Текст книги "Люди сороковых годов"

II
Опять Эйсмонды

Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести.

Чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но к кому же? Эйсмонды были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела: к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини. Муж ее был уже генерал, и они в настоящее время жили в Парке, на красивой даче.

– Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше давай! – сказал Вихров, когда Яков вечером пришел в горницу чай пить. Павел всегда его этим угощал и ужасно любил с ним разговаривать: Яков был мужик умный.

– Дадим-с, – отвечал тот.

– Завтра мы с тобой поедем в Парк к одной барыне-генеральше; смотри, не ударь себя лицом в грязь, – продолжал Вихров и назвал при этом и самую дачу.

– Слушаю-с, – проговорил Яков и на другой день действительно приехал на таком рысаке, в такой сбруе и пролетке, что Павел вскрикнул даже от удовольствия.

– Ну-с, Яков Петрович, – сказал он, усаживаясь в пролетке, – какого это завода конь?

– Мосоловского, – отвечал Яков, сидя прямо и внимательно поглядывая на лошадь, которая сердито рыла копытом землю.

– Трогай! Надеюсь, что на Тверской мы всех перегоним, – проговорил Павел.

Яков тронул: лошадь до самой Тверской шла покорной и самой легкой рысцой, но, как въехали на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет, всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало на эластической подушке пролетки.

– Немного осталось впереди-то! – сказал Яков, выехав за заставу и самодовольно оборачиваясь к Павлу: впереди в самом деле никого не было.

– Чудная лошадь! – воскликнул тот, смотря на это благородное животное, которое опять уже пошло тихо и покорно.

– У другого бы не стала она этого делать! – произнес Яков.

– Отчего же? – спросил Павел.

– Оттого, что человека чувствует!.. Знает, кто ею правит!.. – И Яков снова щелкнул языком, и лошадь снова понеслась; потом он вдруг, на всех рысях, остановил ее перед палисадником одной дачи.

– Здесь, надо быть, – проговорил он. Яков знал Москву, как свои пять пальцев.

Павел взглянул в палисадник и увидел, что в весьма красивой и богато убранной цветами беседке сидела Мари за большим чайным столом, а около нее помещался мальчишка, сынишка.

Мари, увидев и узнав Павла, заметно обрадовалась и даже как бы несколько сконфузилась.

– Ах, вот кто! – проговорила она.

Павел на этот раз почему-то с большим чувством поцеловал ее руку.

– А это ваш малютка? – сказал он, показывая на мальчика, подходя к нему и целуя того.

Ребенок как-то при этом ласково смотрел на него своими голубыми глазенками.

– А Евгений Петрович? – спросил Вихров Мари.

– Он дома и сейчас придет! – ответила та. – Поди, позови барина, – прибавила она стоявшему около беседки человеку.

Тот пошел.

Через несколько минут маленький, толстенький генерал, в летнем полотняном сюртуке, явился в сад; но, увидев Вихрова и вспомнив при этом, что вышел без галстука, стал перед ним чрезвычайно извиняться.

– Ничего, помилуйте! – говорил Павел, дружески пожимая ему руку.

– Все-таки мне совестно, – говорил генерал, захватывая себе рукой горло.

– Простит, ничего! – сказала ему и Мари.

Генерал наконец успокоился и сел, а Мари принялась сынишку поить чаем, размешивая хлеб в чашке и отирая салфеткой ему ротик: видно было, что это был ее баловень и любимец.

– Ты, однако, не был у покойного дяди на похоронах, – сказала она укоризненным голосом Вихрову.

– Я был болен, – отвечал тот.

– Н-ну! – сказала Мари.

– Что такое – ну? – спросил ее Павел.

– Знаю я, – отвечала Мари и немножко лукаво улыбнулась. – Михаил Поликарпович тоже, я слышала, помер.

– Помер! А Анна Гавриловна, скажите, жива? – прибавил Вихров после короткого молчания.

При этом вопросе Мари немного сконфузилась – она всегда, когда речь заходила об матери, чувствовала некоторую неловкость.

– Она вскоре же померла после Еспера Иваныча, – отвечала она, – тело его повезли похоронить в деревню, она уехала за ним, никуда не выходила, кроме как на его могилу, а потом и сама жизнь кончила.

– Вот это так любовь была! – проговорил Вихров.

– Д-да! – произнесла Мари печально. – Ты курс, надеюсь, кончил кандидатом? – переменила она разговор.

– Кандидатом, – отвечал Вихров.

– Какого же рода службе думаете вы себя посвятить? – отнесся к нему генерал.

– Никакой! – отвечал Вихров.

Генерал склонил при этом голову и придал такое выражение лицу, которым как бы говорил: «Почему же никакой?»

– По всем слухам, которые доходили до меня из разных служебных мирков, они до того грязны, до того преступны даже, что мне просто страшно вступить в какой-нибудь из них, – заключил Павел.

Добродушный генерал придал окончательно удивленное выражение своему лицу: он службу понимал совершенно иначе.

– Я не говорю об вашей военной, а, собственно, об штатской, – поспешил прибавить Павел.

– А, об штатской – это конечно! – произнес генерал.

– Тебе надобно сделаться ученым, как и прежде ты предполагал, – сказала Мари.

– Я им, вероятно, и буду; состояние у меня довольно обеспеченное.

– Вот-с за это больше всего и надобно благодарить бога! – подхватил генерал. – А когда нет состояния, так рассуждать таким образом человеку нельзя!

– Отчего же нельзя? – спросила Мари у мужа.

– Оттого, что кушать захочется – да-с! – отвечал генерал и самодовольно захохотал, воображая, вероятно, что он сострил что-нибудь.

– По-моему, лучше поденщиком быть, чем негодяем-чиновником, – заметила уже с некоторым сердцем Мари.

– Ну нет-с!.. Всякому человеку своя рубашка к телу ближе – хе-хе-хе! – засмеялся опять генерал.

Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел… Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались…

Павел между тем все продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что лицо у ней как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении. Здесь я должен войти в глубину души этой дамы и объяснить довольно странные и в самом деле волновавшие ее в настоящую минуту чувствования. Павел, когда он был гимназистом, студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он – не мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, – и в то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и посмотреть, что теперь там такое.

– Ты, надеюсь, у нас обедаешь? – сказала она ему.

– Если позволите, – отвечал Павел.

– Пожалуйста, попросту, по-деревенски, – подхватил генерал и дружески пожал ему руку.

– Ну, а я уж сделаю немножко свой туалет, – сказала, немного покраснев, Мари и ушла.

Вихров остался вдвоем с генералом и стал с ним беседовать.

– Ваша служба лучшая из военных – ученая, – сказал он.

– Да, – произнес генерал с важностью.

– У вас прежде математике в корпусах прекрасно учили, и прекрасно знали ее офицеры.

– Отлично знали, – подтвердил и генерал, – все, знаете, вычисления эти…

– Какие вычисления? – спросил Вихров, думая, что Эйсмонд под этими словами что-нибудь определенное разумеет.

– Вычисления разные, – отвечал генерал.

Павел понял, что это он так только говорил, а что математику он, должно быть, совсем забыл.

– Сама служба-то приятнее, – продолжал он, – потому что все-таки умнее, чем простая шагистика.

– Конечно! – согласился генерал. – Зато для кармана-то тяжеленька, совершенно безвыгодна!

– Это почему? – спросил Вихров, не зная еще, что, собственно, генерал разумеет под выгодой.

– Да потому, что если взять того же батарейного командира, конечно, он получает довольно… но ведь он всех офицеров в батарее содержит на свой счет: они у него и пьют и едят, только не ночуют, – в кармане-то в итоге ничего и не осталось.

Этими словами Эйсмонд просто возмутил Вихрова. «Сам ворует, а с другими и поделиться не хочет!» – подумал он.

– А что же, в армейских полках разве выгоднее быть командиром? – сказал он вслух, желая вызвать генерала еще на большую откровенность.

– Там выгодней гораздо! – подхватил тот. – Там полковой командир тысяч двадцать пять, тысяч тридцать получает в год, потому там этого нет: офицеры все вразброд стоят.

– Но вы сами согласитесь, – заметил Вихров, – что эти тридцать тысяч – те же взятки!

– Какие же взятки? – воскликнул генерал. – Нет-с, совсем нет-с! Это хозяйственная экономия – это так!.. Вы знаете что, – продолжал Эйсмонд несколько уже даже таинственно, – один полковой командир показал в отчете в экономии пять тысяч… его представили за это к награде… только отчет возвращается… смотрят: представление к награде зачеркнуто, а на полях написано: «Дурак!».

– Это уж немножко странно, – сказал Вихров.

– Нет-с, не странно! – возразил генерал. – Вы согласитесь, что полковой командир может и сэкономить, может и не сэкономить – это в его воле; а между тем, извольте видеть, что выходит: он будет сдавать полк, он не знает еще, сколько с него будущий командир потребует, – что же, ему свои, что ли, деньги в этом случае прикладывать; да иногда их и нет у него… Потом-с вдруг говорят: переменить погончики такие-то. Министр военный говорит: «Нужно отнестись к министру финансов». – «Не нужно, говорят, пусть полковые командиры сделают это из экономических сумм!» Значит, само начальство знает это.

«Вот, внуши этому человеку, что честно и что нечестно!» – думал Павел, слушая генерала.

Мари наконец кончила свой туалет и пришла к ним. Она заметно оделась с особенной тщательностью, так что генерал даже это заметил и воскликнул:

– Как вы интересны сегодня!

Павел тоже с удовольствием и одобрительно на нее смотрел: у него опять уже сердце забилось столь знакомым ему чувством к Мари.

Вслед за матерью вошел также и сынишка Мари, в щегольской гарнитуровой рубашке и в соломенной шляпе; Мари взяла его за ручонку.

– Пока на стол накрывают, не хотите ли, cousin, прогуляться? – сказала она Павлу.

Тот этому очень обрадовался; генерал же пошел делать свой туалет: он каждодневно подкрашивался немножко и подрумянивался.

Мари, ребенок и Павел пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись на скамеечке. Ребенок стал у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось поговорить между собой.

– Я слышала, – начала Мари тихим и неторопливым голосом, – что нынче всю зиму жила здесь Клеопатра Петровна.

– Жила, – отвечал Павел односложно.

– Ты видался с ней часто? – спрашивала Мари, как бы ничего по этому поводу не зная.

– Очень часто, – отвечал Павел.

– Где же она теперь?

– Она теперь уехала к мужу.

– Опять? – спросила Мари как-то уж насмешливо.

Павел весело и добродушно смотрел на нее.

– Послушайте, кузина, – начал он, – мы столько лет с вами знакомы, и во все это время играем между собой какую-то притворную комедию.

Мари вдруг вся вспыхнула.

– Почему же притворную? – спросила она.

– Притворную! Прикажете разъяснить вам это?

– Разъясните! – сказала Мари и потупилась, а вместе с тем с губ ее не сходила немножко лукавая улыбка.

– Во-первых, бывши мальчиком, я был в вас страстно влюблен, безумно, но никогда вам об этом не говорил; вы тоже очень хорошо это видели, но мне тоже никогда ничего об этом не сказали!

Мари слушала его, и Вихров только видел, что у ней уши даже при этом покраснели.

– Теперь та же самая комедия начинается, – продолжал он, – вам хочется спросить меня о Клеопатре Петровне и о том, что у меня с ней происходило, а вы меня спрашиваете, как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше прямо, как и что вам угодно знать по сему предмету?

– И ты скажешь мне откровенно? – спросила Мари, взмахнув на него свои голубые глаза.

– Все откровенно скажу, – отвечал Павел искренно.

– Что же ты, влюблен в нее очень?

– То есть я любил ее очень.

– А теперь – что же?

– Теперь – не знаю.

– Как не знаешь? – спросила Мари.

– Так, не знаю: перед отъездом ее в деревню я очень к ней охладел, но, когда она уехала, мне по ней грустно сделалось.

– Что тебе мешает? Поезжай сам за ней в деревню!.. – И на лице Мари, как легкое облако, промелькнула тень печали; Павел и это видел.

– В деревню я не поеду, потому что это может рассердить и огорчить ее мужа.

– Муж ее, я слышала, скоро умрет, и ты можешь сейчас же жениться на ней.

– Нет, я не женюсь на ней, – возразил Павел.

– Отчего же? – спросила Мари как бы с удивлением.

– Во-первых, оттого, что она старше меня годами, а потом – мы с ней совершенно разных понятий и убеждений.

– О, она, разумеется, постарается подражать всем твоим понятиям и убеждениям.

– Не думаю… – произнес протяжно Павел.

Разговор на несколько времени приостановился; Павел, видимо, собирался с мыслями и с некоторою смелостью возобновить его.

– Вот видите-с, – начал, наконец, он, – я был с вами совершенно откровенен, будьте же и вы со мной откровенны.

– Да в чем же мне с тобой быть откровенной? – спросила Мари, как будто бы ей, в самом деле, решительно нечего было скрывать от Павла.

– А в том, например, что неужели вы никогда и никого не любили, кроме вашего мужа? – проговорил Вихров неторопливым голосом.

Мари несколько мгновений молчала; видимо, что она обдумывала, как отвечать ей на этот вопрос.

– Никого! – произнесла она, наконец, с улыбкой.

– Не верю! – воскликнул Павел. – Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не любили, кроме Евгения Петровича, который, может быть, и прекрасный и добрый человек…

– Никого не любила! – поспешила перебить его Мари.

– И впредь не полюбите?

– Постараюсь, – сказала Мари.

– И что же, все это для исполнения священной обязанности матери и супруги? – спросил Павел.

– Для исполнения священной обязанности матери и супруги, – повторила за ним немножко комическим тоном и Мари.

– Только для этого, не больше?

– Только для этого, не больше, – повторила еще раз Мари.

– Ну, а мне больше этого и знать ничего не надо! – произнес Павел.

– Ничего? – спросила Мари.

– Ничего, потому что я теперь уже все знаю.

Мари опять немножко лукаво улыбнулась и встала.

– Пора, однако, пойдем обедать! – сказала она.

Павел последовал за ней. За обедом генерал еще больше развернулся и показал себя. Он, между прочим, стал доказывать, что университетское образование – так себе, вздор, химера!

– Чему там учат? – говорил он. – Мне один племянник мой показывал какой-то пропедевтик[100]100
  Пропедевтик. – Пропедевтика (греч.) – сокращенное изложение какой-нибудь науки, предшествующее более глубокому ее изучению.


[Закрыть]! Что такое, скажите на милость!

Вихров усмехнулся немного.

– Да и в корпусах, я думаю, тому же самому учат, – проговорил он.

– Э, нет! – воскликнул генерал. – В корпусах другое дело. Вон в морском корпусе мальчишке скажут: «Марш, полезай на мачту!» – лезет! Или у нас в артиллерийском училище: «Заряжай пушки – пали!» – палит! Есперка, будешь палить? – обратился он к сынишке своему.

– Буду, – отвечал тот, шамша и тяжело повертываясь в креслицах.

Что этими последними словами об морском корпусе и об артиллерийском училище генерал хотел, собственно, сказать – определить трудно. Вихров слушал его серьезно, но молча. Мари от большей части слов мужа или хмурилась, или вспыхивала.

III
Накопление однородных впечатлении

Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо более благоприятный для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три – четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но – увы! – там произошло то, чего никак он не ожидал. Когда он подъехал к их даче, то в палисаднике на этот раз никого не было. Он вошел в него и встретил, наконец, лакея, который объявил ему, что господа уехали сначала в Петербург, а потом и за границу.

Павла это известие сильно озадачило.

– Что же, они давно уже собирались уехать? – спросил он.

– Нет, вдруг что-то надумали, – отвечал лакей.

Вихров ничем иным не мог себе объяснить этот печальный и быстрый отъезд Мари, как нежеланием с ним встретиться. «Неужели это она меня избегает?» – подумал он, отчасти огорченный отъездом Мари, а частью и польщенный им в своем самолюбии.

Вскоре после того он получил весточку и от Фатеевой.

Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, – все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо:

«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай:

« Мать моя родилась в роскоши, и я не знаю как была избалована успехами в свете, и когда прожила состояние и молодость, все-таки думала, что она может еще нравиться мужчинам. Обожатель ее m-r Leon, – мне тогда уже было 18 лет, и я была очень хорошенькая девушка, – вздумал не ограничиваться maman, а делать и мне куры; я с ужасом, разумеется, отвергла его искания; тогда он начал наговаривать на меня и бранить меня и даже один раз осмелился ударить меня линейкой; я пошла и пожаловалась матери, но та меня же обвинила и приказывала мне безусловно повиноваться m-r Леону и быть ему покорной. Ты знаешь, друг мой, самолюбивый мой характер и поймешь, чего мне это стоило, а мать между тем заставляла, чтобы я была весела и любезна со всеми бывшими у нас в доме молодыми людьми. М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее он прогуливал где-то и с кем-то, так что мы недели по две сидели на одном хлебе и колбасе; мать заставляла меня самое гладить себе платьи, замывать юбки – для того, чтобы быть всегда, по обыкновению, нарядно одетою. Такое положение, наконец, мне сделалось невыносимо. Несмотря на мое железное здоровье, я заболела. К счастью, вскоре после того ко мне присватался m-r Фатеев. Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели. Малейшие стоны его, я вообразить не могу, до какой степени раздирали мне сердце, но, впрочем, ты сам знаешь по собственному опыту, что я в привязанностях моих пределов не знаю, и вдруг за все это, за всю любовь и службу моему супругу, я начинаю видеть, что он все чаще и чаще начинает приезжать домой пьяный. Надобно быть женщиной, чтобы понять, как ужасно видеть пьяным близкого человека. Я видела m-r Леона пьяным, но тот вселял мне только страх, а муж мой – отвращение, и ко всем этим гадостям узнаю, что супруг мой даже мне изменяет! Сначала у меня помутилось все в голове; я понять ничего не могла. Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, – и что же, за что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий – и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена. Муж представил мне его как своего друга, и так как m-r Постен имеет весьма вкрадчивый и лукавый характер, то он, вероятно, узнал от мужа о наших отношениях; случай ему представлялся удобный поухаживать за молоденькой женщиной в подобном положении, и он начал, – и точно уж в этом случае надо отдать честь его настойчивости!.. Я ему делала дерзости, капризничала над ним… Все это он за какое-то блаженство считал для себя. Наконец мы, слава богу, переехали из Москвы в наш город; m-r Постен тоже последовал за нами. Здесь я в первый раз увидела тебя: полюбить тебя я не смела, ты любил другую мою приятельницу, но ты мне показался каким-то чудным существом, которому предназначено хоть несколько минут дать мне счастья… О, как я всегда любила ездить с тобой от Имплевых в одном экипаже и смотреть тебе прямо в твои черные очи; но вот, наконец, и ты меня покидал!.. Собирался за Мари уехать в Москву… Муж в это время доходил до неистовства в своей жизни. М-r Постен был решительно каким-то ангелом-спасителем в моей домашней жизни. Муж как-то боялся его всегда… Я по крайности знала, что когда Постен у нас, то он физически меня никогда не убьет и не оскорбит: так это и случилось, когда он в истории этого глупого векселя заслонил меня собой от его удара ножом. Мне все стало равно: я знала, что уж больше не увижу тебя, – умереть, задохнуться от скуки, сделаться любовницей Постена, и я, на досаду себе, богу, людям, сделалась ею… Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю, что, когда я виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же был Постен и когда он ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще был мальчик, и я знала, что не мог этого сделать. Вот все; теперь обсуди и, как хочешь, оправдай или обвини меня.

Твоя Клеопатра.

«P.S. Бедный страдалец – муж мой завтра или послезавтра умрет. Он оставил мне духовную на все имение… Я теперь поэтому помещица двухсот душ».

Все слова, напечатанные в настоящем повествовании курсивом, были подчеркнуты в письме Клеопатры Петровны по одному разу, а некоторые – даже и по два раза. Она явно хотела, по преимуществу, обратить на них внимание Вихрова, и он действительно заметил их и прежде всего поспешил ее успокоить и сейчас же написал ответ ей.

«Бог с вами, кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что я уважаю и люблю вас по-прежнему. Вы теперь исполняете святой долг в отношении человека, который, как вы сами говорили, все-таки сделал вам много добра, и да подкрепит бог вас на этот подвиг! Может быть, невдолге и увидимся».

В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. «Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента», – примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.

«Неужели Неведомов прав, – думал он, – что мы можем прочно любить только женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не было ни цели, ни дела никакого. Вихров не был ни флегматиком, способным всю жизнь пролежать на диване, ни сангвиником, готовым до самой смерти танцевать; он был чистый холерик: ему нужно было или делать какое-нибудь дело, или переживать какое-нибудь чувство. Пробовал он читать, – не читается; Яков, рысак и трактиры ему до тошноты надоели, и Вихров начал томиться и безвыходно скучать.

В одну из таких минут, когда он несколько часов ходил взад и вперед у себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы ему убить вечер, – к нему пришел Салов. Достойный друг сей, с тех пор, как Вихров получил наследство, заметно стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил с ним и никогда не продергивал его, как делал это он обыкновенно с другими. Павел, разумеется, очень хорошо понимал истинную причину тому и в душе смеялся над нехитрыми проделками приятеля.

– Что вы поделываете? – спросил Салов, заметив недовольное лицо Вихрова.

– Хандрю, – отвечал тот, – и во мне вы можете видеть подобие наших титанов разочарования.

– Очень приятно с ними познакомиться, – подхватил Салов.

– Не шутите! Что такое эти Онегины и Печорины? Это люди, может быть, немного и выше стоящие их среды, но главное – ничего не умеющие делать для русской жизни: за неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники… Мне всегда как-то представлялось, что матушка Россия – это есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы, но все это потом в жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж толстые тюки сукна помнут все розы и отобьют у них всякое благоухание.

– Живописно сказано! – подхватил Салов. – Но вот что, друг мой, от хандры единственное и самое верное лекарство – это карты: сядемте и станемте в оные играть.

– А вам бы очень хотелось? – спросил Павел.

– Очень! – отвечал Салов и затем пропел водевильным голосом:

Одни лишь карты нас питают,

И деньги нам они дают!

– Ну вот видите! – перебил его Вихров. – Пока вам не удалось еще развратить меня до карт, то я предлагаю вам устроить другого рода аферу на мой счет: свезите меня в какое-нибудь увеселительное заведение, и я вам выставлю от себя вино и ужин, какой вы хотите.

– О, да благословит тебя бог, добрый друг! – воскликнул Салов с комическим чувством, крепко пожимая руку Вихрова. – Ехать нам всего лучше в Купеческий клуб, сегодня там совершается великое дело: господа купцы вывозят в первый раз в собрание своих супруг; первая Петровская ассамблея будет для Замоскворечья, – но только не по высочайшему повелению, а по собственному желанию! Прогресс!.. Дворянству не хотят уступить.

– Это в самом деле любопытно! – произнес Павел.

– Очень-с, – подхватил Салов, – рожи, я вам доложу, будут невообразимые, туалеты – такого же свойства; брильянтов будут мириады, и шампанского море прольется. Поедемте, взглянемте на все сие.

– Хорошо! – сказал Павел.

– Так, значит, часу в одиннадцатом я за вами захожу, и мы едем на вашем рысаке.

– Едем на моем рысаке, – подтвердил Вихров.

Часов в одиннадцать они не отдумали и поехали. Купеческое собрание было уже полнехонько. Вихров и Салов, войдя, остановились у одной из арок, соединяющих гостиную с танцевальной залой.

– Каковы физиономии, каковы? – шептал Салов, показывая на разных толстых дам, которые или с супругами, или с подругами степенно расхаживали по залам. Вихрова тоже отчасти поразила эта публика. Студентом он все бывал или в Дворянском собрании, где встречал и прелестные лица и элегантные туалеты, или в Немецком собрании, где были немочки и дочери небогатых чиновников, которые все имели, по большей части, испитые, худые физиономии, но все-таки у них были лица человеческие, а тут вдруг он увидел какие-то луны ходячие, какие-то розовые тыквы. Мужские фигуры были такие же почти.

– Посмотрите, посмотрите, – продолжал ему шептать Салов, – ведь ни в одной физиономии бога нет; только и видно, что все это ест, пьет, спит, детей родит и, для поддержания такого рода жизни, плутует.

– Все это, может быть, так! – подтвердил Вихров. – Но, во всяком случае, этот слой общества дорог потому нам, что он вряд ли не единственный хранитель нашей допетровской народной жизни.

– И нравственности по Домострою[101]101
  «Домострой» – русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.


[Закрыть], вы думаете? Как бы не так, – возразил Салов, – вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера – для чувств, кучера – для удовольствия.

Вихров засмеялся.

– А вот этот господин, – продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, – он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, – давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, – и если тут в погребе сидит поп или дьякон: – «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»

– Как вы, однако, изучили их быт! – заметил Павел.

– Я на них теперь комедию пишу! – воскликнул Салов. – Потому что, поверьте мне, всех этих господ следует гораздо побольней пробичевать, чем сделал это Гоголь с разными мелкими чиновниками.

– Пишете?

– Целый акт написан; я когда-нибудь вам прочту.

– Пожалуйста! – произнес Вихров, но на этом слове около него уже не было Салова. Тот куда-то от него исчез. Павел стал искать его глазами – и вдруг увидел перед собой Анну Ивановну, в прелестном воздушном платье и всю залитую в брильянты. Она стояла под руку с купцом, стриженным в скобку, с бородой, и даже не во фраке, а в длиннополом сюртуке. Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну с мужем и вздумал было возобновлять с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва жив от него ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал.

– Анна Ивановна! – воскликнул он радостно.

– Ах, здравствуйте! – проговорила та как-то конфузливо. – Господин Вихров это! – поспешила она прибавить мужу.

– Очень приятно познакомиться! – отвечал тот довольно благосклонно Вихрову, протягивая ему свою заскорблую и покрытую волосами руку.