как ты, изредка открывал учебник, чтобы папу не вызвали в школу.

Билл вернул ей скорбную повесть, набрал воздуху и решимости.

– Твой отец, да?

Шанни вздрогнула и усмехнулась. Она ответила ему сначала только взглядом – и напряжение этого невесомой нити изумило его. В этом взгляде была смелость, был разгон. Теперь он увидел фамильное сходство.

– Нет. – Она замолчала и прибавила с неописуемым выражением. – Представь, всего лишь дядя. Как тебе?

Выражение биллова личика свидетельствовало, что он проникся. Шанни встала и швырнула папку в угол.

– Сжечь.

Билла подкинуло с порожка.

– О нет.

Она сурово посмотрела.

– Зачем это?

– Мы предъявим счёт. Поверь, они не зря избавились от этой папки. У них я не видел её. А ведь им бы гордиться таким трофеем.

– Думаешь, они избавились от неё?

– Они понимают, что когда придёт Правильный Час, эти папки превратятся в улики против них.

– Можно ли избавиться от них? – Шанни, как вы сами понимаете, имела в виду не папки. – Они вечные.

– Посмотрим. – Сказал Билл. – Посмотрим.

Засим он оставил Шанни.

Открытие, которое стало бы предметом вечерних разговоров на весь календарный год, теперь прокатило по регламенту, как словесный пионербол для разминки перед обедом.

Вместо обеда.

На крыльце Билл увидел птицу, похожую на тех, что провожали их.

Но эта была рыжевата, и глаза её внушительны. У голубей Нибиру глаза прагматичны и суетливы. У этой глубокие и совершенно прозрачные: сквозь две прорези два входа в более справедливые миры.

Билл панически полез в карман за гостинцем, как дедушка, к которому привезли городскую внучку. Нашлась горсть серых крошек – сыпучий сахар весь ушёл на заделку отверстия в день открытия первой башни, а кусковый – на приношение коню-дракону в ночь охоты на синий огонёк.

Голубь принял угощение благосклонно, растрогав Билла. Слетелись похожие птицы. Первый пихал и колотил всех, кроме небольшой пёстрой голубки.

Билл смотрел и слушал, как птицы обращаются друг к другу.

А голос какой. Душу, понимаешь, греет. Томит и тянет, нежная она сволочь. Озорница, вечно возбуждена и то подай ей солнечных зайцев в ветвях полуденных, то подлунную улицу с домиком ночного сторожа, то голубей.

Он услышал сквозь курлыканье голос брата. Сердитый. Билл не сразу отозвался. Побежал, оглядываясь, будто слушал глазами.

Издалека увидел нахохлившийся вертолёт и две фигуры. Техника, почему-то отбросившего все сомнения, и брата, всунувшегося в кабину. Собственно, Энкиду был виден только по пояс.

Билл похлопал его, проходя мимо. Энкиду лягнул воздух и стукнулся затылком. Билл уже влезал в кабину с той стороны. Он сотворил глупое выражение, натягивая наушники.

Летели над степью, внизу желтизна и что-то розовое, чисто попугайчик над хозяйской кроватью летает.

– Воздержанием живёт. – Говорил Билл, имея в виду Мардука. – Намерен вести без нас жизнь целомудренную.

Энкиду молчал. Билл глянул – по лбу брата ползла, как насекомое, капля чистейшего пота – концентрация мысли и ответственности.

– А может, – процедил Энкиду, – он хочет улететь туда, где нас нет.

– Да?

– На Привал, например. Там же, – Энкиду ошпарил взглядцем, – база. Ты видел тогда.

– Ага. А ещё можно на кольце Аншара пожить.

Энкиду издал звук, который с натяжкой можно было счесть смехом.

Полёт Билла над полуостровом, думал он. Я запомню это.

Но он отвлёкся – внизу бежало стадо пятнистых. Энкиду впился в обзор, желая во что бы то ни стало, узнать того, из ямы.

Сзади истошно загудело, воздух затрещал. За ними строила клин стайка хищных дядиных беспилотников.

Энкиду запаниковал. Стадо внизу скрылось в костистой роще.

– Ты как ведёшь? – Орал Билл и давился ветром.

– Как могу. – Огрызнулся Энкиду и двинул машину вверх и вбок, чтобы не сделаться достоянием благодушного на вид облака.

Внизу проплыли шоколадные всхолмия степного покрывала и языки серебряного песка, натекавшие с юга.

Показалось что-то живое, но слишком огромное.

Какие животные могут тут жить? Энкиду сделал что-то совершенно безграмотное, и вертолёт решил избавиться от них. Их придавило к сиденьям, дверца открылась.

Билл таращил заболевшие от ветра глаза…

Множество рукотворных сооружений он видел на Эриду, но это отбилось от рук.

Увидел его спину и лопатки, сквозь которые просились прорасти крылья.

Билл загляделся и, как во сне с кровати, свалился с подножки вертолёта. Он падал плашмя – лист клёна в осеннюю бурю. Светлые волосы, в которых безжалостно резвились солнечные блохи, рассыпались, затем отдуты были ветром и гривой отброшены.

…

Он лежал на камне, покоился всем телом, ощущая каждую пустяковую щербину и окутанный дыханием камня. Открыв глаза, он уставился во всеобъемлющую желтизну – густую и правильную. То был цвет истины, такой древней, что она сама не помнила момента своего воцарения. А ещё его пробило свирепым кашлем: он оказался в смерче из густой золотой пудры, поднятой его собственным приземлением.

То, на чём он лежал – было глазом. Огромной выбоиной, имеющей анатомически верные очертания ока в двойной излучине. Массивный валун яблока под ударом биллова тела очистился от взлетевшего столбом песка: зрачок был из чёрного мориона, который ещё именуют цыганским глазом, а овал райка из змеевика подобен небольшому озеру по окоёму, по разнообразию цвета напоминал он клубок змей под стеклом.

Царский сын упал на того огромного, кого видел с высоты. Памятник леану, первопредку, явившийся в окуляре нибирийского телескопа, держал на себе тело царского сына. Билл седлал нос сфинкса, и держался пятернёй за самую короткую из ресниц.

Билл и первый леану оказались лицом к лицу.

– Ничего так себе.

Плоть камня источала одновременно жар и хлад.

Билл решил озаботиться кругозором и благоговейно сполз по скату профиля. Ему показалось, что животное чем-то похоже на Энкиду.

Так он и прокричал, пыхтя и отплёвываясь, усевшись половчее и озираясь к идущему мимо него по щиколотки в песке егерю.

Энкиду не вслушался – даже не изобразил прилику ради, что внял биллову бреду.

Вертолёт, выбросив их, ухитрился криво сесть в песок и сидел там хмуро, обдумывая, вероятно, воинскую присягу.

Энкиду ответил вертолёту нехорошим взглядом и, оступаясь в песке, уверенно пошёл к нему, будто на танец пригласить собирался.

Билл с воплем съехал и тяпнувшись пятой точкой в подбородок отца пустыни, с этого козырька свалился в люльку покойно сложенных лап.

Задрав голову, вгляделся в испод челюстного балкончика и выпрыгнув на очищенную вертолётным вихрем площадку, обернулся: Энкиду, торжествуя, смотрел из вертолёта, повисшего над землёй. Билл побежал к помирившимся.

Сверху он взглянул на леану ещё раз. Тот держался в слое тёплого воздуха, храня верность реальности…

Крест лба и переносицы отчётлив, подбородок выступает тяжким уверенным основанием лица. А вот глаза, утопленные под надбровными дугами, несмотря на глубину и величину, ничего не говорят, лишь намекают на тайну, присущую, впрочем, любому взгляду. Смуглая желтизна широких скул кажется здоровой и естественной.

…уменьшился и улетел кленовым листком.

– Покажу кое-что. – Энкиду дёргал за всякие рычажки заправским манером – обнаглел, пехотинец.

Он повёл их на север и минуту они смотрели на поселение, спрятанное на отмели, в ладони рифа.