Текст книги "Люди сороковых годов"

– Сделайте милость, ваше высокородие, – произнес Иван Кононов и повалился Вихрову в ноги.

Старуха, жена Кононова, тоже повалилась ему в ноги.

– Ваше высокородие, простите и меня! – завопила и молоденькая девушка, тоже кланяясь ему в ноги.

Вихров страшно этим сконфузился.

– Да бог с вами, я готов хоть всех вас простить! – говорил он.

– Притеснять их много нечего; старика тоже немало маяли, – поддержал также и Миротворский.

– Три года наезды все; четвертый раз под суд отдают, – жаловался с слезами на глазах Иван Кононов Вихрову, видно заметив, что тот был добрый человек.

– Но почему же так? Что же ты делаешь такое? – спрашивал Вихров.

– Управляющего он маленько порассердил, ну тот теперь и поналегает на него, – объяснил Миротворский.

– Не один уж управляющий поналегает, а все, кажись, чиновники, – присовокупил сам Иван Кононов.

– Хочешь, я скажу об этом губернатору? – спросил его Павел.

– Ах, боже мой! Как это возможно! – воскликнул Кононов. – Сделайте милость, слезно вас прошу о том, не говорите!

– Как можно говорить это губернатору! – подхватил и Миротворский.

– Отчего же? – спросил Вихров.

– Оттого, что начальство мое государственное съест меня после того, – объяснил Кононов.

– Съедят! – подтвердил и Миротворский. – Управляющий и без того желает, чтобы нельзя ли как-нибудь его без суда, а административно распорядиться и сослать на Кавказ.

Вихров пожал плечами.

– Так ты, значит, ничего больше не желаешь, – доволен, если мы напишем, что ничего у тебя не нашли? – спросил он Кононова.

– Доволен, – отвечал тот.

– Теперь, я думаю, надобно совращенную допросить, – сказал Вихров, все более и более входя в роль следователя.

– Непременно-с, – подхватил Миротворский. – Позовите ее, – сказал он солдату.

Тот привел совращенную. Оказалось, что это была старая и неопрятная крестьянская девка.

– Ты православная? – спросил ее Вихров.

– Православная, – больше промычала она.

– А в церковь ходишь?

– Хожу, – промычала опять девка.

– Но ведь последнее время перестала?

– Перестала, – мычала девка.

– В раскол, что ли, поступила?

Девка несколько время тупилась и молчала.

– Нету, – проговорила, наконец, она.

– Но к нам в церковь больше не ходишь? – спросил ее Миротворский.

– Нет, – отнекивалась и от этого девка.

– И не желаешь ходить?

– Не желаю!

– Значит, ты раскольница?

– Ну, раскольница, – сказала, наконец, уже сердито девка.

– Что ее допрашивать – она дура совсем, – сказал Вихров.

– Дура, надо быть, – согласился стряпчий.

– Для правительства все равно, я думаю, хоть в турецкую бы веру она перешла.

– Да вот поди ты!.. Спросите еще ее, не совращал ли ее кто-нибудь, не было ли у нее совратителя?

– А не совращал ли кто-нибудь тебя?

– Нет, никто! – почти окрысилась девка.

Иван Кононов, стоявший все это время в моленной, не спускал с нее глаз и при последнем вопросе как-то особенно сильно взглянул на нее.

– И все теперь, – сказал Миротворский и принялся писать показания и отбирать к ним рукоприкладства.

Когда все это было кончено, солнце уже взошло. Следователи наши начали собираться ехать домой; Иван Кононов отнесся вдруг к ним:

– Сделайте милость, не побрезгуйте, откушайте чайку!

– Выпьемте, а то обидится, – шепнул Миротворский Вихрову. Тот согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову; оказалось, что это была почти комната, какие обыкновенно бывают у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так это то, что в ней очень было все опрятно: чистая стояла в стороне постель, чистая скатерть положена была на столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные.

Хозяин, хоть и с грустным немножко видом, но сам принялся разливать чай и подносить его своим безвременным гостям.

Вихрову ужасно хотелось чем-нибудь ободрить, утешить и, наконец, вразумить его.

– Зачем ты, Иван Кононыч, – начал он, – при таких гонениях на тебя, остаешься в расколе?

– И христиан гнали, не только что нас, грешных, – отвечал тот.

– То другое дело, тем не позволяли новой религии исповедовать; а у вас с нами очень небольшая разница… Ты по поповщине?

– По поповщине.

– И поэтому вы только не признаете наших попов; и отчего вы их не признаете?

– А оттого, что все они от нечестивца Никона происходят – его рукоположения.

– А ваши ни от кого уж не происходят, ничьего рукоположения.

– Наши все – патриарха Иосифа рукоположения, – произнес каким-то протяжным голосом Иван Кононов.

– Как же это так, я этого не понимаю, – сказал Вихров.

– А так же: кого Иосиф патриарх благословил, тот – другого, а другой – третьего… Так до сих пор и идет, – пояснил Иван Кононов.

– И ты никак, ни для чего и ни для каких благ мира веры своей этой не изменишь? – спросил его Вихров.

– Не изменю-с! И как же изменить ее, – продолжал Иван Кононов с некоторою уже усмешкою, – коли я, извините меня на том, вашего духовенства видеть не могу с духом спокойным; кто хошь, кажется, приди ко мне в дом, – калмык ли, татарин ли, – всех приму, а священников ваших не принимаю, за что самое они и шлют на меня доносы-то!

– Он сам вряд ли не поп ихной раскольничей, – шепнул между тем Миротворский Вихрову.

Наконец они опять начали собираться домой. Иван Кононов попробовал было их перед дорожкой еще водочкой угостить; Вихров отказался, а в подражание ему отказался и Миротворский. Сев в телегу, Вихров еще раз спросил провожавшего их Ивана Кононова: доволен ли он ими, и не обидели ли они чем его.

– Нет-с, никакой особенной обиды мы от вас не видали, – ответил Иван Кононов, но как-то не совсем искренно; дело в том, что Миротворский сорвал с него десять золотых в свою пользу и сверх того еще десять золотых и на имя Вихрова.

Ничего подобного и в голову герою моему, конечно, не приходило, и его, напротив, в этом деле заняла совершенно другая сторона, о которой он, по приезде в город, и поехал сейчас же поговорить с прокурором.

– Ну, Иларион Ардальонович, – сказал он, входя к Захаревскому, – я сейчас со следствия; во-первых, это – святейшее и величайшее дело. Следователь важнее попа для народа: уполномоченный правом государства, он входит в дом к человеку, делает у него обыск, требует ответов от его совести, это черт знает что такое!

– Значит, вам понравилось?

– Это не то, что понравилось, это какой-то трепет гражданский произвело во мне; и вы знаете ли, что у нас следователь в одном лице своем заключает и прокурора иностранного, и адвоката, и присяжных, и все это он делает один, тайно в своей коморе.

Захаревский, не совсем поняв его мысль, смотрел на него вопросительно.

– Смотрите, что выходит, – продолжал Вихров, – по иностранным законам прокурор должен быть пристрастно строг, а адвокат должен быть пристрастно человечен, а следователь должен быть то и другое, да еще носить в себе убеждение присяжных, что виновно ли известное лицо или нет, и сообразно с этим подбирать все факты.

– Ну, нет! – возразил Захаревский. – У нас следователь имеет больше характер обвиняющего прокурора, а роль адвоката играют депутаты сословные.

– Хороши, батюшка, наши депутаты; я у моего депутата едва выцарапал его клиентов. Потом-с, этот наш раскол… смело можно сказать, что если где сохранилась поэзия народная, так это только в расколе; эти их моленные, эти их служения, тайны, как у первобытных христиан! Многие обыкновенно говорят, что раскол есть чепуха, невежество! Напротив, в каждой почти секте я вижу мысль. У них, например, в секте Христова Любовь явно заметен протест против брака: соберутся мужчины и женщины и после известных молитв – кому какая временно супружница достается, тою и владеют; в противоположность этой секте, аскетизм у них доведен в хлыстовщине до бичевания себя вервиями, и, наконец, высшая его точка проявилась в окончательном искажении человеческой природы – это в скопцах. Далее теперь: обрядовая сторона религии, очень, конечно, украсившая, но вместе с тем много и реализировавшая ее, у них в беспоповщине совершенно уничтожена: ничего нет, кроме моления по Иисусовой молитве… Как хотите, все это не глупые вещи!

– Еще бы! – согласился и прокурор. – Но надобно знать, что здешние чиновники с этими раскольниками делают, как их обирают, – поверить трудно! Поверить невозможно!.. – повторил он несколько раз.

– Ну-с, – подхватил Вихров, – вы говорили, что губернатор хотел мне все дела эти передать, и я обстою раскольников от ваших господ чиновников…

– Вы сделаете великое и благородное дело, – подхватил Захаревский. – Я, откровенно говоря, и посоветовал губернатору отдать вам эти дела, именно имея в виду, что вы повыметете разного рода грязь, которая в них существует.

– Все сделаю, все сделаю! – говорил Вихров, решительно увлекаясь своим новым делом и очень довольный, что приобрел его. – Изучу весь этот быт, составлю об нем книгу, перешлю и напечатаю ее за границей.

– Да благословит вас бог на это! – ободрял его прокурор.

Вслед за тем Вихров объехал все, какие были в городе, книжные лавчонки, везде спрашивал, нет ли каких-нибудь книг о раскольниках, – и не нашел ни одной.

III
Разные вести и новости с родины

В губернском городе между тем проходила полная самыми разнообразными удовольствиями зима. Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли – не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.

Виссарион Захаревский, по окончательном расчете с подрядчиками, положив, говорят, тысяч двадцать в карман, с совершенно торжествующим видом катал в своем щегольском экипаже по городу. Раз он заехал к брату.

– Сейчас я от сестры письмо получил, – сказал он, – она пишет, что будет так добра – приедет гостить к нам.

Лицо прокурора при этом не выразило ни удовольствия, ни неудовольствия. Он был из самых холодных и равнодушных родных.

– Где же ей остановиться? – продолжал инженер, любивший прежде всего решать самые ближайшие и насущные вопросы. – У меня, разумеется!

– Пожалуй, если хочет, и у меня может.

– Где ж тут у тебя – в мурье твоей; но дело в том, что меня разные госпожи иногда посещают. Не прекратить же мне этого удовольствия для нее! Что ей вздумалось приехать? Я сильно подозреваю, что постоялец мой играет в этом случае большую роль. Ты писал ей, что он здесь?

– Писал, – отвечал прокурор.

– То-то она с таким восторгом расписалась об нем, заклинает меня подружиться с ним и говорит, что «дружба с ним возвысит мой материальный взгляд!» Как и чем это он сделает и для чего это мне нужно – неизвестно.

Инженер любил сестру, но считал ее немножко дурой начитанной.

– Вихров – человек отличный, – проговорил Иларион Захаревский.

– Я ничего и не говорю, пусть бы женились, я очень рад; у него и состояние славное, – подхватил инженер и затем, простившись с братом, снова со своей веселой, улыбающейся физиогномией поехал по улицам и стогнам города.

Вихров все это время был занят своим расколом и по поводу его именно сидел и писал Мари дальнейшее письмо.

«Во-первых, моя ненаглядная кузина, из опытов жизни моей я убедился, что я очень живучее животное – совершенно кошка какая-то: с какой высоты ни сбросьте меня, в какую грязь ни шлепните, всегда встану на лапки, и хоть косточки поламывает, однако вскоре же отряхнусь, побегу и добуду себе какой-нибудь клубочек для развлечения. Чего жесточе удара было для меня, когда я во дни оны услышал, что вы, немилосердная, выходите замуж: я выдержал нервную горячку, чуть не умер, чуть в монахи не ушел, но сначала порассеял меня мой незаменимый приятель Неведомов, хватил потом своим обаянием университет, и я поднялся на лапки. Ныне сослали меня почти в ссылку, отняли у меня право предаваться самому дорогому и самому приятному для меня занятию – сочинительству; наконец, что тяжеле мне всего, меня снова разлучили с вами. Как бы, кажется, не растянуться врастяжку совсем, а я все-таки еще бодрюсь и окунулся теперь в российский раскол. Кузина, кузина! Какое это большое, громадное и поэтическое дело русской народной жизни. Кто не знает раскола в России, тот не знает совсем народа нашего. С этой мыслью согласился даже наш начальник губернии, когда я осмелился изъяснить ему оную. «Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!» Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о том, какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям. Словом, когда я соберу эти сведения, я буду иметь полную картину раскола в нашей губернии, и потом все это, ездя по делам, я буду поверять сам на месте. Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, – нужны книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте – нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, – книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».

Едва только герой мой кончил это письмо, как к нему вошла Груша, единственная его докладчица, и сказала ему, что его просят наверх к Виссариону Ардальонычу.

– Зачем? – спросил Вихров.

– Там барышня, сестрица их, приехала из деревни; она, кажется, желает вас видеть, – отвечала Груша с не очень веселым выражением в лице.

– Ах, боже мой, mademoiselle Юлия, схожу, – сказал Вихров и начал одеваться.

Груша не уходила от него из комнаты.

– Смотрите, одевайтесь наряднее, надобно понравиться вам барышне-то – она невеста! – сказала она не без колкости.

– Я желаю нравиться только вам, – сказал Вихров, раскланиваясь перед ней.

Груша сама ему присела на это.

Вихров пошел наверх. Он застал Юлию в красивенькой столовой инженера за столом, завтракающую; она только что приехала и была еще в теплом, дорожном капоте, голова у ней была в папильотках. Нетерпение ее видеть Вихрова так было велико, что она пренебрегла даже довольно серьезным неудобством – явиться в первый раз на глаза мужчины растрепанною.

– Merci, что вы так скоро послушались моего приглашения, – сказала она, кланяясь с ним, но не подавая ему руки, – а я вот в каком костюме вас принимаю и вот с какими руками, – прибавила она, показывая ему свои довольно красивые ручки, перепачканные в котлетке, которую она сейчас скушала.

– Как здоровье вашего батюшки? – спросил, бог знает зачем, Вихров.

– Ах, он очень, очень теперь слаб и никуда почти не выезжает!

Виссарион Захаревский, бывший тут же и немножко прислушавшись к этим переговорам, обратился к сестре и Вихрову.

– Ну-с, извините, я должен вас оставить! – проговорил он. – Мне надо по моим делам и некогда слушать ваши бездельные разговоры. Иларион, вероятно, скоро приедет. Вихров, я надеюсь, что вы у меня сегодня обедаете и на целый день?

Юлия при этом бросила почти умоляющий взгляд на Вихрова.

– Пожалуй! – проговорил тот протяжно.

Когда инженер ушел, молодые люди, оставшись вдвоем, заметно конфузились друг друга. Герой мой и прежде еще замечал, что Юлия была благосклонна к нему, но как и чем было ей отвечать на то – не ведал.

– Скажите, monsieur Вихров! – начала, наконец, Юлия с участием. – Вас прислали сюда за сочинение ваше?

– Да, за сочинение, – отвечал он.

– И я, вообразите, никак и нигде не могла достать этой книжки журнала, где оно было напечатано.

– Ее довольно трудно теперь иметь! – отвечал он, потупляясь: ему тяжело было вести этот разговор.

– Но нас ведь сначала, – продолжала Юлия, – пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, – что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, – потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к себе взял.

– Это мой дуралей Иван отличается, – проговорил Вихров.

– И он ужасы рассказывал; что если, говорит, вы опять не возьмете его к себе и не жените на какой-то девушке Груше, что ли, которая живет у вас, так он что-то такое еще донесет на вас, и вас тогда непременно сошлют.

– Экой негодяй какой! – произнес Вихров.

– Да, но меня так это напугало, что я все это время думала об вас.

Проговоря это, Юлия невольно покраснела.

– Все это вздор! – произнес Вихров. – Но что же, скажите, другие мои знакомые поделывают?

– Ах, другие ваши знакомые! Однако я совсем было и забыла! – сказала Юлия и, вынув из кармана небольшое письмецо, подала его Вихрову.

– От Катишь Прыхиной это к вам, – прибавила она.

– От Прыхиной? – сказал Вихров и начал читать. Письмо было не без значения для него.

« Вы в несчастии, наш общий друг! – писала Катишь своим бойким почерком. – И этого довольно, чтобы все мы протянули вам наши дружеские руки. Мужайтесь и молитесь, и мы тоже молимся за вас, за исключением, впрочем, одной известной вам особы, которая, когда ей сказали о постигшем вас несчастии, со своей знакомой, я думаю, вам насмешливой улыбкой, объявила, что она очень рада, что вас за ваши вольнодумные мысли и за разные ваши приятельские компании наказывают! Какая же теперь ее-то компания, интересно знать, какая ее компания? Цапкин да нынче еще новый господин, некто Хипин, – эти господа могут нравиться только ей одной! Словом, Вихров, я теперь навсегда разочаровалась в ней; не помню, говорила ли я вам, что мои нравственные правила таковы: любить один раз женщине даже преступной любовью можно, потому что она неопытна и ее могут обмануть. Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» – и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant[141]141
  любовник (франц.).


[Закрыть] ее, как и вы. Таких женщин я ни уважать, ни любить не могу. Про себя мне решительно нечего вам сказать; я, как и прежде вы знали меня, давно уже умерла для всего, что следовало, по-моему, сделать и m-me Фатеевой.

Письмо это передаст вам девушка, у которой золотая душа и брильянтовое сердце.

Остаюсь вся ваша Прыхина.»

– Зачем это вся ваша, – сказал Вихров, дочитав письмо, – я и частью ее не хочу воспользоваться!

– Это уж она так расписалась от сильной дружбы к вам, – отвечала Юлия, все время чтения письма внимательно смотревшая на Вихрова.

– Что ж она, рассорилась, что ли, с Фатеевой?.. – спросил он с небольшой краской в лице и держа глаза несколько потупленными.

– Нет, но Катишь возмутилась против ее поступков. Вы знаете, она ведь этакая поэтическая девушка.

– А что же Фатеева, все доктора любит? – продолжал расспрашивать Вихров, держа по-прежнему глаза опущенными в землю.

– Нет, тот женился уж!.. Теперь, говорят, другой или третий даже; впрочем, я не знаю этого подробно, – прибавила Юлия, как бы спохватившись, что девушке не совсем идет говорить о подобных вещах.

– А что, скажите, Кергель и Живин? – спросил Вихров.

– Кергель продолжает писать стихи, а Живин, как вы уехали, заперся дома, никуда не показывается и все, говорят, скучает об вас.

– Какой отличный человек!

– Отличный; знаете, как у Жорж Занд этот Жак[142]142
  Жак – герой одноименного романа Жорж Санд (1834).


[Закрыть] – простой, честный, умный, добрый; я, не знаю почему, всегда его себе Жаком воображаю.

– Удобный муж, значит, из него будет.

– Вероятно; но я, впрочем, никогда бы не желала иметь удобного только мужа.

– А какого же бы вы желали? Какого-нибудь лучше изменщика, что ли?

– Да, уж лучше изменщика, – отвечала Юлия, устремляя при этом такой нежный и такой масленый взгляд на Вихрова, что он даже потупился.

Дальнейший разговор их, впрочем, был прерван приездом прокурора. Он дружески, но не с особенной нежностью, поздоровался с сестрою и, пожав руку Вихрову, сел около нее.

– Это хорошо, что ты к нам приехала, – сказал ей он, потом обратился к Вихрову: – Вы старые знакомые с ней?

– Да, – отвечал тот.

– Я даже все тайны monsieur Вихрова знаю! – подхватила Юлия.

– Все тайны мои знает, – подхватил и Вихров.

– Зато здесь у него нет ни одной, за это тебе ручаюсь, – проговорил прокурор.

– Это очень приятно слышать! – сказала Юлия, опять устремляя на Вихрова почти нежный взор.

– А я сейчас от губернатора, – начал Иларион Ардальоныч, обращаясь снова к Вихрову. – Он поручил мне передать вам, как это назвать… приказание его, предложение, просьбу. Здесь затевается благородный спектакль, и брат Виссарион почему-то сказал ему, что вы – актер отличный, и губернатор просит вас непременно принять участие в составе его спектакля, и так как это дело спешное, то не медля же ехать к madame Пиколовой, которая всем этим делом орудует.

– О, бог с ней, к этой госпоже ехать!

– А кто такая эта Пиколова? – спросила Юлия.

– Она здесь еще известна под именем дамы сердца губернаторского, – объяснил ей брат.

– А! – произнесла Юлия.

– Нет, вы поезжайте, – обратился прокурор к Вихрову, – потому что, во-первых, из этих пустяков вам придется ссориться с этим господином, а, во-вторых, вы и сами любите театр, я вижу это сейчас по лицу вашему, которое приняло какое-то особенное выражение.

– Но мне некогда, у меня другого дела много, – говорил Вихров не таким уж решительным голосом: актерская жилка в нем в самом деле заговорила; при одном слове «театр» у него как будто бы что-то ударило в голову и екнуло в сердце.

– Тебя тоже просили, – прибавил прокурор сестре.

– Я готова, если только monsieur Вихров будет участвовать, – отвечала она, – а то, пожалуй, будут все незнакомые мужчины! – поспешила она прибавить.

– Да, я буду, пожалуй, – проговорил Вихров: у него уже все лицо горело.

– Но только сейчас же и поезжайте к madame Пиколовой, чтобы условиться с ней об пьесах.

– Хорошо, – проговорил Вихров и пошел.

– Обедать только возвращайтесь к нам, – сказала ему вслед Юлия.

– Приеду, – отвечал ей Вихров уже более механически и, придя к себе в комнату, с заметным волнением сел и дописал к Мари:

«У меня появилось еще новое занятие: здесь затевается театр, и я буду участвовать в нем; ну, не живучий ли я и не резвый ли котенок после того: всякий вздор меня увлекает!»

Покуда он потом сел на извозчика и ехал к m-me Пиколовой, мысль об театре все больше и больше в нем росла. «Играть будут, вероятно, в настоящем театре, – думал он, – и, следовательно, можно будет сыграть большую пьесу. Предложу им «Гамлета»!» – Возраст Ромео для него уже прошел, настала более рефлексивная пора – пора Гамлетов.

M-me Пиколову, очень миленькую и грациозную даму, в щегольском домашнем костюме, он застал сидящею около стола, на котором разложены были разные пьесы, и она решительно, кажется, недоумевала, что с ними ей делать: она была весьма недальнего ума.

– Здравствуйте, monsieur Вихров, – сказала она, – научите, пожалуйста, что нам взять играть; вы, говорят, сами пишете!

Вихров, решившийся не откладывать объяснения, начал прямо.

– Все это, что лежит перед вами, совершенная глупость! – сказал он.

– Глупость? – спросила Пиколова, немного с удивлением уставляя на него свои глаза: она никак не полагала, чтобы что-нибудь печатное могло быть глупостью.

– Мы сыграем очень умную и великолепную вещь – «Гамлета»! – проговорил Вихров.

– «Гамлета»? Ах, позвольте, я видела что-то такое в Москве, – проговорила Пиколова, прищурив немного свои хорошенькие глазки.

– Да, вероятно!

– Тут, кажется, представляется весь двор.

– Да, двор с разными негодяями, между которыми страдает честный Гамлет.

– Кого же я тут буду играть? – спросила Пиколова.

– Вы будете, если пожелаете, играть Офелию.

– А какой костюм ей надо?

– Костюм в первых актах у ней – обыкновенное шелковое платье фрейлины со шлейфом.

– Со шлейфом же, однако!.. И все один костюм?..

– Нет, в последнем акте она является сумасшедшей: в венчальном, сколько я помню, вуале, с белыми цветами на голове и с распущенными волосами.

– Это, должно быть, очень недурно… – И m-me Пиколова, вообразив самое себя в этом костюме, нашла, что она будет очень хороша, а главное, она никогда не бывала в таком костюме. – Платье должно быть белое?

– Белое!

– Это очень будет красиво! – проговорила Пиколова, и таким образом судьба «Гамлета» была решена: его положено было сыграть во что бы то ни стало.

– Я буду играть Гамлета, – сказал Вихров, – и вы будете в меня влюблены, – прибавил он, видя, что его собеседнице надобно было растолковать самое содержание пьесы.

– Но я, однако, не очень буду в вас влюблена? – спросила она.

M-me Пиколова побаивалась в этом случае своего обожателя, который был сильно ревнив.

– Нет, не очень! – успокоил ее Вихров. – Так вы, значит, и скажете Ивану Алексеевичу (имя губернатора), что мы выбрали «Гамлета»?

– Непременно скажу; но только вы наверное ли знаете, что в последнем акте я должна буду быть в вуале и в цветах? – переспросила она еще раз его.

– Наверное знаю, – отвечал он ей и поспешил уехать, потому что наступал уже час обеда Захаревских.

– Довольны ли вы, что я впутал вас в театр? – спросил его Виссарион Захаревский.

– Ни то, ни се, – отвечал Вихров, садясь около Юлии.

– Что же вы решили: что будете играть? – спросил Иларион Захаревский.

– «Гамлета», – отвечал Вихров и покраснел немного. Он заранее предчувствовал, что ему посыплются возражения.

– Как «Гамлета»?.. – воскликнули все в один голос.

– «Гамлета» – с, – повторил Вихров.

– Но это очень трудно, – заметил Иларион Захаревский. – Кто самого Гамлета будет играть?

– Ваш покорный слуга, – отвечал Вихров.

Прокурор и при этом ответе недоумевал.

– Вы отлично сыграете Гамлета, – подхватила Юлия.

– Но Офелию – кто же? – продолжал прокурор.

– Офелию – madame Пиколова, – отвечал Вихров.

Опять оба брата придали несколько удивленное выражение своим лицам.

– Но разве вы не заметили, что она очень глупа, – проговорил прокурор.

– И Офелия в самой пьесе не очень умна, – отвечал Павел.

– Мне, значит, в вашем спектакле и нет никакой роли – бедная я, бедная! – проговорила как-то шутя, но в глубине души с грустью, Юлия.

– Вам Гертруду можно играть, – сказал ей Вихров.

– Хорошо, я хоть Гертруду буду играть, – сказала Юлия с просиявшим взором.

Слушая все эти переговоры с усмешкой, инженер вмешался, наконец, в разговор.

– Я не знаю, прилично ли девушке играть Гертруду: она немножко дурного поведения.

– О, вздор какой, – проговорила Юлия.

– Ну, это что же! – поддержал ее и Иларион Захаревский.