Текст книги "Люди сороковых годов"

XVIII
Разлука

Поутру Павел получил от Неведомова письмо, в котором тот извещал его, что он не может участвовать в театре, потому что уезжает пожить к Троице.

«Видно, совсем хочет поступить в монахи», – подумал Павел.

На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых дам ни приглашал, но как они услышат, что этот театр не то, чтобы в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, – так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.

– Нет, – сказал он сам себе, – наше общество слишком еще глупо и пошловато, чтобы с ним и в нем сыграть настоящим образом Шекспира!

С Фатеевой у Павла образовались тяжелые и в высшей степени натянутые отношения. Нравственное обаяние, которое она имела сначала на него, – и, по преимуществу, своею несчастною семейною жизнью, – вследствие вспышек ее ревности и недостатка образования почти совершенно рушилось; жажда же физических утех, от привычки и беспрепятственности их, значительно притупилась. Павел, впрочем, старался все это скрывать самым тщательным образом; но m-me Фатеева знала жизнь и людей: она очень хорошо видела, что она для Павла – ничто и что он только великодушничал с ней. Гордость и самолюбие женское страшно в ней заговорили: она проплакивала целые дни; Павла это мучило до невероятности.

– О чем вы все плачете? – спрашивал он ее, зная, разумеется, причину ее слез.

– Чему же мне радоваться? – отвечала она ему на это уклончиво.

А между тем башмаки какие купить она могла только на деньги Павла: своих у нее не было ни копейки.

Тщетно она ломала себе голову, как бы и куда от него уехать. Ехать к матери не было никакой возможности, так как та сама чуть не умирала с голоду; воротиться другой раз к мужу – она совершенно не надеялась, чтобы он принял ее. Заинтересуйся в это время Клеопатрой Петровной какой-нибудь господин с обеспеченным состоянием – она ни минуты бы не задумалась сделаться его любовницей и ушла бы к нему от Павла; но такого не случилось, а время между тем, этот великий мастер разрубать все гордиевы узлы человеческих отношений, решило этот вопрос гораздо проще и приличнее. Однажды Фатеева сидела в своей комнате, а Павел – в своей. Последнее время он почти постоянно занимался, готовясь к выпускному экзамену. Клеопатре Петровне подали письмо; она, взглянув на адрес, сделала довольно равнодушную мину. Письмо было написано рукою m-lle Прыхиной. Преданная девица сия вела со своей приятельницей самую длинную и самую неутомимую переписку.

«Cher ангельчик! – начинала она это письмо, – в то время, как ты утопаешь в море твоего счастия, я хочу нанести тебе крошечный, едва чувствительный для тебя удар, но в котором заранее прошу у тебя извинения. Твой муж, гонимый бурными потоками жизни, приближается к лону отцов своих. Он заболел и теперь опасно болен. Я стороной услыхала, что его обкрадывают разные приближенные особы, и решилась сама поехать к нему. Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют. Именем нашей дружбы, умоляю тебя приехать к нему. Я сама ему сказала об этом, и он, бедный, в какой-то детский восторг пришел: «Неужели она приедет ко мне? Скажите, что я оставлю ей все состояние, только бы она приехала и успокоила меня». Не сделаешь ты этого, ангельчик, у вас все будет растащено, и если ты приедешь после его смерти, ничего уж не найдешь. Поля твоего поцелуй за меня ».

Читая это письмо, Фатеева по временам бледнела и краснела, потом гордо выпрямилась, вздохнула глубоко и пошла к Вихрову.

– Я сейчас об муже известие получила, – сказала она. – Мне надобно ехать к нему; он очень болен.

Павел взглянул на нее со вниманием. Он полагал, что она это придумала, чтоб уехать от него.

– Кто же тебя извещает об этом? – спросил он.

– Катя Прыхина, – отвечала Фатеева и подала письмо приятельницы.

Павел прочел, и ему стало вдруг бесконечно грустно расстаться с Клеопатрой Петровной.

– Очень жаль, что вы уедете, – проговорил он.

– Если я не поеду туда, так всего лишусь, – сказала она.

У ней тоже навернулись на глазах слезы.

– Стало быть, он, однако, очень болен, если Прыхина так пишет, – продолжал Павел.

– Вероятно, очень болен, – подтвердила Фатеева.

– Может быть, вся эта история недолго и продолжится.

– Конечно, – как бы успокаивала его Фатеева.

– Что же это он раскаялся перед тобой? – спросил Павел, заглядывая снова в письмо.

– Он всегда очень ценил меня и был бы добр ко мне, если бы не восстановляли против меня его возлюбленные!

Фатеева это так говорила, что как будто бы никогда ни в чем и виновата не была перед мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно.

– Мне будет очень тяжело видеть страдания его, – продолжала она, нахмуривая уже брови, – потому что этот человек все-таки сделал для меня добра гораздо больше, чем все остальные люди.

На кого этот намек был направлен, – богу известно.

– Больше всех добра и больше всех снисхождения оказал, – отвечал, в свою очередь, не без цели Павел.

Фатеева при этом только взглянула на него и ни слова ему не возразила.

Павел вскоре после того ушел к Неведомову, чтоб узнать от того, зачем он едет к Троице, и чтоб поговорить с ним о собственных чувствованиях и отношениях к m-me Фатеевой. В глубине души он все-таки чувствовал себя не совсем правым против нее.

Он застал приятеля одетого в новый подрясник, надевающим перчатки, – и уж не с фуражкой, а со скуфейкой в руках.

– Куда это вы? – спросил его Павел.

– В Симонов монастырь хочу съездить; первую весеннюю прогулку сделать, – отвечал Неведомов.

– Позвольте, и я с вами съезжу, – сказал Павел.

– Поедемте, – проговорил Неведомов, и когда они вышли на улицу, то он пошел пешком.

– Возьмемте извозчика, – остановил было его Павел.

– Мы на лодке поедем, – возразил Неведомов.

– И то хорошо! – согласился Павел.

Они дошли до Москворецкого моста, ни слова не сказав друг с другом, и только когда сели в лодку и поехали, Павел спросил Неведомова, как-то внимательно и грустно смотревшего на воду:

– Вы к Троице, вероятно, переселяетесь затем, чтобы к монастырю быть поближе?

– Да, – отвечал Неведомов.

– А потом, конечно, и в монастырь поступите?

– Если примут.

Разговор на несколько времени приостановился. Павел стал глядеть на Москву и на виднеющиеся в ней, почти на каждом шагу, церкви и колокольни. По его кипучей и рвущейся еще к жизни натуре все это как-то не имело теперь для него никакого значения; а между тем для Неведомова скоро будет все в этом заключаться, и Павлу стало жаль приятеля.

– Я не знаю, Неведомов, – начал он, – хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни один из ваших интересов не встретит там ни сочувствия, ни понимания.

– Отчего же? Там есть очень много умных и высокообразованных людей.

– Да-с, но это между высшими духовными лицами, а вам придется вращаться между низшей братией.

– Я буду, по возможности, избегать этой низшей братии, – сказал с улыбкою Неведомов. – Да теперь к чему и сам-то гожусь! – почти воскликнул он.

– Да перевести всего Шекспира, – подхватил Павел.

– Все уж сжег теперь, ничего не осталось, – проговорил Неведомов.

– Как сожгли?

– Так! – отвечал Неведомов очень покойно.

– Послушайте, – произнес с укором Павел, – к чему же такое отрицание от всего!.. Хоть бы та же Анна Ивановна, она стала бы любить вас всю жизнь, если бы вы хоть частицу возвратили ей вашего прежнего чувства.

– Оно теперь уж ей, я думаю, окончательно не нужно, – возразил с усмешкой Неведомов, – вчера я слышал, что она замуж даже выходит за какого-то купца.

– Кто ж в этом виноват, как не вы! – произнес Павел. – Вы сами ее от себя оттолкнули.

– Такою, какою она теперь стала, я нисколько и не сожалею, что оттолкнул ее, – сказал Неведомов.

В это время они подъехали к небольшой монастырской пристани. Идущие от нее и покрытые весеннею свежестью луга, несколько совершенно уж распустившихся деревьев, ивняку и, наконец, теплый, светлый вечер оживили Павла. Он начал радоваться, как малый ребенок.

– Вот вместе с Полежаевым[98]98
  Полежаев Александр Иванович (1804—1838) – русский поэт, Павел Вихров переделывает стихи Полежаева «Тарки»:
Я был в горах,Какая радость!Я был в Тарках —Какая гадость!

[Закрыть] могу сказать я, – декламировал он: – «Я был в полях, какая радость! Меж тем в Москве какая гадость!»

Но Неведомов шел молча, видимо, занятый своими собственными мыслями. Взобравшись на гору, он вошел в ворота монастыря и, обратившись к шедшему за ним Вихрову, проговорил:

– Посидите тут где-нибудь; я зайду к одному монаху, чтобы взять от него письмо к настоятелю Троицкому.

Павел мотнул ему в знак согласия головой и поместился на одну из скамеечек, перед множеством стоящих перед нею надгробных памятников.

Неведомов тоже скоро возвратился к нему и сел рядом с ним на скамеечку.

– Послушайте, Неведомов, – начал Павел, показывая приятелю на затейливые и пестрые храмы и на кельи с небольшими окнами, – не страшно вам от этого? Посмотрите, каким-то застоем, покоем мертвенным веет от всего этого; а там-то слышите?.. – И Вихров указал пальцем по направлению резко свистящего звука пара, который послышался с одной из соседних фабрик. – Это вот – видно, что живое дело!.. Когда на эти бойницы выходили монахи и отбивались от неприятелей, тогда я понимаю, что всякому человеку можно было прятаться в этих стенах; теперь же, когда это стало каким-то эстетическим времяпровождением нескольких любителей или ленивцев…

– Да сам-то я, поймите вы меня, – произнес уже с досадою Неведомов, – ни для какой другой жизни не гожусь.

Вихров посмотрел ему в лицо. «Может быть, в самом деле он ни на что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни», – подумал он.

– Э, что тут говорить, – начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. – Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, – прибавил он, показывая глазами на памятники, – какие бы тебя страдания ни постигли, вспомни, что они кончатся и что ты будешь тут!

– Смерть – вещь страшная, – произнес Павел с каким-то даже отвращением.

– Она, я думаю, вещь успокоительная, – произнес Неведомов.

Павел многое мог бы возразить против этого; но у него как-то язык не поворачивался – уж и в этом-то разочаровывать Неведомова.

– У меня, в моей любви, тоже плохо идет, – начал он после довольно продолжительного молчания и несколько сконфуженным голосом.

– Что же так? – спросил Неведомов равнодушно и продолжая смотреть на памятники.

– Клеопатра Петровна едет в деревню; муж у ней умирает.

– Едет? – переспросил Неведомов.

– Уезжает, и у нас с ней какие-то странные отношения образовались: мы совершенно одновременно принаскучили и принадоели друг другу.

Неведомов слегка усмехнулся.

– Этого надобно было ожидать, – проговорил он.

– Почему надобно было ожидать? – спросил Павел с ударением.

– Потому что всегда и везде это бывает.

– То есть, вы хотите сказать, между всеми любовниками.

– Это именно я и хочу сказать, – подтвердил Неведомов.

– И для продолжительной любви, вы полагаете, необходимою девственную невинность со стороны женщины и брак? – расспрашивал Павел, очень хорошо заранее зная мнение Неведомова по этому предмету.

– Считаю это важнейшим и существеннейшим условием, – отвечал тот.

– Поэтому, если бы вас полюбила Анна Ивановна и вы бы женились на ней, ваша любовь была бы продолжительнее нашей? – захотелось Павлу кольнуть немного приятеля.

– Вероятно; но тогда Анна Ивановна должна была бы быть совершенно других свойств, – отвечал Неведомов с грустной усмешкой.

Павел, в свою очередь, тоже усмехнулся и покачал головой.

Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.

Дома он застал, что Клеопатра Петровна стояла в своей комнате и держала в руке пачку каких-то бумаг.

– Что это у тебя за бумаги? – спросил ее Павел.

– Письма твои, – отвечала Фатеева притворно-равнодушным тоном, – смотрела, как их в чемодан положить и подальше спрятать.

– А всего, я думаю, лучше спрятать их в печку, в огонь.

– Зачем же? – возразила Фатеева. – Я хочу, по крайней мере, хоть по письмам видеть, каков ты был когда-то в отношении меня, – прибавила она.

– В отношении вас-с! – сказал как бы шутливо Павел и в то же время отвернулся к окну.

Ему так сделалось грустно и так досадно на самого себя; на глазах у него невольно навернулись слезы.

«Отчего я не могу любить этой женщины? – думал он почти с озлоблением. – Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы быть счастливы». Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет.

– Будь хоть последний день понежней со мною, – проговорила она, как бы еще не зная, исполнит он ее просьбу или нет. Павел поцеловал у нее руку и сел около нее. Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее к себе на грудь, начала его целовать в лоб, в лицо Павел чувствовал при этом, что слезы падали из глаз ее. Он употреблял над собою все усилия, чтобы не разрыдаться. Так просидели они всю ночь, тихо переговариваясь между собою, но ни разу не выразили никакой надежды на возможность возвращения Клеопатры Петровны в Москву и вообще на какое бы то ни было свидание.

Войдя на другой день рано поутру в кухню, Павел там тоже застал хоть и глупую, но вместе с тем и умилительную сцену.

Иван сидел за столом и пил с горничной Клеопатры Петровны чай; Маша была на этот раз вся в слезах; Иван – угрюм.

– О чем ты плачешь? – спросил Павел горничную.

Та, как бы очень устыдясь этого вопроса, сейчас же проворно – и ничего не ответив – ушла из комнаты.

– Павел Михайлович, попросите Клеопатру Петровну, чтобы она выдала за меня Марью замуж, – сказал Иван мрачным и, по обыкновению, глупым голосом.

– Да не выдадут же, говорят тебе! – кричала Марья из коридора, в который она ушла. – Я – не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то уж съест теперь, что я с барыней уезжала.

– А может быть, и выдадут, – сказал Павел, чтобы поуспокоить их, и велел затем Ивану идти и привести Клеопатре Петровне лошадей.

Людям остающимся всегда тяжелее нравственно – чем людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел на все сборы; он подошел к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со своим окончательно уже могильным выражением в лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей.

– Покойно, – отвечала она глухим голосом.

Тарантас поехал. Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу.

«Стоило затевать всю эту историю, так волноваться и страдать, чтобы все это подобным образом кончилось!» – думал он. Надобно оказать, что вышедший около этого времени роман Лермонтова «Герой нашего времени» и вообще все стихотворения этого поэта сильно увлекали университетскую молодежь. Павел тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его лирическим мотивам и, по преимуществу, – мотиву разочарования. В настоящем случае он не утерпел и продекламировал известное стихотворение Лермонтова:

Что страсти!.. Ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка!

Павел был совершенно убежден, что он разлюбил Фатееву окончательно.

Часть третья

I
Житейская мудрость Макара Григорьева

Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать к отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие с ним в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его в этом случае: в тридцати верстах от их усадьбы жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал, что ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее муж – и пойдет прежняя история.

В такого рода соображениях и колебаниях прошло около двух месяцев; наконец в одно утро Иван сказал Вихрову, что пришел Макар Григорьев. Павел велел позвать его к себе.

Макар Григорьев вошел.

– Ладно, что застал вас дома, а то думал, что, пожалуй, и не захвачу! – сказал он каким-то странным голосом.

– Нет, я дома! – отвечал Павел и указал старику на стул. Он всегда сажал Макара Григорьева с собой.

Макар Григорьев сел и несколько времени ворочался на стуле, кряхтел и как бы не находил, о чем ему заговорить.

– Домой вот, Макар Григорьевич, в деревню сбираюсь, – начал Павел сам.

– Ну это что же! – произнес что-то такое Макар Григорьев. – Есть оттуда оказейка, приехал один человек.

– Какой человек? – спросил Павел, не совсем понимая, что хочет этим сказать Макар Григорьев.

– Наш человек приехал; папенька ваш не так здоров… – отвечал Макар Григорьев и потупился.

– Как не так здоров? – произнес Павел, уже побледнев немного. – Вероятно, он очень болен, если прислан нарочный!

– Да! – отвечал Макар Григорьев каким-то глухим голосом, и в то же время старик не глядел на молодого барина.

– Макар Григорьев, послушай, не томи меня: умер он или жив? – воскликнул Павел.

– Что жив… Известно, все под богом ходим.

– Значит, он умер?.. Это я вижу, – сказал Павел прерывающимся голосом. – Когда он умер? – прибавил он как-то твердо и желая прямо поставить вопрос.

– Двадцать третьего июля изволил скончаться, – отвечал Макар Григорьев.

– И я его, вероятно, довел до смерти своей последней неприятностью, – произнес Павел.

– Ничего не вы, что за вы? Семидесяти лет человек помер, не Енохом[99]99
  Енох – по библейской легенде, один из патриархов, за праведность взятый живым на небо.


[Закрыть] же бессмертным ему быть, пора и честь знать!

– Однако это последнее письмо, которое я ему послал, я думаю, его не порадовало.

– Я не посылал этого письма, – ответил Макар Григорьев.

– Как не посылал? – воскликнул Павел уже радостно.

– Так, не посылал: что из-за вздору ссориться!.. Написал только ему, что вы очень поиспужались и писать ему не смеете.

– О, благодарю тебя! – воскликнул Павел и, вскочив, обнял и поцеловал Макара Григорьева.

– Приказчик ваш оттуда приехал, Кирьян; бумаги вам разные привез оттуда.

– Бог с ними, ничего этого я видеть не хочу; батюшка, милый мой, бесценный! Я никогда тебя уже больше не увижу! – говорил с слезами на глазах Павел, всплескивая горестно руками.

Макар Григорьев слушал его молча; на его маленьких и заплывших глазах тоже появились как будто бы слезы.

– Что плакать-то уж очень больно, – начал он, – старик умер – не то что намаявшись и нахвораючись!.. Вон как другие господа мозгнут, мозгнут, ажно прислуге-то всей надоедят, а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю только перед тем исповедался и причастился; все-таки маленько помер очищенный.

Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.

– Макар Григорьев, – начал он, – я хочу всех вас предварительно заложить в опекунский совет, а потом отпущу на волю!

– Как на волю, пошто? – спросил тот.

– А по то, чтобы вы не были крепостными; пока я жив, то, конечно, употреблю все старание, чтобы вам было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и тот, будущий мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть!

– Что пустяки какие, – умрете, да в дугу кто-то начнет гнуть. Все вы вздор какой-то говорите. Позовите лучше Кирьяна к себе и примите от него бумаги; я его нарочно привел с собой!

– Ну, позови!

Кирьян вошел. Это уж был теперь совсем седой старик. Он подошел прямо к руке барина, и, как тот ни сопротивлялся, Кирьян притянул к себе руку его и поцеловал ее.

– Что, Кирьян, лишились мы с тобой нашего благодетеля, – начал Павел с навернувшимися опять слезами на глазах.

– Да, батюшка, несчастье какое божеское постигло нас, – отвечал Кирьян, покачивая своей головой и как бы кокетничая своею печалью.

Макар Григорьев, как мы знаем, не прилюбливал полковника, но все-таки видно было, что он искреннее сожалел об его смерти, чем плутоватый Кирьян.

– Как же и в какой именно час дня отец помер? – спросил Павел.

– Двадцать третьего числа-с, – отвечал Кирьян, – во время обеденного стола; гостья у них-с была, старушка Катерина Гавриловна Плавина… и все про сына ему рассказывала, который видеться, что ли, с вами изволил?

– Да, виделся, – отвечал Павел скороговоркой.

– Она об этом ему рассказывала, – он слушать изволил ее, и жареное уж кушать начал, вдруг покатился со стула и жизнь покончил, и салат еще в губках остался; у мертвого уже у него вынимали из ротику.

– Но отчего же все это с ним случилось? Был он перед этим болен, расстроен чем?

– Ничего не было того-с, – отвечал Кирьян. – Конечно, мы сами мало в этом понимаем, но господа тут на похоронах разговаривали: ножки ведь у них от ран изволили болеть, и сколько они тоже лечили эту болезнь, почесть я каждую неделю в город за лекарством для них от этого ездил!.. Все ничего, никакой помощи не было, но старушонка-лекарка полечила их последнее время, только и всего, – раны эти самые киноварью подкурила, так сразу и затянуло все… Ну, и господа так говорили: раны закрылись, в голову и ударило, – вред от этого после вышел!

– Очень не мудрено… – произнес Павел. – Но как же не стыдно было покойному батюшке доверять себя какой-нибудь бабе-дуре.

– Тут уж довериться изволили, – отвечал Кирьян и вздохнул.

– Покойный папенька ваш не то что из поученых барь был, а простой: все равно, что и мужик! – вмешался в разговор Макар Григорьев.

– Но кто же распоряжался всем, когда отец помер? – спросил Павел.

– Да эта же самая Катерина Гавриловна Плавина; слава богу, что она и случилась тут: сейчас все ящики, сундуки и комоды опечатала, послала к священникам и за становым. Тот опять тоже переписал все до последнего ягненка.

– Ну, потом похоронили? – говорил Павел. Он хотел знать все подробности, сопровождавшие смерть отца.

– Похоронили-с! Господ очень много съехалось; даже вон из Перцова молодая барыня приезжала; только что в церкви постояла, а в усадьбу в дом не поехала.

– Из Перцова?.. Клеопатра Петровна? – переспросил Павел.

– Да-с, они самые, кажется!.. И как плакать изволили – ужас: пошли с последним-то лобызанием, так на гроб и упали; почесть на руках отнесли их потом оттуда.

«Это что такое? – подумал Павел, удивленный и пораженный этим известием. – Что такое эта безумица делает?.. Неужели она еще любит меня, что и ей так дорого все, что касается до меня?»

От Клеопатры Петровны, с самого ее отъезда в деревню, не было ни строчки. Павел недоумевал.

– К тестеньку-то, видно, пожелала приехать и поклониться ему в последний раз, – пробунчал себе под нос Макар Григорьев.

– Но у ней у самой муж умирает? – спросил Павел Кирьяна.

– Плох, тоже слышно, очень… Кучер ихний при церкви рассказывал о том нашему Петру, – отвечал Кирьян.

– Кучер кучеру там какому-то рассказывал, – перебил, передразнивая Кирьяна, Макар Григорьев. – А ты вот бумаги-то лучше, что привез, подай барину.

Кирьян на эти слова вынул толстый, завернутый в сахарную бумагу пакет и подал его Павлу. Тот развернул, и первое, что увидел, – это билеты приказа общественного призрения на его имя и тысяч на тридцать.

– Это какие деньги? – спросил он.

– Папенькины-с. У них так и записка найдена, чтобы эти деньги сейчас с нарочным к вам везти.

– Откуда же он мог их накопить? – спросил Павел.

– Откуда? – произнес насмешливо Макар Григорьев. – Старик хапуга был: одно лесное именье от сплавного леса, чай, тысячи три дает.

– Дает! – подтвердил и Кирьян.

– А на себя тоже копейки не уболил издержать, – продолжал Макар Григорьев.

– Да уж это точно что, – подтвердил Кирьян. – Когда вот Павла Михайлыча нет, что люди едят, то и он кушает.

– Дрожал старик надо всем!.. – произнес Макар Григорьев. – Окромя этих денег, он Воздвиженское еще вам купил, – прибавил он, обращаясь к Павлу.

– Как купил? – спросил тот с удивлением.

– Куплено-с, – отвечал Кирьян, – перед самой почесть смертью они и крепость на него изволили совершить.

– Но зачем же те-то господа продали?

– Так наслышно, что сын-то генеральшин женится на миллионерке; ну, так чтобы на свадьбу деньги иметь, – объяснил Кирьян.

– Форс тоже держат, – подхватил Макар Григорьев, – коли на богатой женится, так чтобы она думала, что и он богат; а как окрутят, так после и увидят, что свищ только один, прохвост, больше ничего, по-нашему, по-мужицки, сказать…

– Воздвиженское!.. Воздвиженское теперь мое! – повторял Павел с заметным удовольствием.

– Папенька так уж нарочно для вас и купили, – продолжал объяснять Кирьян. – «Пашенька, говорит, всегда хвалил Воздвиженское: вот, говорит, папенька, такую бы нам усадьбу!.. – Ну, так, говорит, пусть он теперь владеет ею, куплю ему на потешку ее!»

Павел опять предался при этом горестным мыслям и воспоминаниям. «Милый, дорогой родитель, – шептал он сам с собой. – Вся твоя жизнь была заботой обо мне, чтобы как-нибудь устроить мою будущность; малейшее желание мое ты всегда хотел исполнить, а я между тем грубил тебе, огорчал тебя!»

И Павел в самом деле искренно думал, что он совершил против отца страшнейшие злодеяния, и затем он снова перешел к прежней своей мысли почтить память старика серьезно добрым делом.

– Ну вот, мои друзья, ты староста дворовый, – сказал он Кирьяну, – а ты, Макар Григорьев, я уж не знаю какой староста, ты мне второй отец становишься…

– Вона! – произнес Макар Григорьев насмешливо, но, видимо, тронутый словами Павла.

– Научите вы меня, как мне все мое именье устроить, чтобы всем принадлежащим мне людям было хорошо и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев вот не советует… Что же мне делать после того?

– Да ничего не делать, веста, как и при папеньке было!.. Что еще тут делать? – перебил Макар Григорьев почти строго Павла, а сам в это время подмигивал ему так, чтобы Кирьян не заметил этого.

– Ничего не надо делать! – повторил он еще раз и обратился уже к Кирьяну:

– Ты шел бы, паря, домой!.. Отпустите его; он устал тоже с дороги, – прибавил он Павлу.

– Пожалуй! – отвечал Павел, несколько сконфуженный этими словами и распоряжениями Макара Григорьева.

– Так я пойду-с, – сказал Кирьян и потом опять насильственно поцеловал у Павла руку и ушел.

– Что это вы вздор этакой говорите при этом дураке; он приедет, пожалуй, домой и всю вотчину вашу взбунтует… – начал Макар Григорьев.

– Что же за вздор? – спросил Павел.

– Как не вздор!.. И на волю-то вас отпущу, и Кирюшка какой-нибудь – друг мой, а я уж и батькой вторым стал; разве барину следует так говорить; мы ведь не дорого возьмем и рыло, пожалуй, после того очень поднимем.

– Я не для поднятия вашего рыла это делаю, а чтобы устроить ваше благосостояние, – сказал Павел.

– Так что же?.. Дурак-то Кирьяшка и научит вас: он скажет, дай ему денег больше, вот и все наученье его!

– Ну, так ты меня научи! – сказал Павел. Макар Григорьев казался ему великолепен в эти минуты.

– Я-то научу не по-ихнему, – отвечал тот хвастливо, – потому мне ничего не надо, я живу своим, а из них каждая бестия от барской какой-нибудь пуговки ладит отлить себе и украсть что-нибудь… Что вам надо, чтобы было в вашем имении?

– Чтобы бедных мужиков у меня не было.

– Да бедных почесть и нет, есть многосемейные только, с малыми детьми; ну, тем – известно – потяжельше!

– А если им потяжельше, с них меньше повинностей надо брать.

– Ничего не надо! Вздумайте-ка только это вы завести, у вас все сейчас бедными притворятся. Мы ведь, мужики – плуты… Вы не то что позволяйте которому оброку не доносить, пусть он платит, как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я в дом это к нему и пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так отдеру.

– Хорошо, я тебе буду отдавать, – сказал Павел, слышавший еще и прежде, что Макар Григорьев в этом отношении считался высокочестным человеком и даже благодетелем, батькой мужицким слыл, и только на словах уж очень он бранчив был и на руку дерзок; иной раз другого мужичка, ни за что ни про что, возьмет да и прибьет.

– Дворовым я завел, чтобы лучше пищу выдавали; не знаю, идет ли теперь это?

– Идет точь-в-точь так, это я слышал. Им ничего больше не надо прибавлять, будет с них, дьяволов!

– Будет?

– Будет! А то хуже избалуете. Вы когда думаете в деревню-то ехать?

– Ехать-то мне, – начал Павел, – вот ты хоть и не хочешь быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь – там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.

– Где уж тут, утерпите ли… Господа тоже ведь избалованы насчет этого.

– Да, – подтвердил Павел, не вслушавшись в последние слова Макара Григорьева, – а между тем это может страшно ей повредить, наконец встревожит и огорчит умирающего человека, а я не хочу и не могу себе позволить этого.

– Нет, вам не надо туда ездить, – решил и Макар Григорьев, – пустое дело – бросить вам все это надо; может быть, здесь невесту настоящую, хорошую, с приданым найдете!

– Ах, кстати, – перебил его Павел, вспомнив при слове «с приданым» о деньгах, которыми так великодушно снабжал его Макар Григорьев в продолжение последнего времени, – не угодно ли вам принять от меня мой долг!

И с этим словом он вынул из сахарной бумаги один билет приказа и подал его Макару Григорьеву.

– Ну, что, успеете еще! – произнес было тот.

– Бери! – повторил Павел настоятельно.

Макар Григорьев усмехнулся только и положил билет в карман.

– Удивительное дело – какие нынче господа стали, – проговорил он, продолжая усмехаться.

– А что? – спросил Павел.

– Да так! Совсем не то, что прежние, – отвечал Макар Григорьев, бог знает что желая тем сказать, и ушел.