Текст книги "Люди сороковых годов"

VI
Прощальный вечер

Вихрова приятели собрались проводить с некоторою торжественностью. Он заказал для них чай и ужин официанту с тем, чтобы, отпраздновав эту братскую трапезу, лечь в повозку, заснуть, если это возможно в ней, и уехать! Ему все-таки грустно было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался у него жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин. Салов не явился, хотя и был зван. Макар Григорьев тоже пришел проститься с барином. Вихров ввел его в гостиную и непременно потребовал от него, чтобы он тоже сел в числе друзей его. Макар Григорьев немножко поконфузился, однакоже сел. Вихров велел подать ему пуншу и непременно потребовал, чтобы он выпил его. Макар Григорьев выпил его и повеселел немного.

– Очень мне любопытно, – начал Марьеновский, осматривая тонкого сукна поддевку на Макаре Григорьеве, его плисовые штаны и сапоги с раструбами, – каким образом наши мужички из простых, например, работников делаются подрядчиками, хозяевами?

– Да разве все делаются подрядчиками? – спросил его как-то строго Макар Григорьев.

– Не все, однако очень многие!

– И не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! – продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. – Одно ведь слово это для всех – «подрядчик», а в этом есть большая разница: как вот тоже и «купец» говорят; купец есть миллионер, и купец есть – на лотке кишками протухлыми торгует.

– Но я не это бы желал знать, а вот этот переход из работников в хозяева, – толковал ему Марьеновский.

– Понимаю я, что вы мне толкуете! – возразил Макар Григорьев.

Ванька в это время подал ему еще пунш.

– Что больно часто, поди, не надо – пей сам! – сказал ему Макар Григорьев.

Ванька вышел и действительно выпил всю чашку залпом сам.

– В люди у нас из простого народа выходят тоже разно, и на этом деле, так надо сказать, в первую голову идет мошенник и плут мужик! Вот его, попервоначалу, в десятники произведут, вышлют там к какому-нибудь барину или купцу на работу, он и начнет к давальцам подделываться: материалу ли там какого купить им надо, – сбегает; неряженную ли работу какую им желается сделать, – он сейчас велит ребятам потихоньку от хозяина исполнить ее. А барину этому или купцу – и любо!.. «Ах, братец, следующую работу тебе отдам на подряд!» – и точно что даст. Он тут его помаленьку и греет, и бывало так, что в год или два состоянье себе составляли. Это, по-моему, самый подлый народ, потому он не делом берет, а словами только и поклонами низкими!

На этом месте Ванька снова подал Макару Григорьеву третий уж пунш, ожидая, что, может быть, он и от того откажется, но тот не отказался.

– Да изволь, изволь, выпью уже, что с тобой делать! – проговорил Макар Григорьев и выпил.

Но Ванька это дело для себя поправил, он спросил у официанта еще четвертый стакан пунша, и этот уже не понес в гостиную, а выпил его в темном коридоре сам.

– Второй сорт нашего брата, выскочки, – это которые своего брата нагреют! Вот тоже этак, как и купец, что протухлыми кишками торгует, поделывает маленькие делишки и подъедет он потом к своему брату – богатому подрядчику. «Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, – возьмем подряд вместе!» А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком… «Я-ста, говорит, хощу – тебя обогащу, а хощу – и по миру пущу!», – а глядишь, как концы-то с концами придется сводить, младший-то пайщик и оплел старшего тысяч на пять, на десять, и что у нас тяжбы из-за того, – числа несть!

– Ну-с, а теперь третий сорт? – спросил Марьеновский, очень заинтересованный всем этим рассказом.

– А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, – продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, – в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому – я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.

– Как же вы, однако, после разбогатели? – спросил уже Замин, почти с благоговением все время слушавший Макара Григорьева.

– Разбогател я, господин мой милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать. «Ваше сиятельство, говорю, у вас есть малярная работа?» – «У меня, говорит, братец, она отдана другому подрядчику!» – «Смету, говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?..» – «Можно, говорит, – вот, говорит, его расчет!» Показывает; я гляжу – дешево взял! «За эту цену, ваше сиятельство, говорю, сделать нельзя». – «Ну, говорит, тебе нельзя, а ему можно!» – «Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот что, говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!» Понравилось это барину, подумал он немного… «Хорошо», – говорит. Начали мы работать: тот маляр на своем участке, а я на своем, а наше малярное дело – тоже хитрее и лукавее его нет! Окно можно выкрасить в два рубли и в полтинник. Вижу, мой товарищ взял за окно по полтора рубли, а красит его как бы в полтинник. Я, проходя мимо, будто так нечаянно схвачу ведерко их с краской, вижу – легонько: на гуще, знаете, а не на масле; а я веду так, что где уж шифервейс[106]106
  Шифервейс – сорт свинцовых белил, считающийся одним из лучших.


[Закрыть], так шифервейс и идет. Покончили мы наше дело: пошел подрядчик мой с деньгами, а я без копейки… Только, братец, и году не прошло, шлет за мной князь!.. «Ах, бестия, шельма, ругает того маляра, перепортил всю работу; у тебя, говорит, все глаже и чище становится, как стеклышко, а у того все уж облезло!» И пошел я, братец, после того в знать великую; дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось, – ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал, слава тебе господи!

– Ну, а ведь заботна тоже этакая жизнь, Макар Григорьевич? – произнес опять с благоговением Замин.

– Да, позаботливей маленько вашей барской жизни!.. Я с пятидесяти годов только стал ночи спать, а допрежь того все, бывало, подушки вертятся под головой; ну, а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж становлюсь. «Ну, так думаешь, прах побери все!» – и спишь… Вот про царей говорят, что царям больно жизнь хороша, а на-ка, попробуй кто, – так не понравится, пожалуй: руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле скорбеть! Отчего и пьем мы все подрядчики… чтобы дух в себе ободрить… а то уж очень сумнительно и опасно, как об делах своих раздумывать станешь.

– Да в чем же сумнительно-то может быть в делах? – спросил Вихров.

– А в том, что работу-то берешь, – разве знаешь, выгодна ли она тебе будет или нет, – отвечал Макар Григорьев, – цены-то вон на материал каждую неделю меняются, словно козлы по горам скачут, то вверх, то вниз… Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то он придет к тебе с деревенской-то голодухи, – поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит еще, пожалуй. Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют; я уже кажинный раз только и молю бога, чтобы не убить мне кого из них, до того они в ярость меня вводят. Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, – может быть, вы не поверите, – а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, – прах их дери, я не жаден на деньги, – а то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!

В это время Ванька принес Макару Григорьеву еще пуншу.

– Да что ты, паря, разугощался меня очень, не хочу я! – проговорил тот наконец с некоторым уже удивлением.

– Что ты все носишь ему, он не хочет! – сказал наконец и барин Ваньке.

– Слушаю-с, – отвечал тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив голову, и только все плевал по сторонам.

– Он, должно быть, тебя ужасно боится и уважает, что так угощает! – сказал Вихров Макару Григорьеву.

– А черт его знает! – отвечал тот. – И вот тоже дворовая эта шаварда, – продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, – все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им – нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы – как каторжные». – «Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: – ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».

– Но человек-то все-таки поумней лошади, – привыкнет и к другому, – возразил ему Вихров.

– Ну, нескоро тоже, вон у дедушки вашего, – не то что этакой дурак какой-нибудь, а даже высокоумной этакой старик лакей был с двумя сыновьями и все жаловался на барина, что он уже стар, а барин и его, и его сыновей все работать заставляет, – а работа их была вся в том, что сам он после обеда с тарелок барские кушанья подъедал, а сыновья на передней когда с господами выедут… Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, – не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, – да, пожалуй, и не умеют никакого дела, – и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! – думали, что деньги у него есть. Делать нечего, старик вплакался, пошел опять к барину: «Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду умереть!» Вот оно воля-то что значит!

Официант в это время повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и к столу.

– Стану я всякой свинье служить, – говорил он, продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между тем очень умно вел с господами разговор.

– А знаешь ли ты, Макар Григорьевич, – спросил его уже Неведомов, – что барин твой – сочинитель и будет за это получать славу и деньги?

– Никак нет-с, не слыхал того, – отвечал Макар Григорьев с прибавлением но.

– Но ты знаешь, что такое сочинитель? – спросил Вихров.

– Книги который сочиняет?

– Ну да, книги и журналы. Ты журналы видал?

– Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим – потому те нам нужней: объявления там разные и всякие есть… Что же вы сочинять будете изволить? – спросил он потом Вихрова.

– А вот я буду сочинять и описывать хоть твою, например, жизнь.

Макар Григорьев усмехнулся на это.

– Да словно бы любопытства-то в том нисколько не будет.

– Любопытное, мой милый, состоит не в том, что описывается, а в том, как описывается, – произнес Вихров.

– Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы – все это пустяки, никогда ничего того не было.

– Самого-то Ивана-царевича не было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси был; с него вот народ и списал себе этот тип! – вздумал было втолковать Макару Григорьеву Замин.

– Как же он был! – возразил ему тот. – Так, значит, он на Жар-птице под небеса и летал?

– Это не то, что летал, а представляется, что князь этот такой был молодец, что все мог сделать.

– Что же все! – возразил Макар Григорьев. – Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка – враль, а песня – быль, и точно: в песне вот поют, что «во саду ли, в огороде девушка гуляла», – это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу – враки.

Пока шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар Григорьев встал со своего стула.

– Осмелюсь я просить, – начал он, обращаясь к Вихрову, – вам и вашим приятелям поклониться винцом от меня.

– Сделай милость! – сказал Вихров. Он знал, что отказать в этом случае – значило обидеть Макара Григорьева.

– Я, признаться, еще едучи сюда, захватил три бутылочки клику, и официантам даже и подхолодить велел.

– С большим удовольствием, с большим удовольствием выпьем за твое здоровье, Макар Григорьев! – произнесли почти все в один голос.

– А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! – отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: «Пожалуйте!» Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.

– Господин вы наш и повелитель, позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья на все дни вашей жизни и позвольте мне напутствие на дорогу сказать. Извините меня, господа, – продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, – барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний. Поедете вы, сударь, теперь в деревню, – отнесся Макар Григорьев опять к Вихрову, – ждать строгости от вас нечего: строгого господина никогда из вас не будет, а тоже и поблажкой, сударь, можно все испортить дело. Я так понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо – наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь – за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько… У мужика шкура толстая! Надобно, чтоб он чувствовал, что его наказывают.

– Постараюсь следовать во всем твоим советам, – отвечал ему Вихров.

Макар Григорьев снова раскланялся с ним, а также и со всеми прочими гостями, кланяясь каждому порознь. Выпитое вино и ласковое с ним обращение господ сделало из него совершенно galant homme.[107]107
  Изысканно-вежливый человек (франц.).


[Закрыть]

После ужина Вихров должен был выехать. Он стал одеваться в дорожное платье. Ванька давно уже был в новом дубленом полушубке и с мешком, надетым через плечо на черном глянцевитом ремне. Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: «Ну, ну, выноси; тебе заплатят; не даром!» Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.

– Ну, ладно, прощай! – говорил он ему вместе досадливым и презрительным голосом.

Вихров ехал в огромнейших, проходных до самого места пошевнях, битком набитых тюками с книгами, чемоданами с платьем, ящиком с винами.

Неведомов провожал Вихрова со слезами на глазах; Марьеновский долго и крепко жал ему руку; а Петин и Замин, а равно и Макар Григорьев, пожелали проводить его до заставы на извозчиках.

VII
Первые дни в деревне

Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных – собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная.

Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.

– Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, – говорил он ей и при этом немножко даже конфузился.

Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать.

Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.

– Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, – сказал он, указывая на мастерового.

– Ты живописец? – спросил его Вихров.

– Живописец! – отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул.

– Живописец настоящий, – образа пишет, – повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.

– Отчего ты на чужой стороне не живешь? – спросил его Вихров.

– Так уж, не живу, – отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.

– Не живет, потому что – нездоровый человек, – пояснил Кирьян.

– Нездоров я! – подтвердил и мастеровой.

– Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, – понимаешь?

– Понимаю, вижу, – отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.

– Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?

– Нет, этого нет особенно, – отвечал Кирьян, – а сроду уж такой странный.

– А мастер хороший?

– Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! – объяснил Кирьян.

Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.

Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал… Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.

– Что же ты не отдохнешь никогда? – спрашивал его Вихров.

– Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! – отвечал живописец, глядя куда-то в сторону.

Недели в две он кончил весь потолок – и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая.

Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.

– Спасибо! – сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы.

– Куда это он все спешит так? – спросил Вихров Кирьяна.

– Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет.

– Отчего же?

– Бог его знает: «Что, говорит, пошто мне, я сыт!»

– А как же ты к нам его залучил?

– Да так уж… с другой работы он только что сошел… На счастье наше деньги у него там украли.

– Кто же?

– Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. «Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были».

– Какой-то Кузьма бессребреник! – заметил Вихров.

– Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, – отвечал Кирьян.

У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.

– Отчего ты нарядный такой? – спросил его Вихров.

– Что за нарядный, – отвечал обойщик, – наряды-то у нас известные, у всех одинакие.

– Богат, оттого и наряден, – объяснил за него Кирьян.

– Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, – заметил ему с неудовольствием обойщик.

– Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! – проговорил с усмешкою Кирьян.

– И отнимать-то, слава богу, нечего, – отвечал обойщик резко.

Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.

– Нету-с, – отвечал старик, усмехаясь, – мы и водку с этим пьем, – не давимся.

– Не может быть! – воскликнул Вихров.

– Поднесите! – сказал ему насмешливым голосом обойщик.

Вихров не утерпел и велел ему подать водки.

Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три.

– Не подавился, слава тебе, господи! – произнес он тем же насмешливым голосом.

Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.

Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.

– Этот мужик, кажется, ужасный плут? – заметил Кирьяну Вихров.

– У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, – отвечал как-то непрямо Кирьян.

В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел.

Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна:

– А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?

– Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.

Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».

Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла.

– Вот навязал бог черта этакого, – говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина.

– Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, – говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.

– Слушаю-с, – отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил:

– Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! – сказал он.

Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей.

Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.

В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности.

Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать.

– Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, – говорила Фатеева.

– Что такое?.. Кто приехал? – спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.

– Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! – поясняла та своим обычно уверенным тоном.

– Да, любит! – воскликнула Клеопатра Петровна. – Хорошо бы твоими устами мед пить!.. – И потом она сейчас же написала ответ Вихрову:

«Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К.»

Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей.

– Мы-ста этаких-то видали! – отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение.

– Ну, коли видали, так и убирайтесь, – отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья.

– У нас вот какая есть! Да! – отвечал он, с присвистом и с прищелком поднимая руку.

В это время его позвали к Клеопатре Петровне. Та отдала ему письмо и велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока водка шумела в голове Ивана, он ехал довольно смело и все за что-то бранил обеих горничных: Груню и Марью. «Шкуры они, вот что, да, шкуры!» – повторял он сам с собой. Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель у него совсем прошел… Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, – сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.

Вихров удивился такому скорому возвращению его.

– Ты уж и вернулся? – спросил он.

– Вернулся, что там делать-то было! – отвечал Иван, как бы ни в чем не повинный.

У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, – священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.

– Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? – спрашивал он его.

– Нету-ти!.. Что ж?.. Летом работы полевые, а зимнее время по приходу со славой и с требами ездим, – отвечал священник.

– А читать вы имеете что-нибудь?

– Одни только ведомости губернские храм получает; чтение скучное и незанятное.

Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. «Прежние попы как-то умней и образованней были», – думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать.

– Вы вот приехали сюда, – начал он с улыбкой, – а панихиды по папеньке до сей поры еще не отслужили.

– Ах, боже мой, я завтра же отслужу и приеду для этого в церковь! – воскликнул Павел, спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную вещь.

– Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: «Что это, говорят, он памяти отца не помянет!».

– Непременно-с приеду, непременно! – повторял Вихров.

– Значит, завтра мы и ожидать вас будем! – сказал священник.

– Завтра, завтра! – повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от него.

На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно на паре доехать, он добавил:

– У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно.

– Что такое? – спросил Вихров.

– Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: «Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!» Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже – слова не сказал, прямо поставил ее к корму; она наелась, а сегодня и околела.

– Скажите, пожалуйста! – проговорил Вихров, очень раздосадованный этим известием. – Этакой мерзавец, негодяй!

– Как ему можно лошадь какую-нибудь доверять; приехал тоже пьяный; я стал ему сегодня говорить, так лается и ругается.

Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались.