Текст книги "Люди сороковых годов"

II
Старые знакомые

Опять май, и опять Воздвиженское. Вихров сидел на балконе и любовался прелестными окрестностями. Он сегодня только приехал; здоровье его почти совершенно поправилось; никакая мать не могла бы так ухаживать за своим ребенком, как ухаживала за ним в дороге Груша. Чтобы не съел он чего-нибудь тяжелого, она сама приготовляла ему на станциях кушанья; сама своими слабыми ручонками стлала ему постель, сторожила его, как аргус[153]153
  Аргус – в греч. мифологии многоглазый великан; богиня Гера превратила А. в павлина и разукрасила его хвост глазами.


[Закрыть], когда он засыпал в экипаже, – и теперь, приехав в Воздвиженское, она, какая-то гордая, торжествующая, в свеженьком холстинковом платье, ходила по всему дому и распоряжалась.

Перед Вихровым в это время стоял старик с седой бородой, в коротенькой черной поддевке и в солдатских, с высокими голенищами, сапогах. Это был Симонов. Вихров, как тогда посылали его на службу, сейчас же распорядился, чтобы отыскали Симонова, которого он сделал потом управляющим над всем своим имением. Теперь он, по крайней мере, с полчаса разговаривал с своим старым приятелем, и все их объяснение больше состояло в том, что они говорили друг другу нежности.

– Никак бы я вас, Павел Михайлыч, не узнал, ей-богу! – говорил, почти с каким-то восторгом глядя на Вихрова, Симонов.

– И тебя борода много изменила, – сказал ему тот.

– Я бы ее, проклятую, – отвечал Симонов, – никогда и не отпустил: терпеть не могу этой мочалки; да бритву-то, дурак этакой, где-то затерял, а другую купить здесь, пожалуй, и не у кого.

– Ну, я тебе свою подарю.

– Благодарим покорно-с! – отвечал Симонов, усмехаясь.

– И вообще, если у тебя чего нет, – продолжал Вихров, – или ты желаешь прибавки жалованья – скажи! Я исполню все твои желания.

– Нет-с, что мне, слава богу, этого довольно. Я человек не то что семейный, а один, как перст, на всем свете есть!

– Ну, а к должности управляющего привык уж?

– Привык – ничего теперь!.. Народ только нынче ужасно балованный и ленивый стал. Я ведь, изволите знать, не то что человек бранчивый, а лето-то-летенское что у меня с ними греха бывает – и не замолишь, кажется, никогда этого перед богом.

– Стало быть, столярничать-то, пожалуй, и лучше?

– Да-с, покойнее.

– А помнишь ли, как мы театр играли? – спросил Вихров.

– Еще бы-с! У меня декорации эти самые и до сей поры живы.

– Не может быть?

– Живы-с и декорации и картина Всеволода Никандрыча, которую он рисовать изволил.

– Покажи мне, пожалуйста, какую-нибудь декорацию, – сказал Вихров, желая посмотреть – что это такое было.

– Я их с рамок-то срезал, на катках они у меня, – говорил Симонов, и через несколько минут бережно принес одну лесную декорацию и один передний подзор и развесил все это перед Вихровым.

– Это вы вот и изволили рисовать, – сказал Симонов.

– Да, я, – говорил тот, припоминая счастливую пору своего детства.

– Я всю жизнь буду их беречь, – продолжал Симонов и, дав барину еще некоторое время полюбоваться своим прежним рисованием, принялся старательнейшим образом свертывать и декорацию и подзор.

– Тут камердинер ваш прежний желает явиться к вам, – прибавил он с полуулыбкою.

– Иван это?

– Да-с.

Вихров поморщился.

– А что, как он вел себя в деревне?

– Ничего-с, сначала было поленивался, все на печке лежал; но я тоже стал ему говорить, что другие дворовые обижаются: «Что, говорят, мы работаем, а он – нет!» Я, говорю, братец мой, поэтому месячины тебе выдавать не стану. Испугался этого, стал работать.

– Но он, я думаю, ничего не умеет?

– Малость самую-с! За сеном, за дровами, за водой когда съездит.

– Но не пьянствовал ли он?

– Пьянствовать-то, слава богу, не на что было… Платье, которым награжден был от вас, давно пропил; теперь уж в рубище крестьянском ходит… Со слезами на глазах просил меня, чтобы я доложил вам о нем.

– Ну, приведи его.

Симонов пошел и привел Ивана, который, в самом деле, был в рубище. Лицо у него сделалось как-то еще глупей и сердитей и как бы перекосилось совсем на сторону.

Он, как вошел, так сейчас и поклонился Вихрову в ноги; того, разумеется, это взорвало.

– Не унижайся, по крайней мере, до мерзости этакой! – воскликнул он.

Но Иван, думая, что барин за что-нибудь за другое на него сердится, еще раз поклонился ему в ноги и встал потом в кроткой и смиренной позе.

– Как же это ты на меня что-то такое доносить хотел? – сказал Вихров, отворачиваясь от него. Ему противно было даже видеть его.

– Виноват-с, – отвечал Иван глухим голосом.

– Так-таки и думал донести?

– Да-с.

Иван, видно, решился сделать самое откровенное признание.

Вихров пожал только плечами.

«Стоило ли сердиться на подобного человека?!» – подумал он.

– Ты это хотел мне мстить за то, что Груша не идет за тебя замуж?

– Да-с, – отвечал и на это Иван.

– Ну, вот видишь ли: если ты осмелишься адресоваться к ней с какими-нибудь разговорами или грубостью, то уж не пеняй на меня!

– Как возможно-с теперь мне к Аграфене Яковлевне с разговором каким идти! – сказал Иван, плутовато поднимая и опуская глаза. – В горнице только позвольте мне служить; я к работе человек непривычный.

– То есть тебе здесь спать, ничего не делать будет удобнее, – заметил Вихров, – но за мною ходить не трудись, потому что за мною будет ходить мальчик Миша.

– Слушаю-с, – отвечал Иван. – Только ведь у меня платья никакого нет, – прибавил он как бы несколько уж и обиженным голосом.

– Знаю – и то знаю, что ты все пропил, – произнес Вихров.

– Я не пропил, а износил его… Мне ничего с той поры выдаваемо не было, – проговорил Ванька.

– Как не было? Кафтан и полушубок тебе дали, как и прочим, – уличил его Симонов.

– Я-с не про полушубок говорю-с, – отвечал ему Иван кротко и даже с прибавлением с.

– Ну, хорошо, сошьют все – ступай!

Иван ушел, но Симонов еще не уходил.

– Барин там-с из города, – начал он, – господин Живин, как слух прошел, что вы пожалуете в деревню, раз пять к нам в Воздвиженское заезжал и все наказывал: «Как ваш барин, говорит, приедет, беспременно дайте мне знать сейчас!» – прикажете или нет послать?

– Разумеется, пошли – и пускай приезжает, когда только хочет: я очень рад буду его видеть.

Вошла Груша; как-то мило, но немножко уж гордо склонив свою головку набок, она проговорила:

– Старушка Алена Сергеевна пришла к вам-с.

– Ах, это жена Макара Григорьева, – позови ее! – сказал Вихров.

Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к барину и взяла было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода перед тем только умер в Москве.

– Умер наш с тобой Макар Григорьич! – сказал ей Вихров, уже получивший о том известие.

– Да-с, батюшка, изволил скончаться! – отвечала Алена Сергеевна и затем, громко простонав, склонила в землю, как бы в сильнейшей печали, свое старушечье лицо.

– Ты у него в Москве последнее время жила?

– Да-с, приказал мне прибыть к нему; почесть уж и с постельки не поднимался при мне, все вода-то ему к сердцу приливала, а все, судырь, печаловался и кручинился об вас.

– Знаю это я; этакого друга мне, может быть, и не нажить больше в жизни, – проговорил Вихров; и у него слезы навернулись при этом на глазах.

– Все со мной разговаривал: «Аленушка, говорит, что это у нас с барином-то случилось?» У нас, батюшка, извините на том, слухи были, что аки бы начальство на вас за что-то разгневалось, и он все добивался, за что это на вас начальство рассердилось. «Напиши, говорит, дура, в деревню и узнай о том!» Ну, а я где… умею ли писать?

– А жить тебе теперь есть чем, оставил он тебе что-нибудь в наследство? – спросил ее Вихров.

– Ну, батюшка, известно, какое уж у нас, мужиков, наследство!

Симонов, сбиравшийся было совсем уйти, при этих словах Алены Сергеевны как бы невольно приостановился и покачал только головой.

– Не гневи бога, старуха, не гневи! – произнес он укоряющим голосом. – Кубышку порядочную оставил он тебе.

– Ну, да я, батюшка, и не жалуюся никому, – отвечала Алена Сергеевна, снова потупляя с грустью лицо свое.

– Еще бы жаловаться-то тебе! – произнес Симонов, уже уходя.

Вихров еще несколько времени потолковал с Аленой Сергеевной, расспросил ее – на каком кладбище похоронен Макар Григорьев, дал ей денег на поминовение об нем и, наконец, позвал Грушу и велел ей, чтобы она напоила Алену Сергеевну чаем.

– У меня уж самовар готов про них, – отвечала та бойко и повела Алену Сергеевну к себе в кафишенскую[154]154
  Кафишенская – комната для приготовления кофе и хранения кофейной посуды.


[Закрыть], где они втроем, то есть Груша, старая ключница и Алена Сергеевна, уселись распивать чай. Вихров, перешедший вскоре после того с балкона в наугольную, невольно прислушался к их разговору. Слов он, собственно, не слыхал, а слышал только, что они беспрестанно чичикали, как кузнечики какие; видел он потом, как Груша, вся красненькая от выпитого чаю, прошла в буфет и принесла для Алены Сергеевны водочки, также поднесла рюмочку и старой ключнице. Затем они стали прощаться. Вихров слышал, как они целовались и как Алена Сергеевна упрашивала: «Сделайте милость, посетите мою вдовью келью!» – «Непременно буду-с!» – отвечал ей на это молодой голос Груни.

Часов в шесть вечера, когда Вихров, соснув, вышел опять на балкон, к нему приехал Живин.

– Где он, друг мой любезный? – говорил он, входя почему-то с необыкновенною живостью; затем крепко обнял и поцеловал Вихрова, который при этом почувствовал, что к нему на щеку упала как бы слеза из глаз Живина.

– Ну вот, очень рад, – говорил тот, усаживаясь, наконец, на стул против Вихрова, – очень рад, что ты приехал сюда к нам цел и невредим; но, однако, брат, похудел же ты и постарел! – прибавил он, всматриваясь в лицо Вихрова.

– Что делать! – отвечал тот, и сам, в свою очередь, тоже всмотрелся в приятеля. – Но ты, напротив, помолодел и какой-то франт стал! – прибавил он.

– Еще бы не франт! – отвечал Живин.

Он, в самом деле, был даже завитый, напомаженный и надушенный, в коротенькой, с явной претензией на моду, жакетке, в пестрых летних брючках и лакированных ботинках на пуговицах.

– Что же ты – или женился, или жениться собираешься? – говорил Вихров.

– Женюсь, женюсь, отчего ж нам и не жениться? – отвечал Живин несколько уже сконфуженным голосом.

– Но на ком же это? – спросил Вихров.

– На mademoiselle Захаревской… На Юлии Ардальоновне, – говорил с какими-то перерывами Живин.

– Вот как! – невольно воскликнул Вихров. – Но как же и каким образом это случилось?

– Случилось это, – отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… – возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, – в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, – она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» – пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!

– И отлично это! – подхватил Вихров. – Она девушка славная, я успел ее хорошо узнать.

– Ну да, ведь вы больше году в одном городе жили, – сказал Живин опять несколько сконфуженным голосом.

– В одном доме даже жили.

– Может быть, она даже влюблена в тебя была? – подхватил Живин опять тем же сконфуженным голосом.

– Никак она не могла быть в меня влюблена, – успокоил его Вихров, – потому что она постоянно видела меня занятого другого рода привязанностью.

– А что же, и там разве были?

– Разумеется, были, – отвечал Вихров.

Живин опять после этого повеселел совершенно.

– Я тут, братец, рассуждаю таким образом, – продолжал он, – я – человек не блестящий, не богач, а потому Юлии Ардальоновне идти за меня из-за каких-нибудь целей не для чего – и если идет она, так чисто по душевному своему расположению.

– Конечно, – подтверждал Вихров, хоть в душе и посмеялся несколько простодушию приятеля.

– Разные здешние теперь сплетники говорят, – продолжал тот, – что она – старая дева и рада за кого-нибудь выйти замуж; ну, и прекрасно, я и на старой деве этакой сочту женитьбу для себя за великое счастье.

– Что ж она за старая! – возразил Вихров, а сам с собой продолжал думать: «Нет, и не поэтому она идет за тебя».

– Но, впрочем, все это вздор, – говорил Живин, – главное, теперь я непременно желаю, чтобы ты был шафером у меня на свадьбе.

– Но, любезный друг, я еще болен и не совершенно оправился.

– Ни-ни-ни! – воскликнул Живин. – И не думай отговариваться! А так как свадьба моя в воскресенье, так не угодно ли вам пожаловать ко мне в субботу – и вместе поедем на девичник. Надеюсь, что ты не потяготишься разделить со мной это, может быть, первое еще счастливое для меня дело в жизни?! – заключил Живин с чувством.

– Конечно, уж если ты так желаешь этого! – отвечал Вихров.

Живин поцеловал его еще раз и вскоре за тем уехал к своей нареченной.

Вихров, оставшись один, по случаю разговора о m-lle Захаревской невольно вспомнил свою жизнь в губернском городе и свою служебную деятельность. Какой это суровый, и мрачный, и тяжелый подвиг в жизни его был! «В России нельзя честно служить!» – подумал он – и в мыслях своих представил себе молодого человека с волей, с характером, с страшным честолюбием, который решился служить, но только честно, и все-таки в конце концов будет сломлен. На эту тему у него сейчас же целый роман образовался в голове. Фигура придуманного им молодого человека так живо нарисовалась в его воображении, что он пошел в кабинет и сейчас же описал ее. Он чувствовал, что каждое слово, которое говорил описываемый им молодой человек, сталью крепкой отзывалось; но в то же время Вихров с удовольствием помышлял, что и этой силы недостанет сделать что-нибудь честное в службе при нынешнем ее порядке.

Груша, видевшая, что барин часа четыре уже сидит и пишет, вошла к нему.

– Павел Михайлыч, будет вам сегодня писать, вы и без того с дороги устали! – сказала она.

– И то устал, – отвечал он, вставая и, в самом деле, чувствуя даже нервную дрожь.

– Ложитесь-ка лучше баиньки, с богом! – прибавила она и сама уложила его в постель, аккуратно укутала одеялом и потихоньку ушла.

Притворив совсем дверь в спальную, она, впрочем, некоторое время оставалась тут и прислушивалась.

– Слава богу, уснул, кажется! – проговорила она, наконец, шепотом – и на цыпочках ушла в свою светленькую и чистенькую комнатку около кафишенской.

III
Свадьба Живина

С самого начала своей болезни Вихров не одевался в свое парадное платье и теперь, когда в первый раз надел фрак и посмотрелся в зеркало, так даже испугался, до того показался худ и бледен самому себе, а на висках явно виднелись и серебрились седины; слаб он был еще до того, что у него ноги даже дрожали; но, как бы то ни было, на свадьбу он все-таки поехал: его очень интересовало посмотреть, как его встретит и как отнесется к нему Юлия.

Девичники в то время в уездных городках справлялись еще с некоторою торжественностью. Обыкновенно к невесте съезжались все ее подружки с тем, чтобы повеселиться с ней в последний раз; жених привозил им конфет, которыми как бы хотел выкупить у них свою невесту. Добродушный и блаженствующий Живин накупил, разумеется, целый воз конфет и, сверх того, еще огромные букеты цветов для невесты и всех ее подруг и вздумал было возложить всю эту ношу на Вихрова, но тот решительно отказался.

– Убирайся ты, понесу ли я эту дрянь?! – сказал тот ему прямо.

– Экий ленивец какой, экий лентяй! – укорял его Живин и – делать нечего – велел нести за собою лакею.

Приехали они на Вихрова лошадях и в его экипаже, которые, по милости Симонова, были по-прежнему в отличнейшем порядке. Барышни-девицы были все уже налицо у Юлии, и между всеми ими только и вертелся один кавалер, шафер Юлии, молоденький отпускной офицерик, самым развязным образом любезничавший со всеми барышнями.

Войдя за Живиным, Вихров прямо подошел к невесте.

– Здравствуйте, Павел Михайлыч! – воскликнула та, явно вспыхнув и с видимою поспешностью поздоровавшись с женихом.

– Поздравляю вас! – произнес тот в ответ ей.

– Да, благодарю вас, – проговорила Юлия и опять так же поспешно.

– Павел Михайлыч, здравствуйте! – раздался в это время из-за угла другой голос.

Вихров обернулся: это говорила m-lle Прыхина. Она тоже заметно как-то осунулась и как-то почернела, и лицо ее сделалось несколько похожим на топор.

– Сюда, сюда! – кричала она, показывая на свободный стул около себя.

Вихров, не находя, о чем бы больше говорить с невестой, отошел и сел около Катишь.

Юлия же как бы больше механически подала руку жениху, стала ходить с ним по зале – и при этом весьма нередко повертывала голову в ту сторону, где сидел Вихров. У того между тем сейчас же начался довольно интересный разговор с m-lle Прыхиной.

– Я только сейчас услыхала, что вы приехали в деревню и будете здесь жить, – говорила она, втягивая в себя воздух носом, – и мне будет еще нужно серьезно об одной вещи поговорить с вами!.. – прибавила она.

– О какой это? – спросил Вихров.

– Ну, теперь еще не скажу, а завтра. Будемте лучше говорить об вас; отчего вы на здешней-то госпоже не женились? – прибавила она и явно своим носом указала на Юлию.

– Это с какой стати? – возразил ей Вихров.

– А с такой, что, когда она ехала к братьям, так сейчас было видно, что она до сумасшествия была в вас влюблена, – и теперь-то за этого хомяка идет, вероятно, от досады, что не удалось за вас.

Дальновидную Катишь в этом случае было трудней обмануть, чем кого-либо. Она сразу поняла истинную причину решения Юлии – выйти замуж, и вместе с тем глубоко в душе не одобряла ее выбор: Живин всегда ей казался слишком обыкновенным, слишком прозаическим человеком.

– Ничего этого никогда не было и быть не могло! – возразил ей Вихров.

– Ну да, не было, знаю я вас – и знаю, какой вы хитрый в этом случае человек! – отвечала она.

Беседа их была прервана приездом Кергеля. Сей милый человек был на этот раз какой-то растерянный: коричневый фрак со светлыми пуговицами заменен на нем был черным, поношенным, обдерганным; жилетка тоже была какая-то шелковенькая и вряд ли не худая на карманах, и один только хохолок был по-прежнему завит. Услышав, что на девичнике Вихров, он прямо подошел к нему.

– Не могу и выразить, как я счастлив, видя вас снова посреди нашей семьи! – говорил он, прижимая руку к сердцу.

– И я также очень рад, что вижу вас, – отвечал Вихров, тоже дружески пожимая его руку.

– Здравствуйте! – произнес Кергель и m-lle Прыхиной.

– Здравствуйте! – отвечала ему и та совершенно покойным голосом.

Они давно уже помирились, и прежнее чувство пылкой и скоропреходящей любви в них заменилось прочным чувством дружбы.

Кергель подсел третьим лицом в их беседу.

– Слышали мы, – продолжал он, обращаясь к Вихрову, – что над вами разразилась гроза; но вы, как дуб могучий, выдержали ее и снова возвратились к нам.

– Скорей, как лоза, изогнулся и выдержал бурю, – произнес, усмехаясь, Вихров.

– Ну-с, это я думаю, не в характере вашем, – возразил ему Кергель.

– А как вы поживаете? – спросил его Вихров, заинтересованный чересчур уж бедным туалетом приятеля.

– Что, я как поживаю – дурно-с, очень дурно!.. Без места, состояния почти не имею никакого; надобно бы, конечно, ехать в Петербург, но все как-то еще собраться не могу.

И Кергель при этом горько улыбнулся.

– Monsieur Кергель занимал такое место, на котором другие тысячи наживали, а у него сотни рублей не осталось, – произнесла m-lle Катишь и махнула при этом носом в сторону.

Как и всех своих друзей, она и Кергеля в настоящее время хвалила и превозносила до небес.

– Ста рублей не осталось, – повторил за ней и тот искреннейшим голосом.

– Но какое же место вы желали бы иметь? – спросил его Вихров.

– Всякое, какое дало бы мне кусок хлеба, – отвечал Кергель, разводя руками.

– Вот видите что, – начал Вихров, – губернатором в ту губернию, в которой я служил, назначен мой хороший знакомый, прежний владелец Воздвиженского, – и если я ему напишу, то он послушается, кажется, моей рекомендации.

Покуда Вихров говорил это, Кергель и m-lle Катишь превратились все во внимание.

– Вы бы сделали для меня истинное благодеяние, – произнес первый, не зная, кажется, как и выразить овладевшее им чувство благодарности.

– Павел Михайлыч, вероятно, и сделает это по своей доброте! – подхватила и Катишь каким-то уж повелительным голосом.

– Непременно сделаю, завтра же напишу, – сказал Вихров.

Кергель поблагодарил его только уже кивком головы.

К этой группе, наконец, подошла невеста с женихом. Юлия несколько времени стояла перед ними молча. Она явно выказывала желание поговорить с Вихровым. Тот понял это и встал.

– Я вашего батюшки не вижу, – сказал он, в самом деле заметив, что он до сих пор еще не видал старика.

– Он так слаб, что уж и не выходит из своей комнаты, – отвечала она. – Вот так, одна-одинехонька и выхожу замуж, – прибавила она, и Вихров заметил, что у нее при этом как будто бы навернулись слезы. В это время они шли уже вдвоем по зале.

– Ну, что ж, зато вы выходите за отличнейшего человека, – сказал ей негромко Вихров.

– Дай бог, чтобы я-то была достойна его, – сказала Юлия. – Конечно, я уж не могу принести ему ни молодого сердца, ни свежего чувства, но, по крайней мере, буду ему покорна и честно исполню свой долг.

При этом Юлия так дергала свою жемчужную нитку, что та лопнула у ней, и жемчуг рассыпался. Вихров нагнулся и хотел было поднять.

– Не трудитесь, человек подберет! Подбери! – сказала она почти с каким-то презрением проходившему лакею. Тот собрал и подал. Она бросила жемчуг в пепельницу и снова обернулась к продолжавшему все еще стоять около нее Вихрову.

– Я Живина предпочла другим, потому что он все-таки человек одинаких с вами убеждений, – проговорила она.

– Вы и не ошибетесь в нем, – сказал он на это ей глухим голосом.

В день свадьбы Вихров чувствовал какую-то тревогу и как бы ожидал чего-то; часа в четыре он поехал к жениху; того застал тоже в тревоге и даже расплаканным; бывшего там Кергеля – тоже серьезным и, по-вчерашнему, в сквернейшем его фрачишке; он был посаженым отцом у Живина и благословлял того.

Наконец, они отправились в знакомый нам собор; Вихров поехал потом за невестой. Ту вывели какие-то две полные дамы; за ними шла Катишь, расфранченная, но с целыми потоками слез по щекам, которые вряд ли не были немножко и подрумянены.

Когда невесту привезли в церковь, то ее провели на левую сторону, а жених стоял на правой. Вихрову было тяжело видеть эту церемонию. Он очень хорошо понимал, что приятель его в этом случае сильнейшим образом обманывался, да вряд ли не обманывалась и невеста, думавшая и желавшая честно исполнить свой долг перед мужем. По возвращении свадебного поезда домой, молодые сначала сходили к отцу, потом подали шампанское – и пошли радостные поздравления с поцелуями и со слезами. Поздравил также и Вихров молодую, которая на этот раз обнаружила какой-то стыд перед ним: ей, кажется, по преимуществу, совестно было того, что потом с ней последует.

– Как к вам идет ваш брачный вуаль! – сказал он ей, чтобы что-нибудь сказать.

– Да! – отвечала она, краснея и потупляя голову.

Вихров вскоре после того хотел было и уехать, но за ним зорко следила m-lle Прыхина. Каким-то вороном мрачным ходила она по зале и, как только заметила, что Вихров один, подошла к нему и сказала ему почти строгим голосом:

– Когда вы поедете домой, то возьмите меня с собой в коляску. Мне надобно вам многое рассказать.

– Что такое? – спросил Вихров, начинавший уже несколько и пугаться ее слов.

– Там скажу ужо! – прибавила Катишь еще более мрачным голосом.

Вихров сейчас же после того собрался, и когда раскланялся с молодыми и вышел в переднюю, то m-lle Катишь, в бурнусе и шляпке, дожидалась уже его там. Без всякого предложения, она села первая в его коляску и, когда они отъехали, начала несколько насмешливым голосом:

– Вы теперь едете со свадьбы от одной вашей жертвы, – не почувствуете ли, может быть, жалости к другой вашей жертве?

– К какой моей другой жертве? – спросил ее Вихров.

– К Фатеевой.

Вихров посмотрел на нее.

– Вы, кажется, сами об ней переменили мнение? – спросил он ее.

– Бог с ней, какое бы об ней ни было мое мнение, но она умирает теперь.

– Умирает? – спросил Вихров.

– В страшнейшей чахотке; вчерашний день, как я увидала вас, мне сейчас же пришла в голову мысль, что не подействует ли благодетельно на нее, если она увидит вас, – и сегодня я была у ней. Она в восторге от этого свидания, и вы непременно должны ехать к ней.

Вихрова точно кинжалом ударило в сердце это известие.

– Послушайте, я сам теперь измучен и истерзан нравственно и физически; мне очень тяжело будет это сделать.

– Вы должны ехать к ней – это ваш долг, – повторила Катишь каким-то даже гробовым голосом, – через неделю, много – через две, она умрет.

Совесть Вихрову говорила, что, в самом деле, он должен был это сделать.

– Но для чего она, по преимуществу, желает видеть меня? – спросил он.

– Да чтобы полюбоваться вот на милые черты, – отвечала Катишь и с каким-то озлоблением развела руками.

– Но ведь для нее не я один представляю милые черты!

– Тсс, тише! Не смейте этого говорить про умирающую! – перебила его басом Катишь. – То-то и несчастье наше, что ваши-то черты милей, видно, всех были и незаменимы уж ничьими.

Понятно, что добрая Катишь все уже простила Фатеевой и по-прежнему ее любила.

– Где же она живет? – спросил Вихров.

– Я вам покажу; завтра в одиннадцать часов заезжайте ко мне – и поедемте вместе. Теперь еще о Кергеле: написали вы об нем губернатору или нет?

– Нет еще.

– Сегодня же извольте, сейчас написать, – приказывала Катишь, – и кроме того: отсюда сестер милосердия вызывают в Севастополь, – попросите губернатора, чтобы он определил меня туда; я желаю идти.

– С какой же целью?

– С такой же, что не желаю, во-первых, обременять старика-отца, у которого и службы теперь нет.

Катишь и никогда почти не обременяла его и жила всегда или своими трудами, или подарками от своих подруг.

– Наконец это и интересно очень: война, ружья, пальба, может быть, убьют меня. Сегодня же напишите! – заключила она, вылезая, наконец, из экипажа перед своим домом.

Вихров очутился на этот раз под каким-то обаянием m-lle Катишь. Приехав домой, он сейчас же написал письмо к Абрееву – как об ней, так и об Кергеле, выразившись о последнем, что «если вашему превосходительству желательно иметь честного чиновника, то отвечаю вам за г-на Кергеля, как за самого себя»; а Катишь он рекомендовал так: «Девица эта, при весьма некрасивой наружности, самых высоких нравственных качеств».