Текст книги "Люди сороковых годов"

Священник все это время, заложив руки назад, ходил взад и вперед по зале – и в то же время, внимательно прислушиваясь к разговору Вихрова с горничной, хмурился; явно было, что ему не нравились слышимые им в том разговоре шутки.

XII
Единоверцы[148]148
  Единоверцы – старообрядцы, воссоединившиеся с официальной православной церковью. Правила для единоверцев были написаны московским митрополитом Платоном и утверждены императором Павлом в 1800 году.


[Закрыть]

Уже ударили к вечерне, когда наши путники выехали из города. Работник заметно жалел хозяйских лошадей и ехал шагом. Священник сидел, понурив свою сухощавую голову, покрытую черною шляпою с большими полями. Выражение лица его было по-прежнему мрачно-грустное: видно было, что какие-то заботы и печали сильно снедали его душу.

– Вы давно, батюшка, в единоверие перешли? – спросил его Вихров.

– Седьмой год-с, – отвечал священник.

– Что же за цель ваша была?

– Сначала овдовел, лишился бесценной и незаменимой супруги, так что жить в городе посреди людских удовольствий стало уже тяжко; а другое – и к пастве божией хотелось покрепче утвердить отшатнувшихся, но все что-то ничего не могу сделать в том.

– Стало быть, единоверие они не искренно принимают? – заметил Вихров.

– Хе, искренно!.. – грустно усмехнулся священник. – По всей России это единоверие – один только обман и ложь перед правительством! Нами, пастырями, они нисколько не дорожат, – продолжал он, и взор его все мрачней и мрачней становился: – не наживи я – пока был православным священником – некоторого состояния и не будь одинокий человек, я бы есть теперь не имел что: придешь со славой к богатому мужику – копейку тебе дают!.. Уж не говоря то, что мы все-таки тем питаемся, – обидно то даже по сану твоему: я не нищий пришел к нему, а посланник божий!.. Я докладывал обо всем этом владыке… «Что ж, говорит, терпи, коли взял этот крест на себя!»

– Зачем было и вводить это единоверие? Наперед надобно было ожидать, что будет обман с их стороны.

– Как зачем? – спросил с удивлением священник. – Митрополит Платон вводил его и правила для него писал; полагали так, что вот они очень дорожат своими старыми книгами и обрядами, – дали им сие; но не того им, видно, было надобно: по духу своему, а не за обряды они церкви нашей сопротивляются.

– В чем же дух-то этот состоит? – спросил Вихров.

Священник еще больше нахмурил при этом лицо свое.

– В глупости их, невежестве и изуверстве нравов, – проговорил он, – главная причина, законы очень слабы за отступничество их… Теперь вот едем мы, беспокоимся, трудимся, составим акт о захвате их на месте преступления, отдадут их суду – чем же решат это дело? «Вызвать, говорят, их в консисторию и сделать им внушение, чтобы они не придерживались расколу».

– Но что же и сделать за то больше? – спросил Вихров.

– Как что? – произнес мрачно священник. – Ведь это обман, измена с их стороны: они приняли единоверие – и будь единоверцами; они, значит, уклоняются от веры своей, – и что за перемену нашей веры на другую бывает, то и им должно быть за то.

– Ну, прекрасно-с, это в отношении единоверцев – их можно считать отступниками от раз принятой веры; но тогда, разумеется, никто больше из расколу в единоверие переходить не будет; как же с другими-то раскольниками сделать?

– Ежели бы я был член святейшего синода, – отвечал священник, – то я прямо подал бы мнение, что никакого раскола у нас быть совсем не должно! Что он такое за учение? На каком вселенском соборе был рассматриваем и утверждаем?.. Значит, одно только невежество в нем укрывается; а дело правительства – не допускать того, а, напротив, просвещать народ!

– А народ не хочет принимать этого просвещения?

– Карай его лучше за то, но не оставляй во мраке… Что ежели кто вам говорил, что есть промеж них начетчики: ихние попы, и пастыри, и вожди разные – все это вздор! Я имел с ними со многими словопрение: он несет и сам не знает что, потому что понимать священное писание – надобно тоже, чтоб был разум для того готовый.

– Однако у Христа первые апостолы были простые рыбари.

– Тогда они устно слышали от него учение, а мы ныне из книг божественных оное почерпаем: нас, священников, и философии греческой учили, и риторике, и истории церкви христианской, – нам можно разуметь священное писание; а что же их поп и учитель – какое ученье имел? Он – такой же мужик, только плутоватей других!

– Что же, вы говорили когда-нибудь об этом раскольникам?

– Сколько раз!.. Прямо им объяснял: «Смотрите, говорю, – нет ни единого царя, ни единого дворянина по вашему толку; ни един иностранец, переходя в православие, не принял раскола вашего. Неужели же все они глупее вас!»

– Что ж они отвечали на то? – спросил Вихров с любопытством.

Священник при этом вопросе вздохнул.

– «Оттого, говорят, что на вас дьявол снисшел!» – «Но отчего же, говорю, на нас, разумом светлейших, а не на вас, во мраке пребывающих?» «Оттого, говорят, что мы живем по старой вере, а вы приняли новшества», – и хоть режь их ножом, ни один с этого не сойдет… И как ведь это вышло: где нет раскола промеж народа, там и духа его нет; а где он есть – православные ли, единоверцы ли, все в нем заражены и очумлены… и который здоров еще, то жди, что и он будет болен!

Покуда священник говорил все это суровым голосом, а Вихров слушал его, – они, как нарочно, проезжали по чрезвычайно веселой местности: то по небольшому сосновому леску, необыкновенно чистому и редкому, так что в нем можно было гулять – как в роще; то по низким полянам, с которых сильно их обдавало запахом трав и цветов. Солнце уже садилось, соловей где-то отчаянно свистал. Леменец работник, в своем зипуне, с своими всклоченными, белокурыми волосами, выбивающимися из-под худой его шапенки, как бы в противоположность своему суровому и мрачному хозяину, представлял из себя чрезвычайно добродушную фигуру. У Вихрова было хорошо на душе оттого, что он услыхал от священника, что если они и захватят на молитве раскольников, то тех только позовут в консисторию на увещевание, а потому он с некоторым даже любопытством ожидал всех грядущих сцен.

Лошади, вероятно, почуявшие близость дома, побежали быстрей.

– Недалеко, видно? – спросил Вихров священника, не обращавшего никакого внимания ни на прекрасный вечер, ни на красивую местность, ни на соловья.

– Недалеко; вон село наше, – отвечал он, показывая на стоящее несколько в стороне село. – Вы уж у меня и остановиться извольте на квартире, – прибавил он.

– Очень хорошо, – отвечал Вихров, и потом не удержался и сказал: – Вы, кажется, и меня немного подозреваете – как бы я не перешел в раскол?

– Нет, не то что подозреваю, – отвечал священник угрюмо, – а что если остановитесь в другом месте, то болтовня сейчас пойдет по селу: что чиновник приехал!.. Они, пожалуй, и остерегутся, и не соберутся к заутрени.

– Так вы меня этак поспрятать хотите! – проговорил Вихров.

– Да, поспрячу, – отвечал священник, и в самом деле, как видно, намерен был это сделать, – потому что хоть было уже довольно темно, он, однако, велел работнику не селом ехать, а взять объездом, и таким образом они подъехали к дому его со двора.

Введя в комнаты своего гостя, священник провел его в заднюю половину, так чтобы на улице не увидели даже огня в его окнах – и не рассмотрели бы сквозь них губернаторского чиновника.

– Но завтра нам надобно будет хоть какого-нибудь десятского взять с собой, – сказал ему Вихров.

– А вот я сейчас схожу за сельским старостой, – сказал священник и, уходя, плотно-плотно притворил дверь в сенях, а затем в весьма недолгом времени возвратился, приведя с собой старосту.

Вихров сказал тому, что он завтра с ним чуть свет пойдет, но куда именно – не пояснил того.

– Слушаю-с, – сказал староста и хотел было уйти.

Но священник остановил его.

– Нет, любезный, ты ночуй уж здесь – у меня; пойди ко мне в избу.

Староста усмехнулся только на это, впрочем, послушался его и пошел за ним в избу, в которую священник привел также и работника своего, и, сказав им обоим, чтобы они ложились спать, ушел от них, заперев их снаружи.

– Вот этак лучше – посидят и не разболтают никому! – проговорил он.

С Вихровым священник (тоже, вероятно, из опасения, чтобы тот не разболтал кому-нибудь) лег спать в одной комнате и уступил даже ему свою под пологом постель, а сам лег на голой лавке и подложил себе только под голову кожаную дорожную подушку. Ночь он всю не спал, а все ворочался и что-то такое бормотал себе под нос. Вихрову тоже не спалось от духоты в комнате и от клопов, которыми усыпана была хозяйская постель. Часа в четыре, наконец, раздался сухой, как бы великопостный звон в единоверческой церкви. Вихров открыл глаза – он только что перед тем вздремнул было. Священник стоял уже перед ним совсем одетый.

– Пойдемте, пора! – сказал он Вихрову.

Тот мигом оделся в свой вицмундир.

Староста и работник тоже были выпущены. Последний, с явно сердитым лицом, прошел прямо на двор; а староста по-прежнему немного подсмеивался над священником. Вихров, священник и староста отправились, наконец, в свой поход. Иерей не без умысла, кажется, провел Вихрова мимо единоверческой церкви и заставил его заглянуть даже туда: там не было ни одного молящегося.

– Как много прихожан-то! – сказал он с усмешкой. – А ведь звоном-то почесть колокол разбили, а туды и без зову божьего соберутся.

Звон до самого своего возвращения он наказал дьячку не прекращать и повел за собой Вихрова и старосту. Сначала они шли полем по дороге, потом пошли лугом по берегу небольшой реки.

Священник внимательнейшим образом осматривал все тропинки, которыми они проходили.

– Много их тут сегодня прошло: след на следе так и лепится! – говорил он. – И мостик себе даже устроили! – прибавил он, показывая Вихрову на две слеги, перекинутые через реку.

– Слышите! – воскликнул он вдруг, показывая рукой в одну сторону. – Это ведь служба их идет!

С той стороны в самом деле доносилось пение мужских и женских голосов; а перед глазами между тем были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами – высокая, густая трава. Утро было светлое, ясное, как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение в это время становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь ветки деревьев каменную часовню.

– Не хуже нашего единоверческого храма! – произнес священник, показывая глазами Вихрову на моленную. – Ну, теперь ползком ползти надо; а то они увидят и разбегутся!.. – И вслед за тем он сам лег на землю, легли за ним Вихров и староста, – все они поползли.

Священник делал все это с явным увлечением, а Вихрову, напротив, казалось смешно и не совсем честно его положение. Он поотстал от священника. Староста тоже рядом с ним очутился.

– Беда какой строгий священник, – шепнул он Вихрову.

– Что же? – спросил Вихров.

– Попервоначалу-то, как поступил, так на всех раскольников, которые в единоверие перешли, епитимью строгую наложил – и чтобы не дома ее исполняли, а в церкви; – и дьячка нарочно стеречь ставил, чтобы не промирволил кто себя.

– Зачем же народ, зная, что он такой строгий, в моленную еще к себе собирается? – говорил Вихров.

– Да поди ты вот – глупость-то наша крестьянская: обмануть все думают его! Ну, где тут, обманешь ли эка-то! – отвечал староста.

В это время они были около самого уже храма.

Священник проворно поднялся на ноги и загородил собой выход из моленной.

– Подползайте скорей, – зыкнул он шепотом Вихрову и старосте.

Те подползли и поднялись на ноги – и все таким образом вошли в моленную. Народу в ней оказалось человек двести. При появлении священника и чиновника в вицмундире все, точно по команде, потупили головы. Стоявший впереди и наряженный даже в епитрахиль мужик мгновенно стушевался; епитрахили на нем не стало, и сам он очутился между другими мужиками, но не пропал он для глаз священника.

– Поди-ка ты сюда, священнодействователь! – сказал он ему.

Мужик не трогался, как будто бы не понимая, что это к нему относится.

– Григорий, поди сюда; я тебя кличу! – повторил священник.

Григорий, делать нечего, вышел.

– Где же облачение-то твое – подай мне! – говорил священник.

– Нет у меня никакого облачения, – отвечал мужик, распуская перед ним руки; но священник заглянул к нему в пазуху, велел выворотить ему все карманы – облачения нигде не было.

Священник велел старосте обыскать прочих, нет ли у кого облачения.

Тот, с обычной своей усмешкой на лице, принялся обыскивать; но облачения не нашлось.

– Ну, бог с ним! – произнес Вихров.

– Вот это бог с ним и дает им поблажку, – проговорил ему укоризненно священник. – Переписать их всех надо! – прибавил он; но Вихров прежде спросил народ:

– Что вы, братцы, все единоверцы?

– Все, почесть, единоверцы! – отвечали ему мужики.

– Зачем же вы не посещаете вашего храма, а ходите в моленную, которая должна быть запечатана?

– Так как родители наши ходили сюда, и нам желается того, – отвечал один из раскольников.

– Мы, бачка, думали, что в нашей церкви службы не будет, – подхватил другой раскольник.

– Врешь, врешь, – остановил его священник. – Благовест у меня начался с двух часов ночи и посейчас идет.

Из села в самом деле доносился сухой и немного дребезжавший благовест единоверческой церкви.

– А эта вот и православная даже! – прибавил священник, указывая на одну очень нарядную и довольно еще молодую женщину.

– Ты православная? – спросил ее Вихров.

– Православная-с! – отвечала та, вся вспыхнув и с дрожащими щеками.

– Ей вот надо было, – объяснил ему священник, – выйти замуж за богатого православного купца: это вот не грех по-ихнему, она и приняла для виду православие; а промеж тем все-таки продолжают ходить в свою раскольничью секту – это я вас записать прошу!

– Все запишут! – отвечал ему с сердцем Вихров и спрашивать народ повел в село. Довольно странное зрелище представилось при этом случае: Вихров, с недовольным и расстроенным лицом, шел вперед; раскольники тоже шли за ним печальные; священник то на того, то на другого из них сурово взглядывал блестящими глазами. Православную женщину и Григория он велел старосте вести под присмотром – и тот поэтому шел невдалеке от них, а когда те расходились несколько, он говорил им:

– Не расходитесь оченно далеко!

Допросы отбирать Вихров начал в большой общественной избе – и только еще успел снять показание с одного мужчины, как дверь с шумом распахнулась, и в избу внеслась какой-то бурей становая.

– Друг сердечный, тебя ли я вижу! – воскликнула она, растопыривая перед Вихровым руки. Она, видимо, решилась держать себя с ним с прежней бойкостью. – И это не грех, не грех так приехать! – продолжала она, восклицая. – Где ты остановился? У вас, что ли? – прибавила она священнику.

– У меня-с, – отвечал тот.

– В мурье-то у него – на клопах да на комарах! Я бы тебя на мягкую постельку уложила, побаюкала бы и полюлюкала!.. Что это переловил ребят-то? – прибавила она, показывая головой на раскольников.

– А все это ваш супруг причиной тому: держит моленную незапертою, тогда как она запечатана даже должна быть, – заметил ей священник.

– Это кто вам, батюшко, донес так да отрапортовал о том – нет-с! Извините! Я нарочно все дело захватила – читайте-ка!.. – проговорила становая и, молодцевато развернув принесенное с собою дело, положила его на стол.

– Читай, читай!.. – повторила она священнику.

В одном предписании в самом деле было сказано: на моленную в селе Корчакове оставить незапечатанною и отдать ее в ведение и под присмотр земской полиции с тем, чтобы из оной раскольниками не были похищаемы и разносимы иконы ».

– Только бы не были расхищаемы и уносимы иконы – понял? – отнеслась становая к священнику. – А они все тут; есть еще и лишние.

– Моленная не должна быть запечатана, – повторил и Вихров.

Священник пожал только плечами.

– Но сборища в ней все-таки не могли быть дозволены, особенно для единоверцев, – возразил он, – и ваш супруг, я знаю, раз словил их; но потом, взяв с них по рублю с человека, отпустил.

– Это как вы знаете, кто вам объяснил это? – возразила ему становая насмешливо, – на исповеди, что ли, кто вам открыл про то!.. Так вам самому язык за это вытянут, коли вы рассказываете, что на духу вам говорят; вот они все тут налицо, – прибавила она, махнув головой на раскольников. – Когда вас муж захватывал и обирал по рублю с души? – обратилась она к тем.

– Не было того-с, – отвечали из них некоторые, и все при этом держали головы потупленными.

– Чем на других-то, иерей честной, указывать, не лучше ли прежде на себя взглянуть: пастырь сердцем добрым и духом кротким привлекает к себе паству; при вашем предшественнике никогда у них никаких делов не было, а при вас пошли…

– Зато и единоверия не было! – возразил ей священник.

– Я уже этого не знаю – я баба; а говорю, что в народе толкуют. Изволь-ка вот ты написать, – прибавила она Вихрову, – что в предписании мужу сказано насчет моленной; да и мужиков всех опроси, что никогда не было, чтобы брали с них!

Такие почти повелительные распоряжения становой сделались, наконец, Вихрову досадны.

– Все это очень хорошо – и будет сделано; но вам-то здесь быть совершенно неприлично! – сказал он.

– Уйду, уйду, не навеки к вам пришла, – сказала она, поднимаясь, – только ты зайди ко мне потом; мне тебе нужно по этому делу сказать – понимаешь ты, по этому самому делу, чтобы ты сказал о том начальству своему.

– Хорошо, зайду, – отвечал Вихров, чтобы только отвязаться от нее: почему становая говорила ему ты и назвала его другом сердечным – он понять не мог.

Та между тем встала и пошла; проходя мимо мужиков, она подмигнула им.

– Не робейте, паря, не больно поддавайтесь!

Вихров, отобрав все допросы и написав со священником подробное постановление о захвате раскольников в моленной, хотел было сейчас же и уехать в город – и поэтому послал за земскими почтовыми лошадьми; но тех что-то долго не приводили. Он велел старосте поторопить; тот сходил и донес ему, что лошади готовы, но что они стоят у квартиры становой – и та не велела им отъезжать, потому что чиновник к ней еще зайдет. Вихров послал другой раз старосту сказать, что он не зайдет к ней, потому что ему некогда, и чтобы лошади подъехали к его избе. Староста сходил с этим приказанием и, возвратясь, объявил, что становая не отпускает лошадей и требует чиновника к себе. Вихрова взорвало это; он пошел, чтобы ругательски разругать ее.

– Что это такое вы делаете – не даете мне лошадей! – воскликнул он, входя к ней в залу, в которой на столе были уже расставлены закуска и вина разные.

– Ты не горлань, а лучше выпей водочки! – сказала она ему.

– Не хочу я вашей водочки! – кричал он.

– Ты вот погоди, постой! Не благуй! – унимала она его. – Я вот тебе дело скажу: ты начальству своему заяви, чтобы они попа этого убрали отсюда, а то у него из единоверия опять все уйдут в раскол; не по нраву он пришелся народу, потому строг – вдруг девицам причастья не дает, изобличает их перед всеми. Мужик придет к нему за требой – непременно требует, чтобы в телеге приезжал и чтобы ковер ему в телеге был: «Ты, говорит, не меня, а сан мой почитать должен!» Кто теперь на улице встретится, хоть малый ребенок, и шапки перед ним не снимет, он сейчас его в церковь – и на колени: у нас народ этого не любит!

– Ну, только? – спросил Вихров. – Прощайте!

– Погоди, не спеши больно!.. Что у тебя дома-то – не горит ведь! Раскольники-то ходатая к тебе прислали, сто целковых он тебе принес от них, позамни маненько дело-то!

Вихров усмехнулся и покачал головой.

– Что же, этот ходатай здесь, что ли? – спросил он.

– Здесь стоит, дожидается.

– Ну, позовите его ко мне!

Становая пошла и привела мужика с плутоватыми, бегающими глазами.

– Ты мне сто целковых принес? – спросил его Вихров.

– Да-с! – отвечал мужик и торопливо полез себе за пазуху, чтобы достать, вероятно, деньги.

– Не трудись их вынимать, а, напротив, дай мне расписку, что я их не взял у тебя! – сказал Вихров и, подойдя к столу, написал такого рода расписку. – Подпишись, – прибавил он, подвигая ее к мужику.

Тот побледнел и недоумевал.

– Подпишись, а не то я дело из-за этого начну и тебя потяну! – произнес Вихров явно уже сердитым голосом.

Мужик посмотрел на становую, которая тоже стояла сконфуженная и только как-то насильственно старалась улыбнуться.

– Подпишись уж лучше! – сказала она мужику.

Тот дрожащею рукой подписался и затем, подобрав свою шапку, ушел с совершенно растерянным лицом.

– Ну, паря, модник ты, я вижу, да еще и какой! – сказала Вихрову становая укоризненным голосом, когда они остались вдвоем.

– А вы, извините меня, очень глупы! – возразил он ей.

– Где уж нам таким умником быть, как ты! Не все такие ученые, – произнесла становая в одно и то же время насмешливым и оробевшим голосом.

Вихров взялся снова за фуражку, чтобы уехать.

– Не пущу, ни за что не пущу без закуски, а не то сама лягу у дверей на пороге!.. – закричала становая – и в самом деле сделала движение, что как будто бы намерена была лечь на пол.

Вихров лучше уже решился исполнить ее желание, тем более, что и есть ему хотелось. Он сел и начал закусывать. Становая, очень довольная этим, поместилась рядом с ним и положила ему руку на плечо.

– А что, с Фатеихой до сих пор все еще путаешься? – спросила она, заглядывая ему с какой-то нежностью в лицо.

– Нет, уж не путаюсь, – отвечал ей Вихров.

– Слышала я это, слышала, – отвечала становиха. – Вот как бы ты у меня ночевал сегодня, так я тебе скажу…

– Что же такое? – спросил Вихров.

Становая пожала только плечами.

– У!.. – воскликнула она. – Такую бы тебе штучку подвела – букет!

Вихров только усмехнулся.

– Ну, однако, прощайте! – сказал он, вставая.

– Прощай, друг любезный, – проговорила становиха и вдруг поцеловала его в лицо.

Вихров поспешно обтер то место, к которому она прикоснулась губами. Становиха потом проводила его до телеги, сама его подсадила в нее, велела подать свое одеяло, закрыла им его ноги и, когда он, наконец, совсем поехал, сделала ему ручкой.