Текст книги "Люди сороковых годов"

XX
Петербург

1848 год был страшный для литературы[126]126
  1848 год был страшный для литературы. – Французская революция 1848 года вызвала усиление цензурного гнета в России. Царское правительство, напуганное возможностью проникновения в Россию революционных идей, учредило для наблюдения за печатью и открытой цензурой негласный комитет под председательством тайного советника Д.П.Бутурлина. О впечатлении, которое произвел слух об этом секретном учреждении, рассказывает цензор А.В.Никитенко: «Панический страх овладел умами. Распространялись слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний липам, которые излагали их печатно».
  Одним из действий комитета была высылка в Вятку М.Е.Салтыкова за повесть «Запутанное дело». Таким образом, в основу эпизода высылки Павла Вихрова за его рассказ положен исторический факт.


[Закрыть]. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет – и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей:

– Что это, друг мой, ты такая расстроенная?

– Так! – отвечала она ему с досадой.

Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.

– Ну вот, слава богу, приехал, – говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.

С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.

– Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, – сказала Мари и увела его к себе в комнату.

Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.

– Все это у них об литературе ихней, – проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.

Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.

– Что такое с вами: вы больны и изнурены! – воскликнул он.

– Мне все нездоровилось последнее время, – отвечала она и слегка покраснела.

– Но вы все-таки, однако, хорошеете – уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!

– Ну, очень рада, что тебе так кажется, – отвечала Мари, еще более покраснев. – А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?

– Ничего не слыхал, – отвечал Вихров совершенно беспечно.

– Открыли там какое-то общество Петрашевского[127]127
  Общество Петрашевского. – Буташевич-Петрашевский, Михаил Васильевич (1821—1866), видный деятель русского освободительного движения середины XIX века, руководитель политического кружка, вокруг которою объединил сторонников отмены крепостного права и установления республиканского строя в России. В нем участвовали: М.Е.Салтыков, А.Н.Плещеев, Ф.М.Достоевский, В.Н.Майков и др. Участники кружка были арестованы в апреле 1849 года, и большая часть их была приговорена к расстрелу. Однако правительство не решилось привести приговор в исполнение, и смертная казнь была заменена либо пожизненной каторгой, либо ссылкой в действующую армию на Кавказ. После Декабрьского восстания 1825 года кружок Петрашевского был самым крупным проявлением протеста против самодержавно-крепостнического строя.


[Закрыть], все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.

– Мне? – спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность.

– Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!

– Черт знает что такое! – произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.

– Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, – продолжала Мари.

– К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?

– Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!

– К Абрееву разве ехать? – продолжал Вихров.

– Прекрасная мысль, – подхватила Мари. – Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.

– Поеду к нему, – произнес Вихров в раздумье. – Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.

– И не говори уж лучше! – сказала Мари взволнованным голосом. – Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить – вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды – ничего нет!

– Кажется! – отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. – Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?

– Ты сейчас же и поезжай – откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!

И Мари сходила и принесла адрес Абреева.

– Поеду к нему, – говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.

– Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, – говорила Мари, провожая его до передней, – где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.

– Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! – сказал Вихров.

– Ах, пожалуйста, будь осторожен! – подхватила Мари. – И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой – по убеждению.

Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, «духом времени».

– Ты это говоришь, – возражала ему Мари, – потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.

– Почему же мне дела нет? – сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.

– А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.

– Ах, сделай милость, не было! – воскликнул генерал. – Как этих негодяев-блузников Каваньяк[128]128
  Кавеньяк Луи Эжен (1802—1857) – французский реакционный политический деятель, генерал. В дни июньского восстания 1848 года возглавил военную диктатуру и использовал ее для беспощадного разгрома парижского пролетариата.


[Закрыть] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам…

– А вот он за это и не усидит!

– Посмотрим! – говорил генерал.

– Не усидит! – повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.

Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. «Как-то примет меня этот барчонок?» – думал он.

Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.

Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.

Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.

– Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, – говорил он любезно, встречая Павла, – давно ли вы в Петербурге?

– Сегодня только приехал.

– Ну, благодарю, что посетили меня, – и он еще раз пожал у Павла руку. – Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?[129]129
  Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.).


[Закрыть]

– Non, merci,[130]130
  Нет, благодарю (франц.).


[Закрыть] – отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. – Я приехал с просьбой к вам, полковник, – начал он, не откладывая времени.

– К вашим услугам, – отвечал Абреев.

– Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.

– Фельдъегеря? – переспросил его Абреев.

– Говорят.

– Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?

– Ни с кем!

Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение.

– Все мое преступление состоит в том, – продолжал Вихров, – что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом – бедных наших мужиков.

– А! – произнес многозначительно полковник. – Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, – время теперь щекотливое, – прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. – Эти господа, – продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, – господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! – повторил он, ударив себя по коленке.

Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.

– Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?

– С великою готовностью! – подхватил Абреев. – Сегодня же узнаю и уведомлю вас.

– Здесь, говорят, ужас что такое происходит!

– Д-да! – подхватил протяжно и Абреев. – Все зависит это от нашего малого понимания вещей… Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть – решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж… Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.

– Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? – заметил ему Вихров.

– Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)

– Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? – сказал Вихров, уже вставая.

– Все, что от меня только зависит! – подхватил полковник. – Однако, attendez, mon cher[131]131
  подождите же, мой друг (франц.).


[Закрыть], прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать.

Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.

– Потом-с, – продолжал Абреев, – я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?

– У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге – Плавин!

– Je le connais![132]132
  Я его знаю! (франц.).


[Закрыть] Прекрасно! – подхватил полковник. – Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit,[133]133
  Между нами будь сказано (франц.).


[Закрыть] только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! – прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. – Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность!

– Может быть, и со мной то же сделают? – спросил Вихров.

– Может быть! – отвечал Абреев, пожав плечами.

Вихров раскланялся с ним.

– Au revoir, mon cher, au revoir! – говорил тот, провожая его почти до передней.

От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом:

– Кого вам надо?

Вихров назвал Плавина.

– Они в директорской, – отвечал солдат.

Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину.

Солдат пошел и, возвратясь, объявил:

– Немного просят подождать – заняты.

«Как свинья был, так свиньей и остался», – подумал Вихров.

Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его:

– Пожалуйте!

Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками.

– Здравствуйте, Вихров! – говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. – Что вы, деревенский житель, проприетер[134]134
  Проприетер – собственник, владелец (франц.).


[Закрыть], богач? – говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.

Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом.

– Проприетер и богач! – отвечал Вихров. – Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем!

– Как, что такое? – спросил удивленный Плавин.

– Сейчас расскажу… Прежде едино слово об вас… Вы уже вице-директор?

– Да! – отвечал Плавин совершенно покойно.

Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.

– Вы, значит, человек большой, – продолжал Вихров, – и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.

– Видел-с и слышал, – произнес, кивая головой, Плавин.

– Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.

– Да! – подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. – Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.

«А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!» – подумал Вихров.

– Я то же самое сказал и в повести моей, – проговорил он вслух, – однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!

– Гм, гм! – произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров.

– И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, – заключил тот.

– Очень может быть, – отвечал, подумав, Плавин.

– Но как же вы мною распорядитесь? – спросил Вихров.

Плавин усмехнулся.

– Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! – проговорил он каким-то осторожным тоном.

– Пожалуйста! – произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку.

– Постараюсь! – отвечал тот.

– Тяжелое время мы переживаем! – сказал в заключение Вихров.

Плавин при этом склонил только молча голову.

– Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! – прибавил Вихров.

Плавин и на это только молча склонил голову.

Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз.

– Ну, что же тебе сказали? – спросила та его, разумеется, первое же слово.

– Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться.

Ответ этот мало успокоил Мари.

– Я вовсе не злая по натуре женщина, – заговорила она, – но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: «Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот господин говорит: «Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!»

Вихров покатился со смеху.

– Это уж, я думаю, и выдумано даже, – проговорил он.

– Se non e vero, e ben trovato[135]135
  Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.).


[Закрыть], – подхватила Мари, – про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: «клянусь моим пророком!» – переменил и поставил: «клянусь моим лжепророком!», и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком!

– Но зачем же он это сделал? – спросил Вихров, сначала и не поняв.

– А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет – пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета «Северная Пчела»; оперу «Пророк»[136]136
  «Пророк» – опера композитора Мейербера (1791—1864), впервые поставленная в Париже в 1849 году.


[Закрыть] у нас запретили называть этим именем, а назвали «Осада Гента». Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу «Осада Гента», неправильно за границей называемую «Пророком».

– Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! – произнес Вихров.

– Совершенно надо покинуть, какая тут литература!

– Но что же делать, Мари, так жить и ничем не заниматься – со скуки умрешь или сопьешься!

– Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так!

Вихров сидел, понурив голову.

– Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, – произнес он.

– Оставайся здесь и ходи к нам, – повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх.

– И будем мы с вами в карты играть!

– И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят!

– Так так и сделаем! – сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку.

– Сделаем! Сделаем! – говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном.

XXI
Участь решена

Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час.

– Все узнал об вас, – встретил Абреев такими словами Вихрова.

– А именно-с? – спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал.

– Прежде всего – вы желали знать, – начал Абреев, – за что вы обвиняетесь… Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: «Да не осудите!» – так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, – вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.

По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим.

– Может быть, это отчасти справедливо, – ответил Вихров.

– Наказания вам за таковые ваши преступления, – продолжал Абреев тем же тоном, – положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.

– Как с определением на службу? – спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания.

– С определением на службу, – повторил Абреев.

– Да как же, разве можно насильно определить человека на службу?

– Отчего же нельзя?

– Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы.

– Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать.

– Каким же образом наказывать?

– Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду.

– Все это, выходит, далеко не шутка! – проговорил Вихров.

– Далеко не шутка! – повторил и Абреев. – Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину.

При этих словах Вихров даже смутился.

– Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений.

– Что ж, вы этих господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет.

– А других средств вы не находите?

– Совершенно не нахожу.

– А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить?

– Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, – хотя, может быть, они и неспособны на то.

Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению.

Вихров совсем поник головой.

– Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, – ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу.

Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.

– Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, – произнес он.

– Терпение, mon cher, терпение! – проговорил Абреев. – Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил… Однако allons diner[137]137
  идемте обедать (франц.).


[Закрыть], – сказал он, взглянув на часы.

В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова.

– А у нас была княгиня Тавина, – начала хозяйка каким-то точно размокшим языком.

– Ну, что же из этого? – спросил ее серьезно Абреев.

– Ничего, – протянула хозяйка.

Абреев при этом только потупился.

– Ужо я в оперу поеду, – продолжала тем же мятым языком хозяйка.

– Поезжай, – отвечал ей и на это сухо Абреев.

– А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, – отнесся он к Вихрову, – я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.

– Мне это решительно все равно, – сказал с грустью Вихров.

Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал.

С печальными и тяжелыми мыслями вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам. Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: «Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы». – «Этакий отвратительный формалист», – подумал про себя Вихров.

В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго.

– Господин министр, – начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, – поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу?

И Плавин назвал Вихрову три губернии.

Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых.

– Потрудитесь вписать эту губернию, – сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку.

Тот написал что-то такое на какой-то бумаге.

– В какую же должность меня там определят? – спросил Вихров.

– Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние.

– А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? – спросил Вихров.

– Не помню, – произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат.

– Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, – сказал он.

Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович – старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.

– Кто губернатор в…? – и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров.

– Генерал-майор Мохов.

– Он откуда?

– Из южных польских губерний переведен, – отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом.

– По случаю чего? – продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника.

Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом.

– По строгости и строптивости нрава, – отвечал он.

– Это хорошо, – произнес Вихров, – но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше?

Плавин думал.

Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают.

– Все одни и те же! – отвечал он Вихрову и махнул рукой.

Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился.

Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, – однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.

Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет.

– Где ты пропадаешь! – воскликнула она, встретив его почти на пороге передней.

– Все по делам своим хлопотал, – отвечал, грустно улыбаясь, Вихров.

– Ну что же, чем тебя решили? – спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица.

В это время они входили в ее комнату и усаживались.

– Решили, чтобы сослать меня в… губернию и определить там на службу.

– Зачем же на службу? – спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова.

– Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, – отвечал он насмешливо.

– Но за что же?.. За что?.. – спрашивала Мари.

– За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, – отвечал Вихров.

Мари взяла себя за голову.

Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады.

– То ужасно, – продолжал Вихров, – бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, – это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, – для меня все в вас!..

Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам.

– Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, – сказала она, протягивая ему руку.

– Друг мой! – воскликнул Вихров. – Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там…

– Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, – проговорила мрачно Мари. – Ну, послушай, – продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, – ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя!

– А вы будете любить меня за это? – спросил ее Вихров нежным голосом.

– Буду всей душой! – воскликнула Мари. – Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих.

Павел взял ее руку и страстно целовал ее.

Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.

Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.

– Мне очень жаль, что их не повесили, очень жаль! – говорил он каким-то порывистым голосом.

– Ну что же – уж и повесить! – возражали ему даже старики.

– Непременно повесить-с… – говорил капитан, бледнея даже в лице, – они вредней декабристов-с!.. Те вышли на площадь с оружием в руках и требовали там каких-то перемен; но безнравственности они не проповедывали-с!.. А господа петрашевцы отвергали религию, брак, собственность!.. Те разбойники, а это злоумышленные писатели; а припомните басню, кто больше был в аду наказан[138]138
  «…припомните басню, кто больше был в аду наказан…». – Имеется в виду басня И.А.Крылова «Сочинитель и Разбойник».


[Закрыть]: разбойник ли, убивавший на дороге, или злоумышленный писатель?

– Это-то так, конечно, что так! – соглашались с ним старики.

– Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, – продолжал капитан тем же нервным голосом, – это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских – это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.

– Еще как и ударил-то, – подхватил и Эйсмонд.

– Далее потом-с, – продолжал капитан, – объясняет, что в России произошло филантропическое заменение однохвостного кнута треххвостною плетью, – как будто бы у нас только и делают, что казнят и наказывают.

– Да-с, у нас только и делают, что казнят и наказывают! – вмешался вдруг в разговор, весь вспыхнув, Вихров.

– Кого ж это наказывают? – спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан.

– Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, – произнес тем же раздраженным тоном Вихров.

– Вероятно, есть за что, – заметил ему опять спокойно капитан.

– А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен.