Текст книги "Люди сороковых годов"

– А сам становой лучше?

– Тоже жадный, – продолжал Добров, – бывало, на ярмарчишку какую приедем, тотчас всех сотских, письмоводителя, рассыльных разошлет по разным торговцам смотреть – весы ладны ли да товар свеж ли, и все до той поры, пока не поклонятся ему; а поклонись тоже – не маленьким; другой, пожалуй, во весь торг и не выторгует того, так что многие торговцы и ездить совсем перестали на ярмарки в наш уезд.

– Отчего же они не пожаловались?

– И жаловались, да мало только что-то внимали тому, – по пословице: рука руку моет; я бога возблагодарил, как из этой их компании ушел!.. – заключил Добров.

– Чем же вы содержите теперь себя?

– Да чем? Кое-что тоже на духовенство, на мужичков поработаю, ну и прокармливаюсь; насчет платья только вот никак не могу сбиться и справиться!

– Вы переезжайте ко мне совсем; я вас буду содержать, одену и помещу в хорошенькой комнате.

– Благодарю покорно… Ныне я могу это принять, а прежде бы, пожалуй, и не смог.

– Почему же бы не смогли?

– Потому, я пил безобразно.

– А нынче не пьете?

– Нет, другой год не пью! Что!.. Черт с ним, надоело: сколько я тоже к этому проклятому вину ни приноравливался, все думал его сломить, а выходило так, что оно меня побеждало.

– А скажите, за что, собственно, вы были расстрижены? – спросил Вихров.

Добров с грустью покачал головой.

– Расстригли-то, пожалуй, почесть и за дело меня, – отвечал он.

– А именно? – сказал Вихров.

– А именно, что благочинный тут наш, очень злобствуя на меня, при объезде владыки отметил меня, что поведеньем я слаб и катехизиса пространного не знаю; ну, тот меня и назначил под начал в Тотский монастырь; я, делать нечего, покорился, прибыл туда и ради скуки великой стал там делать монахам тавлинки с разными этакими изображениями! Монах, например, яйцо печет на свечке, а черт у него учится[109]109
  Монах… яйцо печет на свечке, а черт у него учится – сюжет басни И.А.Крылова «Напраслина».


[Закрыть]; вырежу все это из бересты и фольги под это подложу… ну, и все это таким манером шло, пока денежки у меня были… Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог прожить, – вышла у меня вся эта пекуния[110]110
  Пекуния – от латинского слова pecuniae – деньги (бурсацкий жаргон).


[Закрыть], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!.. Стал просить у монахов взаймы, – не дают, да и нет, пожалуй, ни у кого!.. Раза два, матерь божья, на сеновале места присматривал, чтобы удавиться, а тут, прах дери, на мельницу меня еще с мешками вздумали послать, и жил тоже в монастыре мужичонко один, – по решению присутственного места. «Что ты, – говорит, – жалуешься все, что выпить тебе не на что; свали мешок в кабак, целовальник сколько за него даст тебе водки!» Я, однако же, на первых-то порах только обругал его за это. «Что это, я говорю, ты мне предлагаешь, бестия ты этакая!» – и, на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад – смерть: доподлинно, что уж дьявол мною овладел, – в глазах помутилось, потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги своей, схватил с задней лошади мешок – и прямо в кабак… «На, брат, друг сердечный, – говорю целовальнику, – прими!» Он это смекнул сейчас, подхватил у меня мешок, дал мне черта этого винища стакан-другой-третий лакнуть. «Приходи, говорит, ужо вечером: настоящий расчет сделаем, а то, говорит, теперь заметят!» Я тоже вижу, что так складней будет сделать, выбежал, догнал свою лошадь, приехал в монастырь, стал мешки сдавать, – не досчитываются одного мешка. «Должно быть, говорю, украл кто-нибудь; я, ехавши, виноват, заснул!» Говорю это, а самого дрожь бьет, зуб с зубом от страха не сходятся, и стыдно-то, и горько-то, и страшно. Хотелось было сейчас же тут покаяться, но язык прилип к гортани, и это бы дело, однако, так и кануло в воду! Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в лицо и словно пронзил меня своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и пошел к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу – куда ты мешок-то девал!». Только целовальник мне вдруг говорит: «Я-ста, говорит, и не бирал никакого мешка!» Такая меня злость взяла: чувствую, что сам-то я какое воровство и мошенничество сделал, и вижу, что против меня то же делают, и начал я этого целовальника утюжить, и как я его не убил – не знаю… Бил… бил, оба в крови мы стали; он, наконец, караул начал кричать; прибежал народ, связали нас обоих… Я в азарте кричу: «Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..» Дело, значит, повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в те поры был в монастыре, – старец добрый и кроткий, призывает меня к себе. «Для чего это ты, дьякон, сделал так, мешок, говорит, похитил?..» Я сплакал даже на это: «Неужели, говорю, ваше преподобие, я украл это!.. Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли, говорю, своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому, что не вытерпел, вина захотелось!» – «Отчего ж, говорит, ты не пришел и не сказал мне: я бы тебе дал немного, потому – знаю, что болезнь этакая с человеком бывает!..» – «Не посмел, говорю, ваше преподобие!» Однакоже он написал владыке собственноручное письмо, товарищи они были по академии. «Взгляните, говорит, на это не как судья строгий, а как Христос милостивый!» Владыко и пишет резолюцию: «Дело об мешке закончить, а дьякона расстричь и исключить из духовного звания!»

– Однако не совсем же помиловали! – заметил Вихров.

– Ну, да уж это бог с ними; спасибо, что на каторгу не ушел! – отвечал Добров.

X
Дальнейшие рассказы Доброва

Через неделю после того Добров, одетый в новый сюртук, чистое белье и новые сапоги, сидел уже и переписывал Вихрову его сочинение, и только в некоторых местах он усмехался слегка и поматывал головой.

– Чему вы это, Гаврило Емельяныч? – спрашивал его Вихров.

– Штука у вас тут какая славная написана, – отвечал тот.

В час они садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что Добров, как все остановившиеся пьяницы, очень любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, – и Гаврило Емельяныч этого чаю выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.

Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек – золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.

– Вот я сегодня у вас тут переписывал, что предводитель ничего с дворянами не может сделать, – это ведь и правда, пожалуй, – заговорил Добров в одну из послеобеденных бесед.

– Правда? – переспросил Вихров.

– Правда! – подтвердил Добров. – Нынче вот они еще маленько посмирнее стали, а прежде такие озорники были, что боже упаси: на моей уж памяти один баринок какую у нас с священником штуку сыграл, – чудо!

Вихров навострил уши, заранее предчувствуя, что Добров непременно расскажет что-нибудь интересное.

– Какую же? – спросил он голосом, замирающим от любопытства.

– Да священник-то, изволите видеть, был маненько любостяжателен; всего ему по приходу давай: и денег, и печеного хлеба, и нови всякой. Телятами живыми за всенощную в селеньях бирал. Ей-богу! Едем назад, а теленок у нас в телеге привязанным лежит; а другой раз и вырвется да бежать от нас, а мы, причетники, за ним… Только этот самый барин… отчаянный этакой был, кутила, насмешник, говорит священнику: «Вы, батюшка, говорит, крестьян моих не забижайте много, а не то я сам с вами шутку сшучу!» – «Да где я их обижаю, да чем их обижаю!» – оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему. Барин наш терпел, терпел, – и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким… «Просите сюда!» Входит батюшка в кабинет к барину… Тот прямо ему кидается на шею: «Ах, друг сердечный, как ладно и хорошо, что ты пришел ко мне, я в великом несчастье!» – «Что такое?» – спрашивает священник. «Да вот, говорит, что: вчерашний день мы все пьяные ездили на охоту верхами, и один, говорит, у меня охотник с лошади свалился, прямо виском на пенек, и убился. Теперь мне, того гляди, не поверят, что он сам собой убился, так как в этом случае в лесу я с ним один был, а земская полиция на меня уж давно сердита, – пожалуй, и в острог меня посадят. Сделай милость, говорит, чтобы не было большой огласки, похорони ты у меня этого покойника без удостоверения полиции, а я, говорит, тебе за это тысячу рублей дам!» И с этими словами, знаете, вынимает деньги, подает священнику. Корысть тем овладела, как и пьянство же вон мною в монастыре; задрожал даже, увидев денежки-то. «Да правда ли, говорит, сударь… – называет там его по имени, – что вы его не убили, а сам он убился?» – «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться. «Вынесу, думает, с работником гроб в церковь, обедню с пономарьком, – простенькой такой у него пономаренко был, – отслужу и похороню». Условились они таким манером… В самую полночь к попу в воротцы – стук, стук! Выходит он… Гроб привезли, оказывается, с покойником… Велел он к себе в светелку этот гроб поставить. Уехали эти самые возчики обратно. Лег поп с попадьей своей на постельку. Не спится им, однако. «Батюшка, – говорит попадья, – и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?» – «А для че, говорит, не позволено?» – «Ну, так, – говорит попадья, – я пойду поставлю перед ним…» – «Поди, поставь!» И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней, видит, – она стоит, расставя руки… «Батька, батька! – кричит. – У нас, говорит, это не покойник, а медведь в гробу-то!» – «Как медведь?» – заглянул в гроб, видит – шкура содрана с медведя, обернут он, как следует, в саван, лежит словно бы и человек. Тут священник и вспомнил слова барина: «Сшучу с тобой шутку!» «Ах, говорит, псы экие, балагуры! Но за что же, – промеж тем он думает, – он мне тысячу-то рублей дал? И как и куда ему девать теперь этого медведя?» Вдруг затем послышались колокольцы, шум, гам, двери в светелку эту растворяются, входит сам помещик, за ним исправник, заседатель… «Вот, говорит, господа, я спьяна, за тысячу рублей, подкупил священника похоронить медведя у церкви, по церковному обряду, а вот, говорит, и поличное это самое находится у него в доме!» Священник – туда-сюда, отшутиться было хотел, но они постановление написали, требуют, чтобы и он зарукоприкладствовал… Священник испугался, почесть на колена стал перед ними, и мало что тысячу, которую взял у помещика, отдал, да и свою еще им приплатил!

Вихров усмехнулся.

«Что же это такое!» – подумал он и обратился к Доброву с новым вопросом:

– А что, скажите, бывает ли нынче это приневоливание помещиками женщин?

– Бывает, случается, – отвечал тот, – усадьбу Кривцово, чай, знаете?

– Знаю.

– Вот тут барин жил и лет тридцать такую повадку имел: поедет по своим деревням, и которая ему девица из крестьянства понравится, ту и подай ему сейчас в горницы; месяца два, три, год-другой раз продержит, а потом и возвращает преспокойно родителям.

– Как же братья и отцы допускали до этого?

– Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: «Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, – все это кушать изволит и похваливает. Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон: «Батюшка, ваше высокоблагородие, говорит, я, говорит, сегодня родителей поминала, блины у меня очень поминальные хороши вышли!» – и подает ему, знаете, чудеснейших блинов. Начал барин кушать, целый десяток съел, а старушонка промеж тем куда-то пропала, спряталась; вдруг с барином после того тошно, тошно… приказывает он старушонку разыскать. Дочурочка ее тоже убежала, в лесу уж нашли, а барину все хуже и хуже; два дня промаялся и помер – ну, тоже родных-то около него никого не было. Мужички и дворовые побоялись что-нибудь заявить начальству, полиция не вмешалась, так дело и замялось. Старушонка эта опять в деревню после его смерти явилась. «Эти блины, говорит, я сама ела и священники ели»; те точно что помнят, ели блины, но ничего с ними не было. Ну, и был ли тут трех какой-нибудь или нет, – богу судить, но я и до сей поры, сударь, – продолжал Добров, видимо одушевившись, – не могу мимо этого самого Кривцова идти или ехать спокойно. Помните дом этот серый двухэтажный, так вот и чудится, что в нем разные злодейства происходили; в стороне этот лесок так и ныне еще называется «палочник», потому что барин резал в нем палки и крестьян своих ими наказывал; озерко какое-то около усадьбы тинистое и нечистое; поля, прах их знает, какие-то ровные, луга больше все болотина, – так за сердце и щемит, а ночью так я и миновать его всегда стараюсь, привидений боюсь, покажутся, – ей-богу!..

– А не знаете ли вы, Гаврило Емельяныч, – спросил его потом Вихров в одну из следующих послеобеденных бесед, – какой-нибудь истории, где бы любовь играла главную роль; мне это нужно для сочинений моих, понимаете?

– Понимаю-с, – отвечал Добров, – мало ведь как-то здесь этого есть. Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, – вот как при больших дорогах бывает, где частые гульбища и поседки.

– Да ведь, любезный, – возразил Вихров, – там сейчас же и в разврат это переходит.

– Да-с, это точно… Здесь что ни есть девицы, али женщины, много честней супротив других мест.

– Но все-таки они любить и чувствовать должны.

– Известно, что на душе у нее бог знает что, может, кипит; не показывают только, стыдятся и боятся того.

– Но они, однако же, с предметами любви своей разговаривают, выражают свои чувства к ним, – вот это бы мне хотелось схватить.

– Нет, надо полагать, не разговаривают: стыдливы и девки и парни; жмутся друг с другом, целуются, – это есть.

– Но, однако, я все-таки жду от вас истории о любви, – перебил его Вихров.

Добров усмехнулся немного.

– Да что ж такое мне вам рассказать, – проговорил он. – Вы, кажись, знаете Катерину Петровну Плавину: сын-то ее словно бы жил с вами, как вы в гимназии учились?

– Жил, знаю, а что?

– Вот у него с маменькой своей какая по любви-то история была, сильнеющая; он года с три, что ли, тому назад приезжал сюда на целое лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.

– Плавин! – воскликнул Павел с удивлением.

– Так втюрился, – продолжал Добров, – что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха: сделала вид, что как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже жить, а потом, как он стал сбираться в Питер, – он так ладил, чтоб и в Питер ее взять с собой, – она сейчас ему и говорит: «Друг мой, это нехорошо! Здесь это не принято. Все будут меня обвинять, что я тебе развратничать позволяю, а лучше, говорит, после, как ты уедешь, я вышлю ее!» Ну, и он тоже, как вы знаете, скромный, скрытный, осторожный барин, – согласился с ней, уехал… Она сейчас же взяла да девку-то родной сестре своей и продала. Он и пишет ей: «Как же это, маменька?» – «А так же, говорит, сын любезный, я, по материнской своей слабости, никак не могла бы отказать тебе в том; но тетка к тебе никак уж этой девушки не пустит!» Он, однако, этим не удовлетворился: подговорил там через своих людей, девка-то бежала к нему в Питер!.. Тетка стала требовать ее у него; он не пускает – пишет: «Какие хотите деньги возьмите, только оставьте ее у меня». Тетка ему отвечает: «Мне никаких денег твоих не надо, а я желаю одного, чтобы ты не острамил нашего рода и не женился на крестьянке». Он, однако, все-таки девку не пускает; тогда эта самая тетенька, по совету его маменьки, пишет уж к жандармам разным петербургским; те вызывают его, стыдят, ну, а ведь он-то должность уж большую занимает!

– Он столоначальник, – сказал Вихров.

– Нет, больше того!.. Виц-директором, что ли, каким-то сделан!.. Как тогда в Питер-то воротился отсюда, так в эту должность и произвели его.

«Ах, Плавин, Плавин! – думал Вихров. – Ну, я теперь мирюсь несколько с тобой». Чем же кончилась эта история? – спросил он Доброва.

– Кончилась тем, что девушку-то выслали к барыне, никак отстоять ее не мог, – по этапу, кажется, и гнали; очень уж велика власть-то и сила господская, – ничего с ней не поделаешь.

– Очень уж велика!.. Могла бы быть и меньше! – подхватил Вихров. – Ну, а еще какой-нибудь другой истории любви, Гаврило Емельяныч, не знаешь ли? – прибавил он.

– Больше уж никакой другой не знаю, – отвечал Добров. – Вон у становой нашей происшествие с мужем было, – то только смешное.

– Ну, и смешное рассказывайте, – она, должно быть, развратница!

– Сильная! Да как же и не делать-то ей того, помилуйте! Пьет да жрет день-то деньской, только и занятья всего.

– Что же у нее было там?

– Было, что она последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, – и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к себе; только мужу про это кто-то дух и дал. Раз вот эта госпожа приставша сидит и целуется со своим другом милым, – вдруг кухарка эта самая бежит: «Матушка-барыня, барин приехал и прямо в кухню идет!» Ах, боже мой! Куда девать и спрятать своего милого? – «Влезь, – говорит она ему, – в печку, а мы тебя заслонкой закроем». Делать нечего, барин влез; труба там была прямая, поуместился как-то. Входит Петр Матвеич в кухню. «Что ты, душенька, тут делаешь?» – «Да так, говорит, вошла». – «А, ну так, говорит, и мне сюда дайте водочки и закусить, и я здесь тоже посижу». Она ему: «Ах, зачем же? Пойдем в горницу…» – «Нет, говорит, как я сказал, что здесь буду, так и буду!» Ушла наша барыня мужу за водкой. Он, знаете, полицейским глазом осмотрел, все и смекнул, где барин. – «Что-то, говорит, мне яичницы хочется, изготовьте-ка мне яичницу». Приказывает это он уж кухарке. Та, делать нечего, развела на шестке огонь поосторожней; дым и копоть полезли в рот и нос барину, кряхтит он там… А становой промеж тем думает: «Теперь я барина пообмарал», – кричит: «Ах, люди, говорит, сотские, десятские!..» Те прибежали. – «Лейте в трубу воду, сажа у меня в трубе горит!» Те сейчас же ухнули ведра два туда… Не вытерпел барин, выскочил из печки – черт чертом… «Ах, говорит, милостивый государь, вы вор, говорит, вы пришли меня обокрасть. Что вам угодно, чтобы я дело повел и в острог вас посадил, или, говорит, дадитесь, чтобы я высек вас, и расписку мне дадите, что претензии на то изъявлять не будете». Барин, нечего делать, дал в том расписку… Драли, драли мы его, – убежал после того бегом из стану, и никакими деньгами она его залучить теперь не может к себе… не идет, боится.

Вихров лежал на диване и слушал, охваченный кругом всеми этими событиями и образами, которые, как живые, вырастали перед ним из рассказов Доброва.