Текст книги "Люди сороковых годов"

XVI
Умный доктор

В настоящей главе моей я попрошу читателя перенести свое внимание к некоторым другим лицам моего романа. Эйсмонды только что возвратились из-за границы после двухлетнего почти пребывания там и оставались пока в отеле Демута. Мари с сынком занимала один большой номер, а генерал помещался рядом с ними в несколько меньшем отделении. Они успели уже, впрочем, повидаться со всеми своими знакомыми, и, наконец, Мари написала, между прочим, записку и к своему петербургскому врачу, которою извещала его, что они приехали в Петербург и весьма желали бы, чтоб он как-нибудь повидался с ними. Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно. В Петербурге он был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых сам очень любил и знал их и понимал до тонкости. Мари он еще прежде, перед поездкой ее за границу, оказал услугу. Генерал пригласил его, чтобы посоветоваться с ним: необходимо ли жене ехать за границу или нет, а Мари в это время сама окончательно уже решила, что непременно поедет. Ришар хотя и видел, что она была совершенно здорова, тем не менее сейчас же понял задушевное желание своей пациентки и голосом, не допускающим ни малейшего возражения, произнес:

– Разумеется, за границу, что ж тут больше делать!

Мари поблагодарила его за это только взглядом.

При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а другой был мужчина глупый.

Пока Эйсмонды были за границей, Ришар довольно часто получал об них известия от своего берлинского друга, который в последнем письме своем, на вопрос Ришара: что, нашла ли m-me Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и развлечение в путешествии, отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает, и что главная причина ее страданий – это почти явное отвращение ее к мужу, так что она малейшей ласки его боится. Прочитав это известие, Ришар улыбнулся самодовольно. Он много и часто имел такие случаи в своей петербургской практике и знал, как тут поступать.

Получив от Мари пригласительную записку, он на другой же день и с удовольствием поехал к ней.

Когда он входил в комнату Мари, она в это время внимательно писала какое-то письмо, которое, при его приходе, сейчас же поспешила спрятать.

– О, – сказал доктор, беря ее за руку и всматриваясь в ее лицо, – вы мало же поправились за границей, мало!

– Да, мне все нездоровилось, – отвечала Мари.

Затем они уселись. Доктор продолжал внимательно смотреть в глаза Мари.

– Если человек хочет себя мучить нравственно, – начал он протяжно и с ударением, – то никакой воздух, никакая диэтика, никакая медицина ему не поможет…

Проговоря это, Ришар на некоторое время остановился, как бы ожидая, что не скажет ли что-нибудь сама Мари, но она молчала.

– А если этот человек и открыть не хочет никому причины своего горя, то его можно считать почти неизлечимым, – заключил Ришар и мотнул Мари с укором головой.

– Какую же сказать причину, когда у меня ее никакой нет! – отвечала та и как-то при этом саркастически улыбнулась.

– Одна ваша теперешняя улыбка говорит, что она сама у вас есть! – подхватил доктор.

Мари почти сердито отвернулась от него и стала смотреть в окно на улицу.

Доктор, однако, не сробел от этого я только несколько переменил предмет разговора.

– А Евгений Петрович здоров? – спросил он после некоторого молчания.

– Здоров, – отвечала Мари как-то односложно, – он там у себя в номере, – прибавила она, показывая на соседнюю комнату.

Доктор взглянул по направлению ее руки и потом, после некоторого молчания, опять протяжно и почти вполголоса прибавил:

– А что, у вас с ним нет никаких неприятностей?

Мари при этом невольно взмахнула на Ришара глазами.

– Какие же у меня могут с ним быть особенные неприятности? – произнесла она и постаралась засмеяться.

Доктор ничего ей на это не сказал, а только поднял вверх свои черные брови и думал; вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть.

– Дайте мне ваш пульс, – сказал он вдруг и, взяв Мари за руку, долго держал ее в своей руке. – Пульс очень неровный, очень! Нервы ваши совершенно разбиты! – произнес он.

– У кого ж нынче нервы не разбиты, у всех, я думаю, они разбиты, – сказала ему Мари.

– Ну! Все не в такой степени! – возразил ей доктор. – Но как же, однако, вы намерены здесь хоть сколько-нибудь пользоваться от этого?

– Очень бы не желала, – возразила с грустной усмешкой Мари, – разве уж когда совсем нехорошо сделается!

– Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! – возразил ей почти со вздохом доктор. – Но тут вот какая беда может быть: если вы останетесь в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, – люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю ни за что.

Мари вся покраснела в лице и слушала доктора молча.

– Болезнь ваша, – продолжал тот, откидываясь на задок кресел и протягивая при этом руки и ноги, – есть не что иное, как в высшей степени развитая истерика, но если на ваш организм возложена будет еще раз обязанность дать жизнь новому существу, то это так, пожалуй, отзовется на вашу и без того уже пораженную нервную систему, что вы можете помешаться.

– Ну что ж, помешаюсь: помешанные, может быть, еще счастливее нас, умных, живут, – проговорила, наконец, она.

– То-то и есть, что еще может быть, и я опять вам повторяю, что серьезно этого опасаюсь, очень серьезно!

Мари молчала и, видимо, старалась сохранить совершенно спокойную позу, но лицо ее продолжало гореть, и в плечах она как-то вздрагивала.

Все это не свернулось, разумеется, с глазу Ришара.

– А супруг ваш, надеюсь, дома? – спросил он совершенно уже беспечным тоном.

– Дома, – отвечала Мари.

– Пойти к нему побеседовать!.. Он в соседней комнате?

– Да.

Доктор ушел.

Мари некоторое время оставалась в прежнем положении, но как только раздались голоса в номере ее мужа, то она, как бы под влиянием непреодолимой ею силы, проворно встала с своего кресла, подошла к двери, ведущей в ту комнату, и приложила ухо к замочной скважине.

Доктор и генерал прежде всего очень дружелюбно между собой поздоровались и потом уселись друг против друга.

– Так вот как-с! – начал доктор первый.

– Да-с, да! – отвечал ему генерал.

– А супруге вашей не лучше, далеко не лучше, – продолжал Ришар.

– Хуже-с, хуже! – подхватил на это генерал. – Воды эти разные только перемутили ее! Даже на характер ее как-то очень дурно подействовали, ужасно как стала раздражительна!

– Что ж мудреного! – подхватил доктор. – Главное дело тут, впрочем, не в том! – продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. – Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно, как это ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей!

– Отчего же? – спросил генерал больше с любопытством, чем с удивлением.

– А оттого, что она не вынесет этого и может помешаться, – сказал доктор.

– Господи боже мой! – воскликнул генерал уже с испугом.

– Это, кажется, последствия ее первых родин, – присовокупил доктор уже глубокомысленным тоном.

– Может быть, очень может быть! – подхватил генерал тем же несколько перепуганным голосом.

Затем доктор опять сел, попросил у генерала сигару себе, закурил ее и, видимо, хотел поболтать кое о чем.

– Ну, как же, ваше превосходительство, вы проводили время за границей? – спросил он.

– Да как проводить-то? Все вот с больной супругой и провозился!

– Будто уж все и с больной супругой, будто уж? – спросил доктор плутовато.

– Все больше с ней, все! – отвечал генерал не совсем решительным голосом.

– И не пошалили ни разу и нигде? – спросил доктор уже почти на ухо генерала.

– Да что ж? – отвечал тот, ухмыляясь и разводя руками. – Только и всего, что в Париже и Амстердаме!..

– Что ж, по вашим летам совершенно достаточно и этого, – подхватил доктор совершенно серьезнейшим тоном.

– Конечно! – согласился и генерал. – Только каких же и красоточек выискал – прелесть! – произнес генерал, пожимая плечами и с глазами, уже покрывшимися светлой влагой.

– И здесь ныне стало чудо что такое, – проговорил доктор.

– Ну, все, я думаю, не то!

– Лучше даже, говорят, лучше! – произнес доктор.

– Дай-то бог! – произнес генерал, как-то самодовольно поднимая усы вверх.

Доктор между тем докурил сигару и сейчас же встал.

– Мне, однако, пора! Шляпу я, кажется, у вашей супруги оставил! – проговорил он и проворно ушел.

Мари едва успела отойти от двери и сесть на свое место. Лицо ее было по-прежнему взволнованно, но не столь печально, и даже у ней на губах появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой себе: «Ну, доктор!»

Тот вошел к ней в номер с самым веселым лицом.

– А ваш старичок такой же милый, как и был! – говорил он.

– Да, – произнесла Мари.

– Ну-с, так прикажете иногда заезжать к вам? – продолжал доктор.

– Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! – воскликнула Мари, как бы спохватившись. – Вот вы говорили, что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его себе! – заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.

– Ну, зачем же, что за вздор! – говорил он, покраснев даже немного в лице и в то же время проворно и как бы с полною внимательностью кладя себе в задний карман деньги.

– Все люди-с, – заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, – имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе…

Мари слушала доктора и делала вид, что как будто бы совершенно не понимала его; тот же, как видно, убедившись, что он все сказал, что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел.

В коридоре он, впрочем, встретился с генералом, шедшим к жене, и еще раз пошутил ему:

– А у нас есть не хуже ваших амстердамских.

– Не хуже? – спросил, улыбаясь всем ртом от удовольствия, генерал.

– Не хуже-с! – повторил доктор.

Мари, как видно, был не очень приятен приход мужа.

– Что ж ты не идешь прогуляться? – почти сердито спросила она его.

– Да иду, я только поприфрантился немного! – отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом: он в самом деле был в новом с иголочки вицмундире и новых эполетах. За границей Евгений Петрович все время принужден был носить ненавистное ему статское платье и теперь был почти в детском восторге, что снова облекся в военную форму.

– Adieu! – сказал он жене и, поправив окончательно хохолок своих волос, пошел блистать по Невскому.

Слова доктора далеко, кажется, не пропадали для генерала даром; он явно и с каким-то особенным выражением в лице стал заглядывать на всех молоденьких женщин, попадавшихся ему навстречу, и даже нарочно зашел в одну кондитерскую, в окнах которой увидел хорошенькую француженку, и купил там два фунта конфет, которых ему совершенно не нужно было.

– Merci, mademoiselle! – сказал он француженке самым кокетливым образом, принимая из ее рук конфеты. Не оставалось никакого сомнения, что генерал приготовлялся резвиться в Петербурге.

Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.

Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо.

– А скажите, пожалуйста, оно непременно дойдет по адресу? – спросила она его упрашивающим голосом.

– Непременно-с! – успокоил ее чиновник.

– Пожалуйста, чтобы дошло! – повторила еще раз Мари.

На конверте письма было написано: «Его высокоблагородию Павлу Михайловичу Вихрову – весьма нужное!»

XVII
Городские хороводы

Вихров продолжал хандрить и скучать об Фатеевой… Живин всеми силами души желал как-нибудь утешить его, и с этою целью он старался уронить в его глазах Клеопатру Петровну.

– Не знаю, брат, что ты только в ней особенно хорошее нашел, – говорил он.

– Да хоть то, – отвечал Вихров, – что она искренно и нелицемерно меня любила.

– Ну, – произнес с ударением Живин, – это еще под сомнением… Я только тебе говорить не хочу.

– Нет, если ты знаешь что-нибудь, ты должен говорить! – произнес настойчиво Вихров.

– Знаю я то, – начал, в свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, – что когда разошелся слух о твоих отношениях с нею, так этот молодой доктор прямо говорил всем: «Что ж, – говорит, – она и со мной целовалась, когда я лечил ее мужа»; чем же это объяснить, каким чувством или порывом?

Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.

– Я решительно ее ни в чем не могу винить, – начал он неторопливо, – она продукт нашего женского воспитания, она не личный характер, а тип.

Живин не возражал уже: он очень любил, когда приятель его начинал рассуждать и философствовать.

– По натуре своей, – продолжал Вихров, – это женщина страстная, деятельная, но ее решительно не научили ничему, как только любить, или, лучше сказать, вести любовь с мужчиной. В свет она не ездит, потому что у нас свету этого и нет, да и какая же неглупая женщина найдет себе в этом удовольствие; читать она, вследствие своего недовоспитания, не любит и удовольствия в том не находит; искусств, чтобы ими заняться, никаких не знает; детей у нее нет, к хозяйству тоже не приучена особенно!.. Что же ей остается после этого делать в жизни? Одно: практиковаться в известных отношениях с мужчинами!

– Это так, верно, – согласился Живин.

– Эти отношения, – развивал Вихров далее свою мысль, – она, вероятно бы, поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же делать, если случилось так, что она, например, полюбила мужа – вышел негодяй, она полюбила другого – тоже негодяй, третьего – и тот негодяй.

– То есть это и ты негодяй против нее? – спросил Живин.

– И я против нее негодяй. Таких женщин не одна она, а сотни, тысячи, и еще к большему их оправданию надобно сказать, что они никогда не изменяют первые, а только ни минуты не остаются в долгу, когда им изменяют, именно потому, что им решительно делать нечего без любви к мужчине.

Живин очень хорошо понимал, что огорчение и озлобление говорило в этом случае устами приятеля.

– Нет, брат, не от души ты все это говоришь, – произнес он, – и если ты так во всем ее оправдываешь, ну так женись на ней, – прибавил он и сделал лукавый взгляд.

– И женился бы непременно, если бы не думал себя посвятить литературе, ради которой никем и ничем не хочу себя связывать, – отвечал Вихров.

– А что, из Питера об романе все еще нет ничего? – спросил Живин.

– Ни звука, ни строчки, – отвечал Вихров.

– Да ты бы, братец, написал кому-нибудь, чтобы справился там; неужели у тебя никого нет знакомых в Петербурге? – говорил, почти горячась, Живин.

– Никого, – отвечал Вихров протяжно, – есть одна дама, которая недавно приехала в Петербург… некто madame Эйсмонд.

– Это та, о которой ты мне рассказывал?

– Да, и я от нее получил вот письмо.

И Вихров с этими словами достал из письменного стола письмо и начал его читать Живину:

«Мой добрый Поль!

По возвращении из-за границы первым моим желанием было узнать, где ты и что ты поделываешь, но от кого было это проведать, решительно недоумевала. К счастию, к нам приехал один наш общий знакомый: полковник Абреев. Он, между прочим, рассказал, что ты у него купил имение и теперь живешь в этом имении; меня, признаюсь, огорчило это известие до глубины души. Неужели ты, с твоим умом, с твоим образованием, с твоим взглядом на вещи, желаешь погребсти себя в нашей ужасной провинции? Припомни, например, Еспера Иваныча, который погубил даже здоровье жизнью своею в захолустье. Или, может быть, тебя привязывает к деревне близость известной особы? Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается чьей бы то ни было женою; у ней, как у Януса[125]125
  Янус – римское божество дверей, от латинского слова janua – дверь. Янус изображался с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны. Отсюда выражение «двуликий Янус», применяемое к людям, меняющим по обстоятельствам свое нравственное или идейное лицо.


[Закрыть], два лица: одно очень доброе и любящее, а другое построже и посердитей. Все это я тебе говорю по непритворному желанию тебе счастья и успехов в жизни и молю бога об одном, чтобы ты вышел на свойственную тебе стезю. Глубоко и искренно тебе преданная и любящая».

– Вот этой-то госпоже я и думаю написать, – заключил Вихров, – тем более, что она и прежде всегда ободряла во мне стремление быть ученым и литератором.

– Напиши! Кроме того, по письму-то видно, что она и неравнодушна к тебе.

– Вот вздор какой!

– Кажется, неравнодушна, – повторил Живин. – Ты, однако, Кергелю говорил, что ужо приедешь к нам в город на хороводы.

– Непременно.

– И мы так, значит, сделаем: прежде всего в погребок; там потолкуем и выпьем!

– Выпьем и потолкуем! – согласился Вихров; он последнее время все чаще и чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он – с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не было никакого известия об его произведениях.

По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции. К письму этому он приложил самые рукописи романа и повести, прося Мари прочесть и сказать ему свое откровенное мнение об его творениях. Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено было все так, что ничего другого нельзя было делать, как только пить: сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра… Для наших друзей хозяин простер свою любезность до того, что в своем собственном самоваре приготовлял им глинтвейн, которым они в настоящее время заменили жженку, так как с ним было меньше возни и он не так был приторен. Кергель и Живин сидели уже перед единственным столом в погребе, когда Вихров вошел к ним.

– Самовар! – крикнул сейчас же Кергель.

Самовар с приготовленным в нем глинтвейном внес сам хозяин. Вихров сел на пустое место перед столом; лицо у него в одно и то же время было грустное и озлобленное.

– Я сегодня хочу пить много! – сказал он.

– Сколько угодно, душа моя, сколько угодно! – отвечал Кергель, разливая глинтвейн по стаканам.

Вихров залпом выпил свой стакан.

– Ну-с, так вы нам сегодня устроите рандеву, – обратился он с развязным видом к Кергелю.

– Постараюсь от всей души! – отвечал тот, пожимая плечами.

– Непременно должен устроить, – подхватил и Живин. Он думал, что это все-таки поразвеселит Павла.

– Строго здесь ужасно, ужас как строго! – воскликнул Кергель. – Я вот лет десять бьюсь тут, ничего путного не могу достать.

– Без отговорок; вы ведь обещали, – повторил Вихров.

– Постараюсь, – повторил еще раз Кергель. – Ну, однако, пора, – сказал он, – солнце уже садится.

Самовар между тем весь до дна был кончен. Приятели выпили по крайней мере стакана по четыре крепчайшего глинтвейна и вышли из погребка, немного пошатываясь. Взявшись все трое под руку, пошли они по городу, а экипажам своим велели ехать сзади себя. Цель, куда, собственно, они стремились, были хороводы, которые водили на городских валах мещанские девушки и молодые женщины. Забава эта была весьма древняя и исполненная какого-то частью идолопоклоннического, а частью и азиатского характера. Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже глаз, и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица. Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и, став в круг, ходили и пели: «Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!» или: «Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!» Около этих хороводов ходили также и молодые парни из купцов и мещан, в длинных сюртуках своих и чуйках. Несколько поодаль от всего этого стояли обыкновенно семинаристы и молодые приказные. В настоящий день повторилось то же самое. Друзья наши, подойдя к хороводам, стали невдалеке от приказных. Солнце начинало уже садиться, хороводы все громче и громче принимались петь; между женщинами стали появляться и мужчины. Наконец потухла и заря, в хороводах послышались крики и визги; под гору с валов стали сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и пропадать затем в дальних оврагах. Видимо было, что все, что совершается любовного и сердечного в купеческом и мещанском обществе, все это происходило на этих гульбищах. Здесь ни мать, ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни муж даже жены своей, потому что темно было: гуляй, душа, как хочется!.. Кергель похвастался и обещал тут именно и добыть какую-нибудь любовь для Вихрова, и с этой целью все они и стояли около хороводов часов до двенадцати. Кергель подходил то к одному из них, то к другому, постоит, скажет несколько слов и отойдет.

– Ну, что же? – спрашивал его Вихров насмешливо.

– Нет, нельзя тут, – отвечал Кергель и, отправляясь к третьей группе, там тоже постоит, а около некоторых не скажет даже ничего и отойдет.

– Я говорил, что ничего не добьешься, – бормотал он с досадой.

– Как вы говорили, не добьетесь?.. Напротив, вы говорили, что добьетесь непременно! – подтрунивал над ним Вихров.

– Ну, черт с ним, с его обещанием, поедемте лучше ко мне выпить! – произнес Живин.

– А мне нельзя, господа, извините, – проговорил Кергель.

– Куда же вы? К барышне, верно, какой-нибудь едете, стихи свои читать? – спросил его Вихров.

– Может быть, и заеду еще куда-нибудь! – отвечал Кергель и сейчас же поспешил уехать: он очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им обещания.

– Едем ко мне, душа моя, – повторял все свое Живин.

– Но, друг мой милый, – произнес Вихров, – я хочу любви!

– Там увидим! – проговорил с каким-то ударением Живин.

Поехали.

На квартире у Живина они сейчас же принялись пить водку, так как, по высокой честности его и недостаточности состояния, у него никогда ничего, кроме водки, не было.

– У Кергеля этого, брат, всегда фраза, везде и во всем, а настоящего дела нет! – говорил сильно уже подвыпивший Живин.

– А у тебя не фраза? – спросил его Вихров мрачно и тоже запинающимся несколько языком.

– Нет, не фраза, только знаешь что? Бросим, брат, это, плюнем.

– Нет, не брошу! – возразил Вихров. – Меня тут вот давит, душит; хочу делать все гадости и все мерзости! Видит бог, – продолжал он, ударяя себя в грудь, – я рожден не для разврата и порока, а для дела, но как тут быть, если моего-то дела мне и не дают делать! Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня есть дарование – ну и черт со мной! – прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, – и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.

– Да ты и будешь писателем, – утешал его Живин.

– Но если же нет, если нет?! – восклицал Вихров со скрежетом зубов. – Так ведь я убью себя, потому что жить как свинья, только есть и спать, я не могу…

– Да кто же может, кто? – толковал ему Живин. – Все мы и пьем оттого, что нам дела настоящего, хорошего не дают делать, – едем, черт возьми, коли ты желаешь того.

– Едем! – повторил за ним мрачно и Вихров.

Они сначала проехали одну улицу, другую, потом взобрались на какую-то гору. Вихров видел, что проехали мимо какой-то церкви, спустились потом по косогору в овраг и остановились перед лачугой. Живин хоть был и не в нормальном состоянии, но шел, однако, привычным шагом. Вихров чувствовал только, что его ноги ступали по каким-то доскам, потом его кто-то стукнул дверью в грудь, – потом они несколько времени были в совершенном мраке.

– Дарья! Дарья! – раздавался голос Живина; на этот зов в соседней комнате шаркнули спичкой и замелькал огонек.

– Скорей, Дарья! – повторил между тем Живин.

Наконец показалась заспанная, с всклоченной головой, с едва накинутым на плечи ситцевым платьишком, Дарья.

– Погоди, постой, – произнес Живин и, взяв ее за плечи, отвел несколько в сторону и пошептал ей что-то.

– Ну, садись! – проговорил он Вихрову.

Они сели оба. У Вихрова смутно мерцали перед глазами: какая-то серенькая комната, дама на картине, нюхающая цветок, огромное яйцо, привязанное на ленте под лампадой… Прежняя женщина в это время принесла две свечи и поставила их на столик; вскоре за ней вошла еще другая женщина, как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и села невдалеке от Павла. Он осмотрел ее тусклыми глазами… Она ему никакой не показалась.

– Что, нравится? – спросил его Живин, подойдя к нему.

– Чем хуже, тем лучше! – отвечал Вихров по-французски.

– Какой человек это, Матреша, какой человек, кабы ты только знала, – говорил потом Живин, показывая девушке на Павла.

– Что же, нам оченно приятно, – отвечала та, глупо потупляя свои серые глаза.